игорьевич,  мы  были  в  музее  истории
революции;  там  вам и убийству Мирбаха посвящена целая стена".  - "А,
очень приятно.  И что  на  стене?"  -  "Да  всякие  газетные  вырезки,
фотографии,  документы,  цитаты;  а  вверху  через всю стену цитата из
Ленина:   "Нам   нужны   не   истерические   выходки   мелкобуржуазных
дегенератов,  а  мощная  поступь  железных  батальонов пролетариата"".
Конечно,  мы  это  выдумали;  Блюмкин  был  очень  огорчен,  но  пойти
проверить нашу выдумку в музей революции не пошел.
     Об убийстве Мирбаха двоюродный брат Блюмкина рассказывал мне, что
дело  было  не  совсем  так,  как  описывает Блюмкин:  когда Блюмкин и
сопровождавшие его были в кабинете Мирбаха,  Блюмкин бросил бомбу и  с
чрезвычайной  поспешностью выбросился в окно,  причем повис штанами на
железной ограде в очень некомфортабельной позиции.  Сопровождавший его
матросик не спеша ухлопал Мирбаха,  снял Блюмкина с решетки,  погрузил
его в грузовик и увез.  Матросик очень скоро погиб где-то  на  фронтах
гражданской войны,  а Блюмкин был объявлен большевиками вне закона. Но
очень скоро он перешел  на  сторону  большевиков,  предав  организацию
левых эсеров,  был принят в партию и в чека,  и прославился участием в
жестоком  подавлении  грузинского  восстания.  Дальше  его  чекистская
карьера привела его в Монголию, где во главе чека он так злоупотреблял
расстрелами,  что даже ГПУ нашло нужным его отозвать. Шелковый халат и
трубка были оттуда - воспоминание о Монголии.  ГПУ не знало,  куда его
девать, и он был в резерве.
     Когда он показал мне свою квартиру из четырех огромных комнат,  я
сказал: "И вы здесь живете один?" - "Нет, со мной живет мой двоюродный
брат  Максимов  -  он  занимается  моим хозяйством".  Максимов был мне
представлен.  Он был одессит,  как и  Блюмкин.  Максимов  -  была  его
партийная  кличка,  которой  он в сущности не имел права пользоваться,
так  как  в  Одессе  он  был  членом  Партии  и  заведовал  хозяйством
кавалерийского полка,  но проворовался,  продавая казенный овес в свою
пользу,  и был исключен из партии и выгнан  из  армии.  Настоящая  его
фамилия была Биргер.  Он жил у кузена,  и Блюмкин пытался его устроить
на службу,  но это было нелегко:  человека исключенного из  партии  за
кражу казенного имущества, никто не жаждал принимать.
     "И у вас две комнаты совершенно пустые;  а Герман Свердлов,  брат
покойного  Якова,  который живет в тесной квартире у брата Вениамина в
доме ВСНХ,  не имеет даже своей комнаты. Поселить бы его здесь у вас".
-  "Брат  Якова Свердлова?  Да я буду счастлив.  Пусть переезжает хоть
сегодня".
     Так Герман Свердлов поселился у Блюмкина.
     В первый же раз,  когда  Блюмкин  пошел  в  ГПУ,  он  похвастался
знакомством со мной.  Ягода взвился: "Яков Григорьевич, вот работа для
вас.  Бажанов ненавидит ГПУ,  мы подозреваем,  что он не наш, выведите
его  на  чистую  воду.  Это - задание чрезвычайной важности".  Блюмкин
взялся за это,  но месяца через два-три заявил Ягоде,  что он не имеет
никакой  возможности  со мной встречаться чаще и ближе познакомиться и
просит его от этой работы освободить.  Но он подал  другую  идею:  его
двоюродный брат,  живя у него на квартире вместе с Германом Свердловым
и видя его все время,  может от Свердлова узнавать все  о  Бажанове  -
Свердлов и Бажанов видятся постоянно. Идея была одобрена, Максимов был
вызван к начальнику Административного Управления ГПУ Флексеру и нашел,
наконец,  нужную работу:  шпионить за мной и поставлять рапорты в ГПУ.
