нтересована в возможно более высокой добыче.
     Было ввезено  все  дорогое  и  сложное  оборудование,  английские
инженеры наладили работу,  и прииски  начали  работать  полным  ходом.
Когда   Москва   решила,   что   нужный  момент  наступил,  были  даны
соответствующие  директивы  в  партийном  порядке  и  "вдруг"  рабочие
приисков  "взбунтовались".  На  общем собрании они потребовали,  чтобы
английские капиталисты им увеличили заработную плату, но не на 10% или
на 20%,  а в двадцать раз.  Что было совершенно невозможно. Требование
это сопровождалось и другими,  столь же нелепыми  и  невыполнимыми.  И
была объявлена общая забастовка.
     Представители компании бросились к местным советским властям.  Им
любезно разъяснили,  что у нас власть рабочая, и рабочие вольны делать
то, что считают нужным в своих интересах; в частности, власти никак не
могут  вмешаться  в  конфликт  рабочих  с  предпринимателем и советуют
решить это дело полюбовным  соглашением,  переговорами  с  профсоюзом.
Переговоры с профсоюзом, понятно, ничего не дали: по тайной инструкции
Москвы профсоюз ни на какие уступки  не  шел.  Представители  компании
бросились к центральным властям - там им так же любезно ответили то же
самое - у нас рабочие свободны и могут бороться за свои интересы  так,
как  находят  нужным.  Забастовка продолжалась,  время шло,  добычи не
было,  и  Главконцесском  стал  напоминать  компании,   что   в   силу
вышеупомянутого  пункта  договор  будет расторгнут и компания потеряет
все, что она ввезла.
     Тогда компания Лена-Гольдфильдс наконец сообразила, что все это -
жульническая комбинация  и  что  ее  просто-напросто  облапошили.  Она
обратилась в английское правительство.  Вопрос обсуждался в английской
Палате.  Рабочая партия  и  ее  лидер  Макдональд  были  в  это  время
чрезвычайно  прокоммунистическими;  они  ликовали,  что  есть  наконец
страна,  где рабочие могут поставить алчных капиталистов на колени,  а
власти   страны  защищают  рабочих.  В  результате  прений  английское
правительство обратилось к советскому с нотой.
     Нота обсуждалась  на  Политбюро.  Ответ,  конечно,  был  в том же
жульническом роде,  что советское правительство не  считает  возможным
вмешиваться  в  конфликты  профсоюза  с  предпринимателем  - рабочие в
Советском Союзе свободны делать то,  что хотят.  Во время прений берет
слово  Бухарин  и  говорит,  что он читал в английских газетах отчет о
прениях,  происходивших в Палате общин.  Самое замечательное,  говорит
Бухарин, что эти кретины из рабочей партии принимают наши аргументы за
чистую монету; этот дурак Макдональд произнес горячую филиппику в этом
духе,  целиком оправдывая нас и обвиняя Компанию.  Я предлагаю послать
товарища Макдональда секретарем Укома партии  в  Кыштым,  а  в  Лондон
послать премьером Мишу Томского. Так как разговор переходит в шуточные
тона,  Каменев,  который,  председательствует,  возвращает  прения  на
серьезную почву и,  перебивая Бухарина,  говорит ему полушутливо: "Ну,
предложения,  пожалуйста,  в письменном виде". Лишенный слова Бухарин,
не успокаивается, берет лист бумаги и пишет:
     "Постановление Секретариата ЦК ВКП от такого-то числа.
     Назначить т.  Макдональда  секретарем  Укома в Кыштым,  обеспечив
проезд по одному билету с т. Уркартом.
     Т. Томского   назначить   премьером  в  Лондон,  предоставив  ему
единовременно два крахмальных воротничка".
     Лист идет по рукам,  Сталин пишет:  "За. И. Сталин". Зиновьев "не
возражает".  Последним "голосует" Каменев и  передает  лист  мне  "для
оформления". Я храню его в своих бумагах.
     Опубликовать бы все это в печати - это был  бы  хороший  удар  по
этим  безмозглым прокоммунистам и по Макдональду.  Но это надо сделать
толково. Пока не вижу как.
