руководящему составу.

     Но дело  обстояло  не  так  просто  с  председателем ГПУ Феликсом
Эдмундовичем Дзержинским.  Старый польский  революционер,  ставший  во
главе  ЧК  с  самого  ее  возникновения,  он  продолжал  формально  ее
возглавлять до самой своей  смерти,  хотя  практически  мало  принимал
участия  в  ее работе,  став после смерти Ленина председателем Высшего
Совета Народного  Хозяйства  (вместо  Рыкова,  ставшего  председателем
Совнаркома).  На первом же заседании Политбюро,  где я его увидел,  он
меня дезориентировал и своим видом,  и манерой говорить.  У него  была
наружность  Дон-Кихота,  манера  говорить  -  человека  убежденного  и
идейного.  Поразила меня его старая гимнастерка с залатанными локтями.
Было совершенно ясно, что этот человек не пользуется своим положением,
чтобы искать каких-либо житейских благ для себя лично.  Поразила  меня
вначале и его горячность в выступлениях - впечатление было такое,  что
он принимает очень близко к сердцу и остро переживает вопрос партийной
и  государтвенной  жизни.  Эта  горячность контрастировала с некоторым
холодным цинизмом  членов  Политбюро.  Но  в  дальнейшем  мне  все  же
пришлось несколько изменить мое мнение о Дзержинском.
     В это время внутри партии была свобода, которой не было в стране;
каждый  член  партии имел возможность защищать и Отстаивать свою точку
зрения.  Так же свободно  происходило  обсуждение  всяких  проблем  на
Политбюро.  Не  говоря  уже  об  оппозиционерах,  таких  как Троцкий и
Пятаков,  которые не стеснялись  резко  противопоставлять  свою  точку
зрения  мнению  большинства,  -  среди самого,  большинства обсуждение
всякого принципиального или делового  вопроса  происходило  в  спорах.
Сколько  раз  Сокольников,  проводивший  денежную  реформу,  восставал
против разных  решений  Политбюро  по  вопросам  народного  хозяйства,
говоря:  "Вы  мне  срываете  денежную  реформу;  если  вы  примете это
решение,  освободите меня от  обязанностей  Наркома  финансов".  А  по
вопросам  внешней политики и внешней торговли Красин,  бывший Наркомом
внешней торговли,  прямо обвинял на  Политбюро  его  членов,  что  они
ничего не понимают в трактуемых вопросах и читал нечто вроде лекций.
     Но что очень скоро мне бросилось в глаза, это то, что Дзержинский
всегда  шел  за  держателями  власти,  и  если  отстаивал  что-либо  с
горячностью, то только то, что было принято большинством. При этом его
горячность  принималась членами Политбюро как нечто деланное и поэтому
неприличное.  При его горячих выступлениях члены Политбюро смотрели  в
стороны,  в  бумаги,  и  царило  впечатление  неловкости.  А  один раз
председательствовавший Каменев сухо сказал:  "Феликс,  ты здесь не  на
митинге,  а на заседании Политбюро".  И,  о чудо!  Вместо того,  чтобы
оправдать свою горячность ( "принимаю, мол, очень близко к сердцу дела
партии  и  революции"  ),  Феликс  в течение одной секунды от горячего
взволнованного тона вдруг перешел к самому простому,  прозаическому  и
спокойному. А на заседании тройки, когда зашел разговор о Дзержинском,
Зиновьев сказал: "У него, конечно, грудная жаба; но он что-то уж очень
для  эффекта  ею  злоупотребляет".  Надо  добавить,  что  когда Сталин
совершил свой переворот, Дзержинский с такой горячностью стал защищать
сталинские  позиции,  с какой он поддерживал вчера позиции Зиновьева и
Каменева (когда они были у власти).
     Впечатление у меня в общем получалось такое:  Дзержинский никогда
ни на йоту не уклоняется от принятой большинством линии (а между  тем,
иногда можно было бы иметь и личное мнение);  это выгодно,  а когда он
горячо и задыхаясь,  защищает эту ортодоксальную линию,  то не прав ли
Зиновьев, что он использует внешние эффекты своей грудной жабы?