Чем он и кормился до лета 1927 года.
     По-прежнему не  зная,  куда  девать  Блюмкина,  ГПУ пробовало его
приставить к Троцкому. Троцкий в 1925 году объезжал заводы с комиссией
по обследованию качества продукции. Блюмкин был всажен в эту комиссию.
Как ни наивен был Троцкий,  но функции Блюмкина в  комиссии  для  него
были  совершенно ясны.  В первый же раз,  когда подкомиссия во главе с
Блюмкиным обследовала какой-то  завод  и  на  заседании  комиссии  под
председательством   Троцкого  Блюмкин  хотел  делать  доклад,  Троцкий
перебил  его:  "Товарищ  Блюмкис  был  там  оком   партии   по   линии
бдительности;  не сомневаемся,  что он свою работу выполнил. Заслушаем
сообщения специалистов,  бывших в подкомиссии".  Блюмкин надулся,  как
индюк: "Во-первых, не Блюмкис, а Блюмкин; вам бы следовало лучше знать
историю партии, товарищ Троцкий; во-вторых..." Троцкий стукнул кулаком
по  столу:  "Я  вам  слова  не  давал!" Из комиссии Блюмкин вышел ярым
врагом Троцкого.  Чтобы использовать его ненависть  к  оппозиции,  ГПУ
пробовало его еще приставить к Каменеву - уже в 1926-м, когда Каменева
назначили Наркомторгом, Блюмкина определили консультантом Наркомторга;
секретари    Каменева   веселились   до   упаду   по   поводу   работы
"консультанта".  Секретари  Каменева  мне   показывали   торжественное
обращение  недовольного  Блюмкина  к  Каменеву.  Оно  начиналось  так:
"Товарищ Каменев!  Я вас спрашиваю:  где я,  что я  и  кто  я  такой?"
Пришлось отозвать его и оттуда.
     Но настоящее призвание Блюмкин все же нашел,  когда его отправили
резидентом  ГПУ (шпионаж и диверсии) в странах Ближнего Востока.  Мы с
ним еще встретимся.
     Когда осенью  1927 года я прощался с Москвой,  Максимов был очень
грустен. С моим отъездом он терял легкую и хорошо оплачиваемую работу.
Я решил созорничать.  Я знал, что он поставляет обо мне рапорты в ГПУ,
но он не знал,  что я  это  знаю.  Наученный  разнообразным  советским
опытом,  я  считал,  что  если  враг хочет иметь о вас информацию,  то
удобнее всего,  если вы ее поставляете сами -  вы  выбираете  то,  что
надо.  Так я и сделал. Говорил о себе ничего не подозревавшему Герману
Свердлову именно то,  что  могло  быть  без  всякого  вреда  для  меня
передано в ГПУ, и оно туда через Максимова шло.
     Встретив Максимова у Германа перед отъездом в Ашхабад,  я спросил
его:  "А как у вас с работой?" - "Да по-прежнему плохо".  - "Хотите, я
вас возьму с собой,  в Среднюю Азию?" О да,  он  бы  с  удовольствием,
разрешите,  он  завтра  даст  мне  окончательный ответ - надо прервать
какие-то начатые переговоры.  Я очень хорошо понимаю, что он побежит в
ГПУ  спрашивать,  что  делать.  Ему  говорят  - превосходно,  конечно,
поезжай, продолжай давать рапорты. И в Ашхабад я приехал с Максимовым.
     В Ашхабаде  я явился к первому секретарю ЦК Туркмении Ибрагимову.
