Молотов,  может быть,  представляет удивительный пример
того,  что делает из человека коммунизм.  Я много работал с Молотовым.
Это очень добросовестный, не блестящий, но чрезвычайно работоспособный
бюрократ.  Он  очень  спокоен,  выдержан.  Ко мне он был всегда крайне
благожелателен и любезен и в личных отношениях со мной очень мил. Да и
со  всеми,  кто  к  нему  приближается,  он корректен,  человек вполне
приемлемый,   никакой   грубости,   никакой   заносчивости,    никакой
кровожадности, никакого стремления кого-либо унизить или раздавить.
     Через десять лет Сталин  не  только  сам  будет  одобрять  списки
арестуемых  и  расстреливаемых.  Для  своего  рода круговой поруки эти
списки будут проходить через  руки  Молотова  и  Кагановича.  Конечно,
Молотов  их подписывает вслед за Сталиным.  Но вот какая-либо фамилия.
бросается ему в глаза.  Он пишет рядом ВМН.  Это значит - Высшая  Мера
Наказания. Этого достаточно - человек будет расстрелян.
     Что это?  Мимикрия перед Сталиным?  Или  это  опьяняющее  чувство
своей мощи - вот я записал три буквы - и нет человека. И сколько тысяч
смертей в этих списках одобрил спокойный,  не волнующийся бюрократ.  И
никаких   сожалений.  Наоборот,  Сталин  умер,  хорошо  бы  возвратить
сталинские времена.
     Неужели из человека все можно сделать?  Дайте его в руки Сталина,
возвысьте его в системе,  где человек человеку волк,  и он  равнодушно
будет  смотреть,  как  гибнут  в  жестоких  страданиях миллионы людей.
Поставьте  его  рядовым  чиновником  в  хорошей  человеческой  системе
общества,  и  он  ночами  будет  работать,  изыскивая  средства помощи
пострадавшим от недорода  крестьянам  деревни  Нееловки,  Алексинского
уезда.  Эта проблема еще много раз будет передо мной стоять во времена
моих  странствий   по   большевистской   верхушке.   Насчет   Молотова
персонально у меня еще особое ощущение.
     В двадцатых годах я  был  свидетелем  всего,  что  происходило  в
большевистском центре.  Прошло полвека,  и если поставить вопрос,  кто
еще из живых людей на поверхности земли видел и знает все это,  то  на
этот  вопрос  один  ответ:  Молотов (есть Каганович,  но он в эти годы
стоял от центра событий  дальше,  чем  Молотов).  Я  говорю  только  о
двадцатых  годах.  Дальше  я в большевистском центре больше не был,  а
Молотов, наоборот, продолжал в следующие три-четыре десятилетия быть в
центре событий, и никто сейчас не знает лучше, чем он, как эти события
протекали.  Но обо всем этом он не может ни написать,  ни опубликовать
ни одной строчки, которая была бы в несогласии с официальной ложью. То
есть никакую правду ни о чем сказать не может.



ГЛАВА 12. СТАЛИНСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

     ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА   ЗА   ГРАНИЦУ.    ФИНАНСОВО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ    БЮРО
НАРКОМФИНА.   КОНДРАТЬЕВ.   1925  ГОД.  БОРЬБА  СТАЛИНА  И  ЗИНОВЬЕВА.
ПОДГОТОВКА СЪЕЗДА. СЪЕЗД-ПЕРЕВОРОТ. ДРУГОЙ СМЫСЛ ПЕРЕВОРОТА.

     Кроме работы в  ЦК,  я  работаю  и  в  Высшем  совете  физической
культуры,  и в Наркомфине. В Высшем совете это скорее развлечение, чем
работа.  Я участвую в заседаниях Президиума и руковожу двумя секциями:
летом - секцией легкой атлетики,  зимой секцией зимнего спорта (коньки
и лыжи). На Президиуме работа идет легко и дружно. Председатель Совета
Семашко (он же Нарком здравоохранения) - человек умный,  культурный, и
с ним работать нетрудно.  Кроме того,  он хорошо  понимает,  что  надо
держаться  линии  ЦК,  а  эту  линию делаю я.  На заседания Президиума
приходит  Крыленко,  бывший  Главковерх,  потом  кровожадный  Прокурор
республики,  сейчас Нарком юстиции.  Он страстный шахматист,  и мы его
поставили  во  главе  шахматно-шашечной  секции.  По  ее  делам  он  и
приходит.  Пока обсуждаются другие вопросы и ему делать нечего, я беру
лист бумаги,  пишу:  1.  е2-е4 и пододвигаю лист ему.  Сейчас же между
нами  начинается  партия  в  шахматы,  не  глядя  на  доску.  Но через
семь-восемь ходов он,  не глядя на доску, уже играть не может, достает
из  портфеля крохотные дорожные шахматы и углубляется в игру.  Семашко
смотрит на нас с укоризной,  но вырвать Крыленко из начатой партии уже
почти невозможно.  Когда выясняется,  что он проигрывает, он очень это
переживает.