     В один  прекрасный день,  играя в Симле в теннис,  я жду со своим
случайным партнером,  когда кончится предыдущая партия  и  освободится
для нас площадка.  Собеседник мой - рыжий ирландец. Он знает, кто я, и
задает вопросы о Советской России. В пять минут разговора я убеждаюсь,
что   он   человек   чрезвычайно  умный,  с  живой  мыслью,  прекрасно
осведомленный о  Советской  России  и  очень  хорошо  разбирающийся  в
советских  делах.  Я  спрашиваю  у  других партнеров,  кто это.  Это -
О'Хара,  министр внутренних  дел  Индии.  Вот  это  человек  для  моей
бухаринской бумажки. Я говорю ему, что у меня есть к нему важное дело.
Назначено свидание на завтра.
     Придя к нему,  я показываю бумагу,  перевожу ее и объясняю, в чем
дело.  "Вы можете ее передать нашему правительству?" Я говорю, что это
как  раз  мое  намерение.  "И  вы  можете  нам написать объяснительную
записку, объясняя, как все это произошло?" - "Конечно, могу". - "Вы не
представляете,  какую услугу вы оказываете Англии",  - говорит О'Хара.
Бумага с объяснениями идет в Лондон.
     Но вслед за тем ни в Индии, ни во Франции я не нахожу в печати ни
малейшего ее следа. По моей мысли английское правительство тори должно
воспользоваться  случаем  и  передать ее в прессу.  Это был бы хороший
удар по прокоммунистам. Но в прессе она не появляется.
     Потом, уже будучи во Франции, я имею случай говорить с помощником
начальника  Интеллидженс  Сервис  (я  расскажу  об  этом  дальше,  это
учреждение   обращается   ко  мне  с  просьбой  произвести  экспертизу
подложных протоколов Политбюро,  которые фабрикует и продает ему ГПУ).
Я рассказываю ему о документе, который я передал О'Хара, и говорю, что
было бы очень жаль,  если бы он погиб где-нибудь в  ящике  письменного
стола. Он говорит, что он ничего не слышал о таком документе, но когда
будет в  Лондоне,  спросит  у  своего  шефа.  Через  некоторое  время,
вернувшись из Лондона, он сообщает мне о судьбе документа.
     Документ, прибыв в Лондон попал прямо к премьер-министру.  Вместо
того,  чтобы  передать его в печать,  премьер-министр поступил гораздо
остроумнее.  Он вызвал начальника Интеллидженс Сервис  и  сказал  ему:
"Будьте   добры,  попросите  аудиенцию  у  лидера  оппозиции,  мистера
Макдональда. В личной встрече передайте ему лично, в собственные руки,
этот документ,  который я получил. Я считаю, что так как этот документ
касается лично мистера Макдональда, он должен быть передан лично ему".
Начальник Интеллидженс Сервис так и сделал.
     Документ произвел  на   Макдональда   чрезвычайное   впечатление.
Макдональд был человек не такого уж блестящего ума, но человек глубоко
порядочный.  Он  был  создателем  и  бесспорным   лидером   английской
социалистической   партии.  Он  питал  полнейшее  доверие  к  русскому
большевизму и всячески его поддерживал бескорыстно и убежденно. Теперь
он  узнал,  что  о  нем  думает Москва и узнал из документа совершенно
бесспорного.  Он очень сильно пережил этот удар,  на  некоторое  время
отошел от дел,  уехав в родную Шотландию, но переварив все, стал таким
же убежденным антикоммунистом и пытался увлечь за собой партию.
     Между тем,  это оказалось не так легко. Когда он порвал с русским
коммунизмом,  только часть партии пошла за ним,  и притом меньшая.  Но
это  позволило  создание  в  Англии  во  время тяжелого экономического
кризиса 1931 года правительства национального единения - меньшая часть
рабочей  партии  с  Макдональдом плюс консерваторы имели большинство в
палате; консерваторы предоставили Макдональду возглавить правительство
-  это  было  небывалое  правительство  тори  и  социалистов  на  базе
антикоммунизма.  Надо сказать,  что затем  неустанной  борьбой  внутри
социалистической партии Макдональд постепенно перевел ее большинство с
прокоммунистической позиции на антикоммунистическую.