Я  его  знал  по  ЦК.  Когда  я  был  секретарем  Политбюро,  он   был
ответственным   инструктором   ЦК  и  рассматривал  меня  как  большое
начальство.  Тем более он был удивлен моему приезду.  Первая идея -  я
приехал  на  его  место.  Я  его  разубедил,  объяснил,  что я хочу на
маленькую низовую работу.  "Вот назначь  меня  для  начала  заведующим
секретным  отделом  ЦК (это то,  от чего я отказался у Зеленского).  Я
буду у тебя в  подчинении  и  будет  ясно,  что  у  меня  нет  никаких
претензий на твое место". Это и было проделано.
     Через несколько дней я заявил,  что я страстный  охотник,  но  на
крупную   дичь  (должен  сказать,  что  охоту  я  ненавижу).  Позвонил
Дорофееву, начальнику 46-го Пограничного Отряда войск ГПУ, который нес
там охрану границы,  и сказал ему,  чтоб он мне прислал два карабина и
пропуска на право охоты в пограничной полосе на меня и Максимова.  Что
я сейчас же и получил.
     В течение двух-трех месяцев  я  изучал  обстановку,  а  Максимов,
которого я устроил на небольшую хозяйственную работу, исправно посылал
обо мне донесения в Москву.
     Ибрагимов был  хороший  человек,  и  у  меня  с  ним установились
прекрасные  отношения.   Я   заведовал   секретной   канцелярией   ЦК,
секретарствовал на заседаниях бюро и пленумов Туркменского ЦК партии и
был опять,  хотя  и  в  небольшом  местном  масштабе,  в  центре  всех
секретов.  Часто,  разговаривая  с  Ибрагимовым,  я расспрашивал его о
Персии.  Меня смущает,  что железная дорога - наша  главная  связь  со
страной  -  проходит  все время по самой персидской границе.  В случае
войны персам ничего не стоит перерезать нашу главную  коммуникационную
линию.  Ибрагимов  смеется.  А  наш  46-й пограничный отряд на что?  Я
возражаю - я говорю ведь об  армии.  Ибрагимов  говорит:  "Ты  помнишь
историю?  Когда  век  тому назад произошел мятеж в Тегеране и был убит
наш русский посол Грибоедов,  что сделал царь?  Послал из России сотню
казаков,  и она навела в Персии порядок;  не думай, что сейчас намного
иначе".
     В другой  раз  я  говорю:  здесь  у  вас  граница  совсем  рядом;
наверное,  часты  случаи  бегства  через  границу.  Наоборот,  говорит
Ибрагимов,  чрезвычайно редки.  Конечно, граница очень велика, и линию
границы охранять  было  бы  очень  трудно.  Но  чтобы  приблизиться  к
границе,  надо  добраться до какого-то населенного места,  а именно за
ними сосредоточено постоянное наблюдение.  Никакой  новый  человек  не
может быть незамеченным.
     Хорошо, говорю я,  но это не относится к партийцам. Ответственный
работник  без  труда может приблизиться к границе и перейти ее.  У вас
бывали такие случаи?  Два,  говорит  Ибрагимов,  они  не  представляют
никаких затруднений.  Ответственного партийца,  бежавшего в Персию, мы
хватаем прямо в Персии и вывозим его обратно. - "А персидские власти?"
-   "А   персидские  власти  закрывают  глаза,  как  будто  ничего  не
произошло".
     Это выглядит  довольно  неутешительно.  Значит,  перейти  границу
здесь легко. Трудности начинаются дальше. Что ж будем рисковать.
     Я делаю  разведку  границы.  В  20-30 километрах от Ашхабада,  на
самой границе с Персией и уже в горах,  находится Фирюза,  дом  отдыха
ЦК. Мы, несколько сотрудников ЦК, охотников, делаем в воскресенье туда
охотничью экскурсию.  Я прохожу очень далеко по горному ущелью  -  кто
его  знает,  может  быть,  я  уже в Персии.  Убеждаюсь,  что место для
перехода границы совершенно не подходит:  перейдешь,  а  откуда-то  из
ущелья  покажется спрятанная там пограничная застава,  которая скажет:
"Товарищ, это уже Персия, что ты здесь делаешь? Поворачивай обратно!"