     Это впечатление мне было довольно неприятно.  Это был 1923 год, я
еще  был коммунистом,  и для меня кто-кто,  а уж человек,  стоявший во
главе ГПУ,  нуждался в ореоле искренности и  порядочности.  Во  всяком
случае,  было несомненно,  что в смысле пользования житейскими благами
упреков ему сделать было нельзя -  в  этом  смысле  он  был  человеком
вполне порядочным.  Вероятно,  отчасти поэтому Политбюро сохраняло его
формально во главе  ГПУ,  чтобы  он  не  позволял  подчиненным  своего
ведомства  особенно  расходиться:  у  ГПУ,  обладавшего правом жизни и
смерти над всем беспартийным подсоветским населением,  соблазнов  было
сколько  угодно.  Не  думаю,  что  Дзержинский  эту роль действительно
выполнял:  от практики своего огромного ведомства  он  стоял  довольно
далеко,  и  Политбюро довольствовалось здесь скорее фикцией желаемого,
чем тем, что было на самом деле.
     Первый заместитель Дзержинского (тоже поляк), Менжинский, человек
со странной болезнью спинного мозга,  эстет,  проводивший  свою  жизнь
лежа  на  кушетке,  в  сущности тоже очень мало руководил работой ГПУ.
Получилось так,  что второй заместитель председателя  ГПУ  Ягода,  был
фактически руководителем ведомства.
     Впрочем, из откровенных разговоров на заседаниях тройки я  быстро
выяснил  позицию  лидеров  партии.  Держа  все население в руках своей
практикой террора,  ГПУ могло присвоить себе  слишком  большую  власть
вообще.  Сознательно  тройка  держала  во  главе  ГПУ  Дзержинского  и
Менжинского как формальных возглавителей,  в сущности от практики  ГПУ
далеких, и поручала вести все дела ГПУ Ягоде, субъекту малопочтенному,
никакого  веса  в  партии  не  имевшему  и  сознававшему  свою  полную
подчиненность партийному аппарату.  Надо было, чтобы ГПУ было всегда и
во всем подчинено партии и никаких претензий на власть не имело.
     Этот замысел  лидеров  партии  осуществлялся  без  труда.  ГПУ из
подчинения аппарату не выходило. Но озабоченные только отношениями ГПУ
и партии, руководители относились с полным безразличием к непартийному
населению и фактически отдали всю его огромную массу в полный произвол
ГПУ.  Лидеров  интересовала власть;  они были заняты борьбой за власть
внутри партии.  Вне партии был выставлен против населения заслон  ГПУ,
вполне  действительный  и  запрещавший  населению  какую бы то ни было
политическую жизнь;  следовательно,  ликвидировавший  малейшую  угрозу
власти партии. Партийное руководство могло спать спокойно, и его очень
мало занимало,  что население  все  больше  и  больше  схватывается  в
железные  клещи  гигантского  аппарата политической полиции,  которому
коммунистический  диктаторский  строй   предоставляет   неограниченные
возможности.
     Первый раз я увидел и услышал Ягоду на заседании комиссии ЦК,  на
которой я секретарствовал,  а Ягода был в числе вызванных к заседанию.
Все члены комиссии не были еще в сборе,  и прибывшие вели между  собой
разговоры.  Ягода  разговаривал  с  Бубновым,  бывшим  еще в это время
заведующим  Агитпропом  ЦК.  Ягода  хвастался  успехами   в   развитии
информационной  сети  ГПУ,  охватывавшей все более и более всю страну.
Бубнов отвечал,  что основная база  этой  сети  -  все  члены  партии,
которые нормально всегда должны быть и являются информаторами ГПУ; что
же касается беспартийных,  то вы,  ГПУ,  конечно  выбираете  элементы,
наиболее близкие и преданные советской власти. "Совсем нет, - возражал
Ягода,  мы можем сделать сексотом кого угодно,  и в  частности  людей,
совершенно   враждебных   советской  власти".  -  "Каким  образом?"  -
любопытствовал Бубнов. - "Очень просто, - объяснял Ягода. - Кому охота
умереть  с  голоду?  Если  ГПУ  берет  человека  в оборот с намерением
сделать из него своего информатора, как бы он ни сопротивлялся, он все
равно в конце концов будет у нас в руках: уволим с работы, а на другую
нигде  не  примут  без  секретного  согласия  наших   органов.   И   в
особенности,  если  у  человека есть семья,  жена,  дети,  он вынужден
быстро капитулировать."
     Ягода произвел на меня отвратительное впечатление.  Старый чекист
Ксенофонтов,  бывший раньше членом коллегии ВЧК,  а теперь  работавший
Управляющим  Делами  ЦК  и  выполнявший  все темные поручения Каннера,
Лацис и Петерс,  наглый  и  развязный  секретарь  коллегии  ГПУ  Гриша
Беленький   дополняли  картину  -  коллегия  ГПУ  была  бандой  темных
прохвостов, прикрытая для виду Дзержинским.
