Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
равительству, что Москва хотела бы
получить такой заем, но не хочет рисковать неудачными переговорами и
поручает даже не полпреду в Англии, а послу в Париже Беседовскому в
совершенном секрете обсудить и заключить договор с английским
правительством. И только после этого дело перейдет на официальную и
гласную почву.
Английское правительство чрезвычайно заинтересовалось и отправило
в Париж для тайных переговоров с Беседовским целую делегацию, в
которую входили два министра, и в том числе сэр Самюэль Хор. Делегация
с Беседовским все вопросы займа обсудила. Беседовский предупредил ее,
что по инструкциям Москвы, до самого окончательного заключения
договора все должно быть в совершенном секрете: даже на обращение
Лондона к Москве последняя ответит, что никаких предложений она не
делает, и переговоры оборвет. Делегация вернулась в Лондон с радужными
и оптимистическими настроениями. Но Самюэль Хор занял позицию резко
отрицательную - все это блеф, и за этим нет ничего серьезного. "Я сам
еврей, - говорил Хор, - и хорошо знаю моих единоверцев; этот тип,
представленный Беседовским, тип несерьезный; не верьте ни одному его
слову. Предлагаю запросить Москву, чтобы все проверить в самом
официальном порядке".
В конце концов Кабинет министров с ним согласился, и английскому
послу в Москве было поручено обратиться к Чичерину за подтверждением.
Чичерин, конечно, ответил, что ему ни о переговорах, ни о займе ничего
не известно и он сейчас же запросит высшие инстанции (то есть
Политбюро). На Политбюро он пришел с горькой жалобой - вы меня ставите
в дурацкое положение: вы ведете переговоры с английским правительством
и даже не считаете нужным меня, министра иностранных дел, об этом
известить. Политбюро его успокоило, ни о каких переговорах никто и не
думал. Стало ясно, что Беседовский проводит какую-то авантюрную
комбинацию. Чичерин вызвал его в Москву. Так как англичане больше не
проявляли никаких признаков жизни, Беседовский сообразил, что дело
лопнуло, и под предлогом болезни в Москву ехать отказался. Через
некоторое время Наркоминдел сделал вид, что созывает совещание послов
в странах Западной Европы, специально чтобы заполучить Беседовского.
Он опять отказался приехать. Тогда Политбюро потеряло терпение и
поручило члену ЦКК Ройзенману привезти Беседовского живого или
мертвого. Ройзенману был дан соответствующий мандат. Ройзенман приехал
в Париж, вошел в посольство, показал свой мандат чекистам, которые под
видом швейцаров дежурят у входа, и сказал: "С этого момента я здесь
хозяин, и вы должны выполнять только мои распоряжения. В частности,
без моего разрешения никто не должен выходить из посольства". Чекисты
спросили: "Даже товарищ посол?" - "В особенности товарищ посол". Затем
Ройзенман, поставив обо всем в известность первого секретаря, занял
кабинет посла и вызвал к себе Беседовского. На Беседовского он наорал
и сказал, что он будет сейчас же вывезен в Москву, если нужно - силой.
Поняв, что дело плохо, Беседовский бросился к выходу. Чекисты выход
заградили и пригрозили, что будут стрелять, если он попробует выход
форсировать. Беседовский вернулся и вспомнил, что видел в саду
небольшую лестничку у стены, оставленную садовником. При ее помощи он
взобрался на стену и спрыгнул по другую сторону.
После чего он явился к комиссару полиции квартала и потребовал,
чтобы полиция освободила его жену и сына, оставшихся в посольстве.
Комиссар позвонил в Министерство иностранных дел. Генеральный
секретарь министерства сказал, что посольство, экстерриториально, но
требованию господина посла полиция должна подчиниться и в посольство
может быть введена. Жена и сын были освобождены. Беседовский просил
права убежища, и полиция его тщательно спрятала. Через несколько дней
почтальон принес повестку - Беседовский вызывается в Москву на
заседание суда по обвинению в измене; ему хотели просто показать, что
от ГПУ не спрячешься, и оно знает тайное место, где он скрывается.