     Я выбираю  по  карте Лютфабад,  в сорока-пятидесяти километрах от
Ашхабада;  это  железнодорожная  станция,  прямо  против  нее  в  двух
километрах  через  чистое  поле - персидская деревня того же имени.  Я
решаю перейти границу 1 января (1928 года).  Если я сейчас жив и  пишу
эти строки, этим я обязан решению перейти границу именно 1 января.



ГЛАВА 16. БЕГСТВО. ПЕРСИЯ. ИНДИЯ.

     ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ. ПЕРСИЯ. ПЕРВОЕ ПОКУШЕНИЕ. МОСКВА ТРЕБУЕТ ВЫДАЧИ.
ЧЕКА ЗА РАБОТОЙ  -  АГАБЕКОВ.  ХОШТАРИЯ  И  ТЕЙМУРТАШ.  ЧЕРЕЗ  ПЕРСИЮ.
ДУЗДАБ. ИНДИЯ. МАКДОНАЛЬД И ЛЕНА ГОЛЬДФИЛЬДС. Я ЕДУ ВО ФРАНЦИЮ

     Вечером 31   декабря  мы  с  Максимовым  отправляемся  на  охоту.
Максимов,  собственно,  предпочел бы остаться и встретить Новый год  в
какой-либо  веселой компании,  но он боится,  что его начальство (ГПУ)
будет очень недовольно,  что он  не  следует  за  мной  по  пятам.  Мы
приезжаем по железной дороге на станцию Лютфабад и сразу же являемся к
начальнику пограничной заставы.  Показываю документы, пропуска направо
охоты в пограничной полосе.  Начальник заставы приглашает меня принять
участие в их товарищеской встрече  Нового  года.  Это  приглашение  из
вежливости. Я отвечаю, что, во-первых, я приехал на охоту, предпочитаю
выспаться и рано утром отправиться на охоту в свежем виде;  во-вторых,
они.  конечно, хотят выпить в товарищеском кругу; я же ничего не пью и
для пьющих компаний совершенно не подхожу. Мы отправляемся спать.
     На другой день,  1 января рано утром,  мы выходим и идем прямо на
персидскую деревню.  Через один километр в чистом поле и прямо на виду
пограничной заставы я вижу ветхий столб: это столб пограничный, дальше
- Персия.  Пограничная застава не подает никаких признаков жизни - она
вся  мертвецки  пьяна.  Мой  Максимов  в топографии мест совершенно не
разбирается и  не  подозревает,  что  мы  одной  ногой  в  Персии.  Мы
присаживаемся и завтракаем.
     Позавтракав, я встаю;  у нас по карабину,  но патроны еще  все  у
меня.  Я  говорю:  "Аркадий  Романович,  это пограничный столб и это -
Персия.  Вы - как  хотите,  а  я  -  в  Персию,  и  навсегда  оставляю
социалистический   рай   -   пусть  светлое  строительство  коммунизма
продолжается без меня". Максимов потерян: "Я же не могу обратно - меня
же расстреляют за то,  что я вас упустил". Я предлагаю; "Хотите, я вас
возьму и довезу до Европы, но предупреждаю, что с этого момента на вас
будет такая же охота, как и на меня". Максимов считает, что у него нет
другого выхода - он со мной в Персию.
     Мы приходим  в  деревню и пытаемся найти местные власти.  Наконец
это нам удается.  Власти заявляют,  что  случай  далеко  превышает  их
компетенцию  и  отправляют  гонца  в  административный центр,  который
находится в двадцати километрах.  Гонец возвращается поздно вечером  -
мы   должны   ехать   в  этот  центр.  Но  местные  власти  решительно
отказываются  организовать  нашу  поездку  ночью,  и  нам   приходится
ночевать в Лютфабаде.