     Мое пребывание  в Индии все более затягивается.  Вдруг неожиданно
оказывается,  что оно основано на недоразумении.  В начале  августа  я
теряю терпение и начинаю подозревать, что английские власти меня водят
за нос и истинных причин запоздания мне не сообщают.  Я говорю о  моих
сомнениях Айзенмонджеру.  Он,  видимо, находит мои подозрения обидными
и,  чтобы разуверить меня,  показывает переписку по моему поводу -  от
министра  по  делам  Индии  вице-королю.  Собственно,  он не должен ее
показывать,  переписка секретна.  Что в  ней  секретно,  это  то,  что
англичане  для  индусов  поддерживают миф,  что вице-король - огромная
фигура с огромным авторитетом; на самом деле он - театральная фигура и
подчинен министру по делам Индии, который им командует. Но не это меня
интересует.  Я вижу из переписки, что все время остается в силе вопрос
о  неприятностях,  которые  может  причинить  правительству  в  палате
оппозиция по моему поводу;  но по какому поводу?  Оказывается, потому,
что английское правительство даст мне право убежища в Англии.  Но ведь
я никогда не выражал ни малейшего намерения ехать в Англию  и  никогда
об  этом не просил.  "Как,  - удивляется Айзенмонджер,  - но ведь вы в
первом же разговоре выразили желание ехать в Европу".  -  "Конечно,  в
Европу,  но не в Англию". Говоря о Европе, я не отдал себе отчета, что
для англичанина в Индии ехать в Европу, это и значит ехать в Англию. И
все затруднения связаны именно с этим.
     Я уверяю Айземонджера, что я не имею ни малейшего желания ехать в
Англию. "А куда же вы хотите?" - "Я хочу во Францию". - "Ах, как жаль,
что вы это сразу не сказали, вы бы уже давным-давно были во Франции".
     Действительно, я  еще  в Москве решил,  что я еду во Францию.  По
старому довоенному путеводителю по Франции Ненашева я даже выбрал себе
отель,  в  котором  я остановлюсь,  приехав в Париж.  Не зная Парижа и
полагая,  что в Париже,  как и в Москве, интереснее всего жить в самом
центре (что,  конечно,  совершенно неверно),  я выбрал себе отель близ
Оперы и биржи, отель Вивьен на улице Вивьен.
     Дальнейшие события   разворачиваются   очень  быстро.  Английское
правительство просит у французского предоставить мне право убежища  во
Франции.  Французское  соглашается,  и  французский консул в Калькутте
ставит мне постоянную визу на Проживание  во  Франции.  И  в  середине
августа 1928 года я с моим Максимовым сажусь в Бомбее на пароход "Пэнд
О  компании",  двадцатитысячетонную  "Малойю"  и  через   две   недели
путешествия  высаживаюсь  в  Марселе.  Беру поезд в Париж,  приезжаю в
Париж и на Лионском вокзале говорю шоферу такси, наслаждаясь моментом,
который я предвидел еще в Москве: "Отель Вивьен на улице Вивьен".
     У Тэффи есть такое очаровательное место:  "В жаркий июльский день
1921  года из метро на площади Конкорд вышла личность в очень потертом
пиджачке и  видавшей  виды  шляпе.  Личность  зажмурилась  от  жаркого
июльского солнца,  постучала пальцами по парапету и сказала:  "Все это
очень хорошо,  но ке фер?  фер то ке?" Так  началась  история  русской
эмиграции".



ГЛАВА 17. ЭМИГРАЦИЯ. ФИНЛЯНДИЯ. БЕРЛИН.

     ЭМИГРАЦИЯ. СТАТЬИ   И   КНИГА.   ПРОТОКОЛЫ   ПОЛИТБЮРО.   БЕГСТВО
БЕСЕДОВСКОГО. СНОВА БЛЮМКИН И МАКСИМОВ. ФИНЛЯНДИЯ. МАННЕРГЕЙМ. РУССКАЯ
НАРОДНАЯ АРМИЯ.  БЕРЛИН.  РОЗЕНБЕРГ И ЛЕЙББРАНДТ. ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР С
ЛЕЙББРАНДТОМ

     Что делать?  Для меня тут никакой  проблемы  не  было.  Ведь  вся
советская система основана на лжи.  Надо было рассказать о ней правду,
описать то,  что Москва  тщательно  скрывала,  в  частности,  механизм
власти и те события, свидетелем которых я был. Прежде всего нужно было
все это опубликовать в эмигрантской прессе.
     В то  время  (1928-1929  годы) в Париже выходили две эмигрантские
ежедневные газеты - "Возрождение"  и  "Последние  новости".  Обе  были
антибольшевистскими,   но   сильно   отличались  политической  линией.
"Возрождение" была газета правая и непримиримо враждебная  коммунизму.