     Как раз  в  это  время приехал в Москву,  чтобы меня видеть,  мой
знакомый,  помощник начальника железнодорожной станции в Подолии.  Это
был  превосходный,  в высшей степени порядочный человек.  Он был женат
на,  моей троюродной тетке, знал меня гимназистом и продолжал говорить
мне  "ты",  несмотря  на  все  мои  высокие  чины и ранги (я продолжал
говорить ему "вы").  Он был очень удручен и  приехал  просить  у  меня
совета  и  помощи.  Местные органы ГПУ на железной дороге требовали от
него вступления в  число  секретных  сотрудников,  то  есть  чтобы  он
шпионил и доносил на своих сослуживцев.  Его,  вероятно,  наметили как
легкую добычу - он был обременен семьей и был человек очень мягкий. Но
быть  сексотом  ГПУ  он  отказывался.  Местный  чекист раскрыл карты -
выбросим со службы,  скажете "ау" железной дороге и вообще никуда  вас
не примут; когда семья начнет пухнуть с голоду, все равно согласитесь.
     Он, приехал ко мне: что делать? На его счастье в моем лице у него
была  защита  - аппаратчик высокого ранга.  Я взял печатный бланк ЦК и
написал на нем записку железнодорожному чекисту с требованием оставить
моего родственника в покое. Бланк ЦК сыграл свою роль, и его больше не
тревожили.  Этот эпизод иллюстрировал для меня систему Ягоды по охвату
страны информационной сетью.
     Через некоторое время я прямо столкнулся с Ягодой  на  заседаниях
Высшего Совета физической культуры.  Так как я был представителем ЦК в
Высшем Совете,  то,  как я уже писал выше,  я без труда провел  линию,
противоположную мнениям ГПУ.  Ягода был бит и унижен. Но и кроме того,
имея  определенное  мнение  о  коллегии  ГПУ,  я  не  скрывал   своего
чрезвычайно недружелюбного отношения ко всей этой публике. Это вызвало
в коллегии ГПУ  переполох.  Иметь  врага  в  лице  помощника  Сталина,
который  к  тому  же секретарь Политбюро,  коллегия ГПУ нашла для себя
крайне неудобным.  Обдумывали,  как быть.  В конце концов решили,  что
выгоднее  эту  обоюдную  вражду сделать открытой и официальной,  ставя
этим под подозрение всякий удар,  какой я мог бы им нанести.  Конечно,
они  справедливо  опасались,  что секретарствуя на заседаниях тройки и
Политбюро,  будучи постоянно в контакте с  секретарями  ЦК  и  членами
Политбюро, я могу быть им очень опасен.
     Кроме того, они решили сыграть и на чрезвычайной подозрительности
Сталина.  Ягода написал Сталину письмо от имени коллегии ГПУ. В письме
коллегия ГПУ считала своим долгом предупредить  Сталина  и  Политбюро,
что  секретарь  Политбюро  Бажанов,  по  их  общему  мнению  - скрытый
контрреволюционер.  Они, к сожалению, не могут еще представить никаких
доказательств и основываются больше на своем чекистском чутье и опыте,
но считают,  что их обязанность - довести их убеждение до сведения ЦК.
Письмо подписал Ягода.
     Сталин протянул мне письмо и сказал:  "Прочтите".  Я прочел.  Мне
было   23   года.  Сталин,  считавший  себя  большим  знатоком  людей,
внимательно на меня  смотрел.  Если  здесь  есть  доля  правды,  юноша
смутится  и  начнет  оправдываться.  Я,  наоборот,  улыбнулся и вернул
Сталину письмо,  ничего не говоря. "Что вы по этому поводу думаете?" -
спросил  Сталин.  "Товарищ  Сталин,  -  ответил  я  с  легким оттенком
укоризны,  - Вы ведь знаете  Ягоду  -  ведь  это  же  сволочь".  -  "А
все-таки,  - сказал Сталин,  - почему же он это пишет?" - "Я думаю, по
двум причинам:  с одной стороны,  хочет заронить  какое-то  подозрение
насчет  меня;  с  другой стороны,  мы с ним сталкивались на заседаниях
Высшего Совета физической культуры,  где я,  как  представитель  ЦК  и
проводя линию ЦК,  добился отмены его вредных позиций: но он не только
хочет мне отомстить вот этим способом,  но чувствуя,  что я к нему  не
испытываю ни малейшего уважения и ни малейшей симпатии,  хочет заранее
скомпрометировать все  что  я  о  нем  могу  сказать  вам  или  членам
Политбюро".