     Тем временем информаторы Советов  переходят  границу  и  пытаются
известить  пограничную  заставу  о  нашем  бегстве  через границу.  Но
застава вся абсолютно пьяна и до утра 2  января  никого  известить  не
удается.  А  утром  2  января мы уже выехали в центр дистрикта и скоро
туда прибыли.  Не подлежит никакому сомнению, что, если бы это не было
1 января и встреча Нового года, в первую же ночь советский вооруженный
отряд перешел бы границу,  схватил бы нас и доставил обратно.  Этим бы
моя жизненная карьера и закончилась.
     В центре дистрикта меня ждет новый  необыкновенный  шанс.  Это  -
начальник  дистрикта,  Пасбан.  В  отличие  от  всей остальной местной
персидской администрации,  трусливой,  ленивой,  подкупной и ко  всему
равнодушной, это человек умный, волевой и решительный. Оказывается, он
прошел немецкую школу во время мировой войны.
     Он должен нас отправить в столицу провинции (Хорасана) - в Мешед.
Он мне объясняет, что между нами и Мешедом горы в 3000 метров высотой.
Колесная  дорога  только  одна;  она  идет в обход гор,  приближаясь к
Ашхабаду, и против Ашхабада проходит сквозь горы по глубокому ущелью и
перевал через город Кучан,  и затем идет налево к Мешеду.  Послать вас
по колесной дороге в Мешед,  значит послать вас на  верную  смерть:  с
сегодняшнего дня будет дежурить отряд чекистов с автомобилем,  который
вас схватит и вывезет в Советскую Россию. Единственный ваш шанс - идти
напрямик через горы. Здесь нигде дороги нет. Есть тропинки, по которым
летом жители  иногда  идут  через  горы.  Сейчас  зима,  все  занесено
глубоким снегом.  Но вы должны попробовать. Большевики в горы пойти не
рискнут.  Я вам дам проводников и горных лошадок.  Не питайте никакого
доверия  к  проводникам;  питайте  полное  и  неограниченное доверие к
горным лошадкам - они найдут дорогу.
     Снаряжается караван, мы начинаем подъем в горы.
     Странствование через  горы,  снега,  обвалы,  провалы   и   кручи
продолжается  четыре  дня.  Двадцать  раз  мы обязаны жизнью маленьким
умным лохматым горным лошадкам,  которые  карабкаются,  как  кошки  по
невероятным  обрывам,  вдруг  скользят по краю кручи и сразу падают на
живот, расставив все четыре лапы во все стороны, и этим удерживаясь от
падения  вниз  по  крутому  склону.  Вконец измученные,  мы спускаемся
наконец на пятый день в долину Мешеда и уже в его предместьях  выходим
на   автомобильную   дорогу.  Здесь  циркулирует  грузовик  на  правах
автобуса. Мы попадаем в него вовремя, занимаем задние места, сейчас же
за  нами в автобус садятся два чекиста,  но они вынуждены занять места
перед нами. Они, вероятно, полагают, что мы вооружены и ничего себе не
позволяют.  Мы доезжаем до Мешеда,  и автобус довозит нас почему-то до
гостиницы.  Нам объясняют,  что это - единственный отель  европейского
типа  в  городе;  туземцы  останавливаются в караван-сараях.  Мы очень
устали и мечтаем о хорошей  кровати.  Перед  сном  в  ресторане  отеля
пробуем  выпить  кофе.  Когда  кофе  подан и мой спутник уже готов его
пить,  я останавливаю его: от кофе идет сильный запах горького миндаля
-  это запах цианистого калия.  От кофе мы отказываемся и подымаемся в
нашу комнату.  Директор отеля,  армянин Колтухчев,  объясняет нам, что
свободна  только  одна  комната,  в  которую  он  нас  и ведет.  У нее
почему-то нет ни  замка,  ни  задвижки  -  они  "в  починке";  я  вижу
свободные комнаты,  но Колтухчев говорит, что они задержаны клиентами.