     Секция зимнего  спорта  дает мне повод для моей первой поездки за
границу.  Советские коньки и лыжи из рук вон  плохи.  Решено  закупить
партию коньков и лыж в Норвегии. Совет просит меня съездить в Норвегию
на очень короткое время,  посмотреть материал на месте и выбрать,  что
приобрести.  В  декабре  1924  года  я  совершаю короткое путешествие,
которое производит на меня сильное впечатление.  Я за границей  первый
раз,   и  вижу  нормальную,  человеческую  жизнь,  которая  совершенно
отличается от советской.  Кроме того,  эти три  скандинавские  страны,
через которые я проезжаю, - Финляндия, Швеция и Норвегия, дышат чем-то
не известным в  Совдепии.  Это  -  страны  поразительной  честности  и
правдивости.  Я не сразу к этому привыкаю. В Норвегии я хочу осмотреть
окрестности столицы.  Над Осло возвышается гора Хольменколлен,  широко
используемая  для зимнего спорта и для прогулок.  Я подымаюсь на нее с
сотрудником посольства,  который приставлен ко мне  в  качестве  гида.
Довольно тепло - всего градуса два мороза, и скоро мы разогреваемся от
подъема (мы тепло одеты) и нам становится жарко.  Сотрудник посольства
снимает  теплый вязаный пиджак,  кладет его у дороги на камень,  пишет
что-то на бумажке,  кладет бумажку на пиджак и фиксирует ее камнем.  Я
интересуюсь:  "Что вы делаете?" - "Очень жарко, - говорит мой спутник.
- Я оставил пиджак.  Когда будем спускаться,  я его возьму".  - "Ну, -
говорю  я,  -  плакал  ваш пиджачок,  попрощайтесь с ним".  "А нет,  -
говорит сотрудник посольства,  я оставил записку:  пиджак не  потерян;
просят  не  трогать".  Я  смотрю  на это как на странный фарс.  Дорога
оживленная,  ходит много народу. Мы спускаемся через два часа - пиджак
на  месте.  Сотрудник  объясняет  мне,  что  здесь  никогда  ничего не
пропадает.  Если в городе случается кража,  в конце концов выясняется,
что виновник - матрос с иностранного парохода.  В Финляндии в деревнях
на дверях нет замков и запоров - что такое кража, здесь неизвестно.
     В Швеции  в  полпредстве  я  разговариваю с советником посольства
Асмусом и его женой Королевой.  Они  с  семилетним  сыном  только  что
приехали  из  России.  Воскресенье.  Мимо  здания  посольства проходит
рабочая демонстрация протеста против чего-то.  Хорошо  одетые  люди  в
чистых костюмах и шляпах идут чинно,  степенно и спокойно.  Семилетний
сынишка долго смотрит в  окно  на  эту  процессию  и  в  конце  концов
спрашивает у матери: "Мама, куда все эти буржуи идут?"
     На обратном пути я проезжаю советскую границу у Белоострова -  до
Ленинграда 30 километров.  Проводник напоминает:  "Граждане,  вы уже в
советской России - присматривайте за багажом".  Я  смотрю  в  окно  на
пейзаж. Одна перчатка у меня на руке, другую я кладу на сиденье. Через
минуту я смотрю и обнаруживаю, что эту другую перчатку уже сперли.
     Я возвращаюсь   к   привычному  подсоветскому  быту.  В  Народном
комиссариате Финансов постоянная большая  статья  расходов  -  закупка
новых лампочек. У населения острая недостача электрических лампочек, и
сотрудники наркомата их вывинчивают и уносят домой. Нарком Сокольников
находит гениальный выход:  заводу,  поставляющему лампочки, предписано
гравировать на каждой лампочке:  "украдено в Наркомфине".  Кражи сразу
прекращаются, уносящий к себе лампочку свою кражу подписывает.
     Из скандинавских стран я возвращаюсь  со  странным  впечатлением,
как будто я высунул голову в окно и подышал свежим воздухом.