По делу Беседовского пресса подняла слишком большой шум, и от
покушений на него ГПУ воздержалось, но старалось причинить ему
всевозможные неприятности.
После бегства Беседовского из полпредства и до войны я с ним
время от времени встречался, главным образом по соображениям
безопасности - он был в эти годы, как и я, под угрозой ГПУ, и мы
обменивались информациями об опасностях, которые нам могли угрожать.
Он занимался журнализмом, в то время не фабриковал фальшивок, но то,
что он писал, было легковесно и полно выдумок. При встречах со мной он
меня расспрашивал о Сталине, его секретариате, членах Политбюро,
аппарате ЦК. Я никогда не делал секрета из моих знаний по этим
вопросам и ему отвечал. После войны он все эти сведения использовал с
надлежащими извращениями.
После войны я его снова изредка встречал. Я в это время от
политики и прессы совершенно отошел, занимался техникой. Беседовский
говорил, что занимается журнализмом. В это время появился ряд
фальшивок: "Записки капитана Крылова", "С вами говорят советские
маршалы", "Мемуары генерала Власова" - все это будто бы написано
каким-то Крыловым, Калиновым, которые на самом деле никогда не
существовали. Этой третьесортной и подозрительной литературой я не
интересовался, ничего этого не читал и, не знал, кто ее изготовляет.
Но в 1950 году появилась книга Дельбара "Настоящий Сталин". Дельбара я
не знал, но вспомнил, что Дельбар сотрудничал с Беседовским,
заинтересовался и ознакомился с книгой. Она была полна лжи и выдумок.
Для меня сейчас же стало ясно, что это творчество Беседовского. В
частности, то, что он у меня в свое время выпытал о Сталине и
партийной верхушке, было здесь, но совершенно извращенное и полное
фантазий, и представляло издевательство над читателями. К тому же в
Книге много раз говорилось, что автор знает ту или иную деталь (обычно
выдуманную и ложную) от бывшего члена секретариата Сталина. Это
набрасывало тень на меня - за границей не было другого бывшего
секретаря Сталина. Специалисты по советским делам, читая книгу, могли
подумать, что это я снабдил Беседовского его материалами.
Я потребовал у Беседовского объяснений. Он не отрицал, что это он
все написал, и согласился с тем, что он издевается над читателями. На
мою угрозу разоблачить в прессе его выдумки он ответил, что книга
написана Дельбаром, что он, Беседовский, здесь формально ни при чем, и
атакуя его, я рискую быть привлеченным к суду за необоснованные
обвинения.
Я предложил ему больше никогда мне не показываться на глаза и
больше его никогда не видел.
Около 1930 года в ГПУ произошли большие персональные перемены. В
частности, место заведующего иностранным отделом Трилиссера занял
Мессинг. В связи с этим резко изменился и состав персонала, и характер
работы заграничной резидентуры ГПУ. Трилиссер был фанатичный
коммунист, подбирал своих резидентов тоже из фанатичных коммунистов.