Мы наскоро баррикадируем дверь в  нашей  незакрывающейся  комнате  при
помощи стульев и с наслаждением растягиваемся на настоящих кроватях.
     Сон наш  длится  недолго.  Нас  будит  сильный  стук   в   дверь.
"Полиция".  Мы  протестуем,  но  нас  доставляют в центральную полицию
города  ("назмие"),  объясняя  нам,  что  это  для  нашей  же  пользы.
Начальник полиции,  жесткий и сухой службист, по-русски не говорит. Он
нас водворяет в своем кабинете и исчезает.  Его помощник,  чрезвычайно
симпатичный перс,  учился в России и хорошо говорит по-русски. От него
мы наконец узнаем,  в чем дело.  Оказывается, с нашим приездом в Мешед
началась   необычайная   суматоха   во  всех  советских  организациях.
Информаторы полиции,  следящие за советчиками,  видели,  как советский
военный  агент  Пашаев,  встретясь  с  советским  агентом  Колтухчевым
(директором нашей гостиницы),  передал  ему  револьвер  и  еще  что-то
(очевидно,  яд).  Полиция,  сообразив в чем дело,  устроила засаду под
нашей дверью.  Ночью Колтухчев  подымался  с  револьвером,  чтобы  нас
ухлопать  (вслед  за  чем  его  обещали  сейчас же вывезти в советскую
Россию),  но под нашей  дверью  его  арестовали,  а  нас  перевезли  в
полицию.
     На другое утро меня принимает губернатор Хорасана.  Это - старый,
хитрый  и  флегматичный  перс.  Он смотрит на меня с любопытством,  но
говорит  мало.  По-русски  он  не  говорит,  и  мы  объясняемся  через
переводчика.  Я говорю переводчику:  "Скажите,  пожалуйста,  господину
губернатору,  что Персия,  как всякая цивилизованная страна,  конечно,
предоставляет  право  убежища политическим эмигрантам..." Вместо того,
чтобы переводить,  переводчик меня спрашивает:  "А кто вам сказал, что
Персия - цивилизованная страна?" Я говорю: "Кто сказал, это неважно, а
вы переводите так,  как я говорю".  Он чешет за ухом: "Дело в том, что
губернатор может подумать, что вы над ним насмехаетесь". - "А вы все ж
таки переводите, как я сказал".
     Губернатор, выслушав  меня,  отвечает мне,  что вопрос обо мне он
решить не может,  что этот вопрос должно решать правительство,  что он
отправит  правительству подробное донесение,  а пока будут приняты все
меры по моей безопасности, и что мне надо ждать ответа из Тегерана.
     Мы окончательно поселяемся в кабинете начальника полиции. Полиция
имеет вид средневековой квадратной крепости  с  одним  только  входом.
Помощник  начальника  полиции  показывает  мне на племя диких курдских
всадников,  расположившихся лагерем на площади перед  полицией.  Племя
это  нанято  большевиками;  задача  его  -  при моем выходе из полиции
налететь,  зарубить и ускакать.  Но полиция  это  хорошо  понимает;  и
вообще-то  я  из  полиции почти что не выхожу,  а если выхожу,  то под
сильной охраной.
     Переговоры с   Тегераном   сильно   затягиваются.   Мой  помощник
начальника полиции держит меня в курсе дела. Затягиваются, собственно,
переговоры между Тегераном и Москвой, которая требует моей выдачи.
     Все последние годы между Персией и СССР  были  всегда  три-четыре
спорных вопроса,  по которым ни одна сторона не уступала, настаивая на
своем праве. Это были вопросы о рыбных промыслах в пограничной зоне на
Каспийском море (много икры),  о нефтяных промыслах, и в особенности о
линии границы,  которая определяла,  кому  принадлежит  очень  богатый
нефтью  пограничный  район.  За мою выдачу Сталин со