     В отличие от Высшего Совета моя работа в  Наркомфине  серьезна  и
меня порядком затягивает.
     До революции  при  Министерстве  финансов  был  Ученый   комитет,
группировавший   лучших   финансовых   специалистов,   в   большинстве
профессоров.  Нарком Финансов Сокольников  создает  при  Наркомфине  в
качестве   одного  из  его  управлений  финансово-экономическое  бюро,
выполняющее  функций  Ученого  комитета.  Оно  делится   на   Институт
экономических   исследований  и  Конъюнктурный  институт.  Сокольников
приглашает  в  них   лучших   специалистов,   в   большинстве   старых
консультантов   довоенного   Министерства   финансов.   Марксистов   и
коммунистов среди них нет. Сокольников ставит их в хорошие условия, их
мнения высоко ценятся, и слушая их советы, блестяще проводится трудная
и  сложная  денежная  реформа,  создается  твердый  золотой  рубль   и
упорядочиваются  финансы.  Наблюдает  за деятельностью этого Бюро член
Коллегии Наркомфина профессор Мечислав Генрихович  Бронский.  Впрочем,
когда я спрашиваю у Сокольникова,  действительно ли Бронский профессор
Сокольников отвечает,  улыбаясь:  "Каждый может считаться профессором,
поскольку   не  доказано  обратное".  Настоящая  фамилия  Бронского  -
Варшавский. Он - польский еврей, очень культурный и начитанный, старый
эмигрант  (был с Лениным),  занимавшийся журнализмом.  Большевистского
духа у него очень мало.  Административных талантов  тоже  никаких.  За
Финансово-экономическим  бюро  он  никак  не  надзирает.  Главное  его
занятие,  и оно единственное,  которое его интересует,  - это  издание
толстейшего  ежемесячного  журнала  "Социалистическое  хозяйство".  По
мысли Бронского,  он  должен  быть  лучшим  экономическим  журналом  в
Советской России.  Так оно,  вероятно,  и есть.  Кроме того,  Бронский
редактирует ежедневную "Финансовую газету". Но Финансово-экономическое
бюро  предоставлено  самому себе,  и пока как будто никакого ущерба от
этого нет.  Сокольников предлагает мне им руководить.  Он кроме  всего
прочего  имеет  в  виду  мою  политбюровскую  осведомленность  по всем
вопросам хозяйства и рассчитывает,  что я смогу  сделать  работу  Бюро
более    близкой    к    текущей   финансово-экономической   практике;
действительно,  будучи  далекими  от  органов  практических   решений,
профессора Бюро более склонны к абстрактной теоретической работе,  чем
к практической.
     Собственно, я  прихожу  на  эту  работу уже антикоммунистом.  Все
профессора  в  сущности  тоже  антикоммунисты.  Но  они  меня  считают
доверенным  коммунистом  режима и смотрят на меня как на врага.  Самое
забавное то,  что они питают иллюзии, будто с коммунистическим режимом
можно  работать  и  делать полезную работу для страны.  Я на этот счет
гораздо осведомленнее их.
     Во всяком  случае,  назначение  в  качестве  их  начальства очень
молодого коммуниста они воспринимают как тяжелую угрозу их  вольной  и
независимой   жизни.  Директор  Института  Экономических  Исследований
Шмелев приходит от их имени к Сокольникову и говорит,  что  профессора
собираются   оставить   Наркомфин,  не  видя  возможности  работать  в
обстановке,  которую  создаст  новый  начальник,  молодой   коммунист,
который  по возрасту также не может иметь для них никакого авторитета.
Сокольников улыбается и говорит:  "Давайте  возобновим  этот  разговор
через   месяц.   Вы   насчет   вашего   нового  начальства  совершенно
ошибаетесь".
     В течение  первых  же двух недель все меняется.  Старые и опытные
основные профессора,  бывшие еще консультантами царского  министерства
финансов,  - Гензель,  Соколов,  Шмелев - с удивлением обнаруживают на
заседаниях Института,  что я не только превосходно разбираюсь во  всех
финансово-экономических   проблемах,   но  имею  перед  ними  огромное
преимущество - я знаю, что реально, что подходит для правительственной
политики,  куда  и  как  нужно практически направить работу (все это я
знаю по работе в Политбюро).  На заседаниях Конъюнктурного института я
тоже  даю нужные указания,  которые направляют в нужную сторону работу
института;  но и по их специфической отрасли,  в которой  они  считают
себя  непревзойденными  специалистами,  я  с ними в сущности на равной
ноге - на первом же заседании я предлагаю ввести в число конъюнктурных
индексов   предсказания   эволюции  рынка  индекс  проходимости  дорог
гужевого транспорта,  который сразу  же  оказывается  одним  из  самых
ценных  для  предсказания  эволюции по рынку пищевых продуктов.  Кроме
того,  у меня с ними быстро  устанавливаются  превосходные  отношения.