"Последние  новости"  была  газета левая.  Руководил ею бывший министр
иностранных дел революционного Временного правительства Милюков, столп
русской интеллигенции, человек политически бездарный. Газета из номера
в номер уверяла читателей,  что в  Советском  Союзе  идет  эволюция  к
нормальному  строю,  что большевики уже в сущности не большевики,  что
коммунизм,  если еще не совсем прошел,  то быстро проходит и т. д. Все
это было совершенно неверно и крайне глупо.  В этой газете я писать не
мог.  Я дал серию статей в "Возрождение".  А затем  написал  книгу  на
французском языке. Но издать ее или печатать мои очерки во французской
прессе оказалось совсем  не  легко.  Французские  левые  сочувствовали
"передовому  социалистическому  опыту"  Советской  России  и старались
всячески замалчивать все,  что я писал.  А так как я описывал события,
которых я был свидетелем,  со скрупулезной точностью, то Москва, зная,
что она ничего в моих писаниях опровергнуть не может,  приняла тактику
заговора   молчания.   Ни   "Правда",  ни  "Юманите",  никакая  другая
коммунистическая пресса никогда не упоминали  моего  имени.  Один  раз
Ромен  Роллан  по  неопытности пробовал полемизировать против одной из
моих  статей,  но  получил  хороший   нагоняй   от   коммунистического
правительства за то, что упомянул мое имя.
     Издатели тоже не находились.  Только в 1930 году моя  книга  была
издана,  и  то  с большими сокращениями.  То,  что я писал,  мало кому
подходило.  Левые в это время не желали никаких нападок на  "передовую
социалистическую  страну",  правые  с  поразительной  близорукостью  и
непониманием происходящих в мире событий,  считали  превосходным,  что
благодаря большевизму и связанной с ним анархией Россия вышла из числа
великих держав.  Предсказание, что перед коммунизмом огромное будущее,
что  в  мире  началась  мировая  гражданская  война  и  что  коммунизм
представляет    для    человечества    сейчас    главную    опасность,
рассматривалось,  как партизанское преувеличение русского эмигранта (и
потом,  какой-то  молодой  русский  пытается  учить  старых,   опытных
специалистов политики).
     Но и  меня  книга  совсем  не  удовлетворила.  Не  только   из-за
сокращений,  при которых всякие выводы были вычеркнуты и осталось лишь
свидетельство о виденном,  но и по причинам,  касавшимся меня лично. Я
должен  был  выполнить  взятое в Москве обязательство перед друзьями и
написать, что я был антикоммунистом перед тем, как начал работать в ЦК
партии. При этом я приобретал вид какого-то авантюрного Джеймса Бонда,
храбро и хитроумно проникшего во вражескую крепость,  а на самом  деле
это  было  совсем  не  так,  и  о  себе и о своей настоящей эволюции я
рассказать не мог.  Поэтому в конце концов я к книге потерял  интерес.
Кроме  того,  о  многом  я не мог говорить,  живые люди,  оставшиеся в
России,  всегда сильно рисковали, если бы я упоминал их имя или на них
ссылался.
     Сейчас, когда прошло много времени,  да и времена  изменились,  я
могу  рассказать  то,  чему  я  был свидетелем и как оно на самом деле
было.
     Через некоторое   время  по  моем  прибытии  во  Францию  ко  мне
обратились  представители  английского  Интеллидженс   Сервис,   прося
произвести  экспертизу.  Резидент  ГПУ  в  Риге Гайдук (это,  конечно,
кличка,  а не настоящая фамилия) продавал английским властям протоколы
Политбюро,  и англичане платили за них чрезвычайно дорого, принимая их
за настоящие.  Гайдук,  конечно,  никогда в жизни настоящего протокола
Политбюро не видел и фабриковал свои в силу собственного разумения. Но
англичане знали еще много меньше его,  как выглядят подлинные. Я же их
столько  в  своей  жизни  изготовил,  что  для меня не представляло ни
малейшего  труда  установить,  что  англичанам  продается   фальшивка.
Англичане покупать их перестали.