     Сталин нашел это объяснение вполне  правдоподобным.  Кроме  того,
зная  Сталина,  я ни секунды не сомневался,  что весь этот оборот дела
ему очень нравится:  секретарь Политбюро и  коллегия  ГПУ  в  открытой
вражде;  можно  не  сомневаться,  что ГПУ будет внимательно следить за
каждым шагом секретаря Политбюро и чуть что - немедленно его известит;
а  секретарь Политбюро,  со своей стороны,  не упустит никакого случая
поставить его в известность,  если узнает  что-либо  подозрительное  в
практике коллегии ГПУ.
     На этой базе и установились мои отношения с ГПУ: время от времени
Ягода  извещал  Сталина  об  их  уверенности  на  мой  счет,  а Сталин
равнодушно передавал эти цидульки мне.
     Но я еще должен сказать,  что я был доволен,  прочтя первый донос
Ягоды.
     Дело в  том,  что открытая вражда обеспечивала мне безопасность в
одном отношении. У ГПУ огромные возможности устроить несчастный случай
-  автомобильную  катастрофу,  убийство будто бы с целью ограбления (с
подставными бандитами) и т.  д.  После объявления открытых  враждебных
действий  ГПУ  все  эти  возможности  отпадали  - теперь за несчастный
случай со мной Ягода заплатил бы головой.

     А незадолго до этого письма у меня был такой случай.  В  ЦК  были
устроены  для  сотрудников  группы  по изучению иностранных языков.  Я
бывал на группах по изучению  английского  и  французского.  В  группе
английского я познакомился с очень хорошенькой молодой латышкой Вандой
Зведре,  работавшей в аппарате ЦК.  В это время я был вполне свободен;
мы  с  Вандой  друг  другу понравились,  но оба приняли это просто как
приятную авантюру.  Ванда была замужем за крупным чекистом. Она жила с
мужем  на  Лубянке,  в  доме  ГПУ  -  в нем были квартиры для наиболее
ответственных чекистов. Ванда бывала у меня, но как-то пригласила меня
к себе,  в ее квартиру на Лубянке.  Мне было любопытно посмотреть, как
живут чекистские верхи в их доме; я к ней пришел вечером после работы.
Ванда  объяснила  мне,  что муж ее уехал в командировку,  и предложила
остаться у нее на ночь.  Это мне показалось чрезвычайно подозрительным
- "неожиданно" вернувшийся из командировки муж,  застав меня в кровати
своей жены,  мог разрядить в меня свой наган,  и  все  прошло  бы  как
обыкновенная история драмы ревности;  муж бы показал,  что он не имеет
понятия,  кто я такой.  Под предлогом необходимости поработать еще над
какими-то  срочными  бумагами,  я отказался (впрочем,  подозревал я не
Ванду, а ГПУ, которое могло воспользоваться представившимся случаем).
     Вот теперь,  после  письма Ягоды,  возможности несчастного случая
или убийства на почве ревности отпадали.
     Все следующие годы моей работы прошли в открытой вражде с ГПУ,  и
это было всем более или менее известно.  Сталин к этому вполне привык,
и  его ничуть не смущали такие случаи,  как,  например,  тот,  который
произошел с Анной Георгиевной Хутаревой.
     В Высшем  Техническом  училище у меня был приятель,  беспартийный
студент Пашка Зимаков.  Политикой он  совершенно  не  занимался  и  не
интересовался.  Мать его,  Анна Георгиевна,  по смерти мужа (Зимакова)
вышла замуж за очень богатого  человека,  Ивана  Андреевича  Хутарева,
владельца  большой фабрики тонких сукон в Шараповой Охоте под Москвой.
Во время гражданской войны Хутарев,  спасаясь от большевиков, бежал на
Юг,  оттуда  за  границу,  и жил в 1924 году в Бадене под Веной.  Жена
осталась с четырьмя маленькими детьми;  жена "капиталиста",  она  жила
чрезвычайно бедно и трудно.
     Пашка Зимаков извещает меня  -  мама  очень  хочет  тебя  видеть.