Ячейка и мелкие коммунисты уже пытались их грызть,  проявляя партийную
бдительность по отношению ко  всем  этим  "подозрительным  спецам".  Я
одергиваю  ячейку  -  по  моей  работе  в  ЦК  я для нее авторитет - и
заставляю ее оставить профессоров в покое.
     Через две  недели Шмелев приходит к Сокольникову а заявляет,  что
профессора берут все свои заявления о новом начальнике обратно  и  что
работа с ним превосходно наладилась.
     Она будет идти все  время  образцово.  С  Бронским  у  меня  тоже
превосходные отношения - он человек симпатичный, большевистского в нем
почти ничего нет.  Кстати,  он занимает часть той большой квартиры,  в
которой живут Вениамин Свердлов и его жена, у которых я бываю.
     Едва ли не самым симпатичным из моих новых  подчиненных  является
директор   Конъюнктурного   института   профессор  Николай  Дмитриевич
Кондратьев.  Он - крупный ученый, человек глубокого ума. Конъюнктурный
институт  создавал  он,  и  в новом в России конъюнктурном деле своими
наблюдениями и контролем над эволюцией хозяйства оказывает  крупнейшие
услуги  руководящим  экономическим  органам и прежде всего Наркомфину.
Конечно,  в основе его работы лежит  та  же  наивная  иллюзия,  что  с
большевистской  властью  можно  работать:  не  совсем  же они дураки и
должны понимать, что знающие люди и специалисты нужны и полезны. Как и
другие крупные специалисты-консультанты Наркомфина,  он верит в пользу
своей работы и не понимает волчьей сущности  коммунизма.  Он  работает
также в сельскохозяйственной секции Госплана.
     Скоро ему приходится узнать,  с какой властью он  имеет  дело.  В
Госплане,   стремясь  к  разумной  сельскохозяйственной  политике,  он
исходит  в  своих  советах  из  того,  что  стране  нужно   увеличение
крестьянской  продукции,  а  для  этого  надо  не дергать крестьянство
беспрерывным  науськиванием  сельских  лентяев  и   паразитов   против
работающих    и    хозяйственных   крестьян,   что   составляет   суть
большевистской  "классовой  борьбы"  в  деревне,  а  дать  возможность
спокойно работать.
     Но в Госплане бдит и  хватает  спецов  за  ноги  коммунистическая
ячейка.  Там нет Бажанова, который мог бы на нее цыкнуть. И коммунисты
подымают  дикий   вой   -   Кондратьев   рекомендует   отказаться   от
большевистской  борьбы  в  деревне,  "кондратьевцы"  требуют ставки на
кулака,  "кондратьевщина" - вот как выглядит сегодня контрреволюция  в
деревне.  Подымается  шум,  печатаются статьи в "Правде",  объявляется
поход против "кондратьевщины".  Какая-то мелкая коммунистическая рвань
изо  всех сил старается делать карьеру на своей бдительности - открыли
и разоблачили скрытого классового врага.  Добить его!  Конечно, на всю
эту травлю,  ведущуюся на страницах печати, бедный Кондратьев не имеет
возможности ответить ни одной строчки - за ним "Правда"  права  голоса
не признает.  Он очень удручен. Ячейка Наркомфина тоже пытается в него
вцепиться - ведь сигнал дан "Правдой".
     Я не позволяю им устроить травлю в Наркомфине. Я объясняю ячейке,
что речь идет  о  сельском  хозяйстве  и  сельскохозяйственной  секции
Госплана,  откуда и вся эта история.  У нас же в Наркомфине Кондратьев
работает в совсем другой области - по конъюнктуре, что не имеет ничего
общего  с  его  политическими  установками  насчет деревни,  здесь его
работа безукоризненна и полезна,  и здесь надо его оставить  в  покое.