     Я жил в это время в Париже в отеле.  В какой-то день постучали  в
дверь.  "Войдите".  Вошла  личность  явно  чекистского вида и спокойно
представилась: "Я - Гайдук, резидент ГПУ в Риге. Я пришел к вам вот по
какому делу.  Через меня англичане покупают протоколы Политбюро.  Вам,
конечно,  лучше,  чем кому бы то ни было, знать, настоящие ли они. Мне
известно  и  мне  также  вполне  ясно,  что от вашего заключения будет
зависеть,  будут ли они продолжать их покупать или нет.  Я не скрою от
вас, что я на них очень хорошо зарабатываю. Если ваше заключение будет
не отрицательное,  я предлагаю вам половину платы за протоколы". Я ему
отвечаю:  "Удивительно, что вы перед тем, как прийти ко мне, не навели
в вашем учреждении справки обо мне. Вам бы сказали, что я не продаюсь,
и это бы вас избавило от бесцельного визита".  - "Видите ли,  господин
Бажанов,  - говорит Гайдук, - вы эмигрант совершенно свежий. Сейчас вы
печатаете  статьи,  имеющие успех,  и все идет хорошо.  Поверьте моему
опыту - через год все это  пройдет,  и  вам  придется  зарабатывать  с
трудом  горький  эмигрантский  хлеб.  А  между  тем,  согласясь на мое
предложение,  вы за полгода заработаете столько,  что сможете  на  эти
деньги  безбедно  прожить  всю жизнь".  Я полюбопытствовал:  "Скажите,
господин  Гайдук,  видели  ли  вы  последнюю  пьесу  Марселя   Паньоля
"Топаз"?" Нет,  пьесами господин Гайдук не интересуется. "Так вот, там
в  пьесе  есть  место,  когда  благородного  вида  старик  приходит  к
муниципальному  советнику  в  целях  шантажа  и в результате разговора
советник просит его удалиться,  но не поворачиваясь спиной, потому что
искушение ударить ногой ниже спины будет слишком велико. Вот об этом я
вас и прошу - выйти, но пятясь задом, иначе мне очень захочется помочь
вам выйти ногой". Гайдук остался невозмутим. "Пожалуйста, если это вам
может доставить удовольствие".  В  дверях  он  все  же  остановился  и
добавил: "Вы очень пожалеете, что не приняли мое предложение".
     Он ошибся.  Я вообще равнодушен к деньгам и не ценю то, что можно
купить  на  деньги.  И эмигрантская бедность меня никогда не стесняла.
Наоборот,  я очень ценю то,  что  за  деньги  купить  нельзя:  дружбу,
любовь, верность слову.
     Через некоторое время после моего прибытия  в  Париж,  прошедшего
тихо  и  незаметно  произошла громкая история с бегствам из парижского
полпредства Беседовского.  Полпред СССР во Франции Довгалевский был  в
очень  долгом  отпуску  по  болезни,  и  на посту полпреда его заменял
советник посольства Беседовский.  В один прекрасный день,  спасаясь от
ареста   в   посольстве,   он  бежал,  перепрыгнув  через  стену  сада
посольства.  В течение месяца пресса с восхищением смаковала небывалый
случай  - посол спасается бегством из собственного посольства,  прыгая
через стенку.  Осталась только  для  всех  неизвестной  причина  этого
бегства  - Беседовскому самому рассказывать об этом было невыгодно,  а
знавшее все английское правительство предпочло промолчать.
     Около, посольства  СССР  в  Англии  и  Франции  вращался  крупный
авантюрист Боговут-Коломиец,  устраивая Советам  всякие  коммерческие,
банковские  и  прочие  дела.  Размах  у него был большой.  В это время
развертывался  мировой  кризис  в  форме   экономической   катастрофы.
Боговуту  пришла  в голову идея:  предложить английскому правительству
дать Советам колоссальный заем.  Советы  в  это  время  начинали  свои
пятилетние планы индустриализации, но были сильно стеснены отсутствием
средств для закупки нужного заграничного оборудования.  Боговут хотел,
чтобы   англичане  давали  Советам  в  течение  ряда  лет  нужные  для
индустриализации машины и материалы в форме долгосрочного  займа;  при
этом  английская  тяжелая промышленность имела бы работу и выходила из
кризиса; Советы же, со своей стороны, должны были обязаться прекратить
революционную работу в английских колониях, и в особенности, Индии. Но
Боговут  никакого  призвания  к  филантропии  не  чувствовал  и  хотел
устроить  этот  заем  так,  чтобы все шло через него и чтоб он получил
один комиссионный процент,  что,  принимая во внимание огромную  сумму
займа,  делало бы его большим миллионером до конца его дней. Но сам он
провести эту комбинацию не мог и уговорил Беседовского принимать в ней
участие.
     Сценарий был установлен такой.  Боговут,  у которого  всюду  были
свои входы, дает знать английскому п