Приезжаю.  Оказывается  следующее.  В  совершенно святой простоте Анна
Георгиевна,  взяв у знакомого врача медицинское свидетельство, что для
ее состояния здоровья ей были бы очень полезны воды курорта Бадена под
Веной,  приходит в административный отдел Совета и  просит  выдать  ей
заграничный паспорт для поездки на лечение за границу. Чиновник Совета
читает ее просьбу:  "Вы просите паспорт для поездки со всеми  четырьмя
детьми?" - "Да". - "Вы, гражданка, сумасшедшая или делаете вид, что вы
ненормальная?" - "Почему же?  Я хочу  поехать  лечиться".  -  "Хорошо,
приходите через месяц".
     Паспорт выдает  ГПУ,  и  просьба  идет  туда  на  изучение.  Там,
конечно,  сейчас же выясняют - буржуйка нагло просит разрешения бежать
из страны к своему мужу, белогвардейцу-эмигранту, и капиталисту. Через
месяц,  когда она является в административный отдел совета,  ее просят
пройти в какой-то кабинет,  и там три чекиста начинают  многообещающий
допрос.  Из допроса сразу ясно,  что им все известно о муже и даже что
он живет в Бадене.  Чекисты спрашивают:  "Вы что же,  издеваетесь  над
нами?" Бедной женщине приходит в голову спасительная идея: "Я, знаете,
не партийная и ничего в политике не понимаю, но если за меня поручится
видный  партиец?"  -  "Кто  же  этот  видный  партиец?"  -  иронически
спрашивают чекисты.  "Это - секретарь товарища Сталина".  - "Что?  Это
что за номер?  Вы,  гражданка, в своем уме?" - "Да, уверяю вас, что он
может за меня поручиться". Чекисты переглядываются: "Хорошо, принесите
поручительство - тогда продолжим разговор".
     Все это Анна Георгиевна мне рассказывает.  Я очарован - наивности
в таких пределах я еще не встречал.  "Так,  значит,  - говорю я,  - вы
меня просите,  чтобы я поручился, что по истечении месяца лечения вы с
вашими  детьми  вернетесь  в  СССР?" - "Да".  - "А едете вы к мужу для
того,  чтобы там с детьми остаться и в СССР  не  вернуться?"  -  "Да".
Очаровательно.  "Вы понимаете,  - говорит Анна Георгиевна, - я здесь с
детьми пропаду. Выехать к мужу - для меня одно спасение". - "Хорошо, -
говорю я,  - давайте вашу бумажку - подпишу".  - "А я,  - говорит Анна
Георгиевна, - всю жизнь за вас буду молить Бога".
     Дальше все пошло,  как по маслу. Ягоде было немедленно доложено о
моем поручительстве.  Представляю  себе,  как  злорадно  потирал  руки
Ягода.  Он немедленно выдал заграничный паспорт, и моя Анна Георгиевна
со всеми детьми выехала в Австрию.  Конечно,  когда через месяц ей  из
советского   консульства   напомнили,  что  виза  ее  истекла  и  надо
возвращаться, она ответила, что от советского гражданства отказывается
и остается за границей на эмигрантском положении.
     Ягода только этого  и  ждал,  и  Сталину  был  сейчас  же  послан
подробный доклад,  как Бажанов помог буржуйке бежать за границу.  "Что
это еще за история?" - спросил у  меня  Сталин,  передавая  мне  донос
Ягоды.  "А  это,  товарищ Сталин,  я хотел проверить,  насколько Ягода
глуп:  если эта буржуйка, которая хочет бежать за границу, и Ягода это
знает, почему же он ей подписывает заграничный паспорт и ее выпускает?
Если,  наоборот,  ничего плохого в ее выезде нет,  тогда в чем же меня
обвинять?  Ягода на все согласен,  лишь бы мне причинить неприятность,
не понимая,  в какое глупое положение себя  ставит".  На  этом  все  и
закончилось - Сталин никакого внимания на этот эпизод не обратил.
     Я очень скоро понял,  какую власть забирает ГПУ над  беспартийным
населением,  которое отдано на его полный произвол.  Так же ясно было,
почему при коммунистическом режиме невозможны никакие личные  свободы:
все национализировано,  все и каждый,  чтобы жить и кормиться, обязаны
быть  на  государственной  службе.  Малейшее  свободомыслие,  малейшее
желание  личной  свободы  - и над человеком угроза лишения возможности
работать  и,  следовательно,  жить.  Вокруг  всего  этого   гигантская
информационная  сеть  сексотов,  обо всех все известно,  все в руках у
ГПУ.  И в то же время,  забирая эту власть,  начиная строить  огромную
империю ГУЛага,  ГПУ старается как можно меньше информировать верхушку
партии  о  том,  что  оно  делает.  Развиваются  лагеря   -   огромная
истребительная