Пока я в Наркомфине,  здесь его,  действительно,  не смеют тронуть. Но
травля  его  идет  уже  во  всероссийском  масштабе,  и  после  начала
коллективизации    проходит,   наконец,   момент,   когда   сталинская
коллективизация,  разрушая сельское хозяйство,  приводит к  недостатку
продуктов и к голоду. Тогда по установленной коммунистической практике
надо открыть врагов, на которых свалить вину.
     В 1930   году   ГПУ  "откроет"  "трудовую  крестьянскую  партию",
совершенно  нелепую  чекистскую  выдумку.   Руководит   этой   партией
профессор   Кондратьев   вместе  с  профессором  Чаяновым  и  Юровским
(Юровский,  кстати, еврей, экономист, специалист по валюте и денежному
обращению,  никогда  никакого  отношения  ни к каким крестьянам и ни к
какой деревне не имел).  ГПУ широко раздувает кадило: в "партии" не то
сто  тысяч  членов,  не  то  двести тысяч.  Готовится громкий процесс,
который объяснит стране,  почему нет хлеба - это саботаж Кондратьевых;
и бедный Кондратьев на процессе,  конечно,  должен был бы сознаться во
всех своих преступлениях.  Но в последний момент Сталин решил, что все
это выглядит недостаточно убедительно,  процесс отменил и приказал ГПУ
осудить руководителей  и  членов  "трудовой  крестьянской  партии"  "в
закрытом порядке",  то есть по приговору какой-то чекистской тройки их
послали погибать в советской истребительской  каторге  -  концлагерях.
Так  погиб  большой  ученый и прекрасный человек профессор Кондратьев.
Погиб,  конечно, прежде всего жертвой иллюзий, что с советской властью
и  коммунистами можно сотрудничать,  полагая,  что при этом приносится
какая-то  польза  стране.  Увы,  это  глубокое   заблуждение.   Власть
использует  таких носителей иллюзий,  пока ей это выгодно,  и грубо их
уничтожает,  когда приходит нужный момент и надо  на  кого-то  свалить
вину за бессмысленную и нелепую разрушительную марксистскую практику.
     1925 год был годом борьбы за власть между Зиновьевым и  Сталиным.
Тройка,  на  время  восстановленная  для  завершения борьбы с Троцким,
окончательно распалась в  марте.  В  апреле  на  заседаниях  Политбюро
Зиновьев и Каменев энергично нападали на сталинскую "теорию построения
социализма в  одной  стране".  Тройка  больше  не  собиралась.  Сталин
утверждал сам проект повестки Политбюро.  В течение нескольких месяцев
Политбюро работало как орган коллегиальный внешне  как  будто  бы  под
руководством  Зиновьева  и  Каменева.  Такой внешний вид определялся в
особенности тем, что Сталин, как всегда (по невежеству), мало принимал
участия в обсуждении разных вопросов. Каменев же по-прежнему руководил
всем хозяйством страны,  а хозяйственные вопросы занимали всегда много
места в работе Политбюро.  Троцкий делал вид,  что корректно принимает
участие в текущей работе. И на Политбюро царил худой мир.
     Не будучи  вполне уверенным,  что большинство членов ЦК последует
за ним,  Сталин не искал окончательного  боя  на  Пленуме  ЦК  и  ждал
завершающего   решения  от  ближайшего  съезда,  вел  свою  подспудную
подготовительную  работу  и  не  только  ничего  не  форсировал,   но,
наоборот,  всячески  оттягивал дату съезда.  Летом,  как всегда,  было
некоторое политическое затишье.  Но осенью Троцкий опубликовал брошюру
"К  социализму  или  к капитализму?",  возобновляя политическую борьбу
против большинства ЦК,  которое,  в свою очередь,  начинало  делиться.
Стараясь  удержать  позицию  политического лидера,  Зиновьев сейчас же
ответил брошюрой "Ленинизм",  в которой проводил свою теорию философии
равенства.  В  самом начале октября на Политбюро решался вопрос о дате
съезда и кто будет делать на съезде политический отчет ЦК.  Съезд было
решено   созвать  на  середину  декабря,  и  по  предложению  Молотова
большинство Политбюро голосовало за поручение политического отчета  ЦК
на  съезде  Сталину.  Большинство  на  Политбюро  было для Зиновьева и
Каменева потеряно.  Они немедленно  подали  заявление  в  Политбюро  с
требованием  открытия дискуссии.  На открывшемся сейчас же после этого
пленуме  ЦК  выяснилось,  что  вся  подготовительная  работа   Сталина
принесла свои плоды - пленум подтвердил, что делать политический отчет
на съезде поручается Сталину,  и от