Это были опасные кадры, не останавливавшиеся ни перед чем. Такие дела,
как взрыв собора в Софии (когда там присутствовал болгарский царь и
все правительство) или похищение генерала Кутепова в Париже, были их
обычной практикой. Но к 1930 году эти кадры были разогнаны: многие из
них сочувствовали Троцкому и оппозиции, им не доверяли. С Мессингом
пришли новые кадры, спокойные чиновники, которые, конечно, старались,
но главным образом делали вид, что очень стараются, и совсем не были
склонны идти ни на какой риск; и если предприятие было рискованное, то
всегда находились объективные причины, по которым никогда ничего не
выходило. Если в 1929 году еще было сделано на меня во Франции
покушение (и то под видом автомобильного несчастного случая), то 1930
год заканчивает самую опасную для меня полосу. Правда, в конце 1929
года назначенный в Турцию резидентом ГПУ Блюмкин приезжает еще в
Париж, чтобы организовать на меня покушение. ГПУ, поручая дело ему,
исходило, во-первых, из того, что он меня лично знал, а во-вторых, из
того, что его двоюродный брат Максимов, которого я привез в Париж, со
мной встречался. Блюмкин нашел Максимова. Максимов, приехав во
Францию, должен был начать работать, как все, и больше года вел себя
прилично. Блюмкин уверил его, что ГПУ его давно забыло, но для ГПУ
чрезвычайно важно, осталась ли у Бажанова в Москве организация и с кем
он там связан; и что если Максимов вернется на работу в ГПУ, будет
следить за Бажановым и поможет выяснить его связи, а если выйдет, и
организовать на Бажанова покушение, то его простят, а финансовые его
дела устроятся на совсем иной базе. Максимов согласился и снова начал
писать оба мне доклады. Но попытку организовать на меня покушение он
сделал через год такую, чтобы ничем не рисковать; ничего из этого не
вышло, но стало совершенно ясно, что он снова работает на ГПУ. Он
тогда спешно скрылся с моего горизонта. В 1935 году летом в Трувиле я
купил русскую газету и узнал из нее, что русский беженец Аркадий
Максимов, то ли упал, то ли прыгнул с первой площадки Эйфелевой башни.
Газета выражала предположение, что он покончил жизнь самоубийством.
Это возможно, но все же тут для меня осталась некоторая загадка.
Когда сам Блюмкин вернулся из Парижа в Москву и доложил, что
организованное им на меня покушение удалось (на самом деле, кажется,
чекисты выбросили из поезда на ходу вместо меня по ошибке кого-то
другого), Сталин широко распустил слух, что меня ликвидировали. Сделал
это он из целей педагогических, чтобы другим неповадно было бежать: мы
никогда не забываем, рука у нас длинная, и рано или поздно бежавшего
она настигнет.
Из Москвы Блюмкин поехал в Турцию. Но его ненависть к Троцкому
давно прошла, он вошел в контакт с троцкистской оппозицией и
согласился отвезти Троцкому (который был в это время в Турции на
Принцевых островах) какие-то секретные материалы. Его сотрудница,
Лиза, предала его ГПУ. Он был вызван в Москву будто бы для доклада о
делах, арестован и расстрелян.
Следующее покушение на меня произошло только в 1937 году.
Какой-то испанец, очевидно анархист или испанский коммунист, пытался
ударить меня кинжалом, когда я возвращался, как каждый вечер, домой,
оставив машину в гараже. По этому случаю было видно, как выродилась
работа ГПУ. Сам агент ГПУ ни на какой риск не шел - очевидно, уверили
какого-то несчастного испанского анархиста, что я - агент Франко или
что-то в этом роде.
В это время в Париже ГПУ сводило старые счеты таким образом. Но
бывали случаи и сложнее, как, например, убийство в Булонском лесу
бывшего советского сотрудника Навашина, невозвращенца.
Во время испанской гражданской войны около нее кормилась целая
фауна "левых" прохвостов. Красные в Испании грабили церкви, монастыри,
буржуев и вывозили "реализовывать" добычу во Францию. Целый ряд темных
"левых" помогал им, причем большая часть вырученного оставалась в
карманах посредников. А на остаток испанские красные пытались закупать
товары первой необходимости, которых в красной Испании не было. Банда
дельцов во главе с Навашиным наладила такую комбинацию: на небольшую
часть денег красных закупались консервы и другие товары, но совершенно
испорченные и за бесценок. Они грузились на корабль и отправлялись
красным. В то же время банда извещала франкистского агента в Париже,
какой корабль, куда и по какому маршруту следует. У красных военного
флота не было, у Франко был. И канонерка белых топила корабль.
Приходилось развести руками и готовить следующий корабль, зарабатывая
при этом огромные деньги. Но один раз у капитана что-то не вышло
(испортились, кажется, навигационные инструменты), и он пошел совсем
другим, непредвиденным путем; поэтому канонерка его не встретила, и он
добрался до порта красных. Товары разгрузили, и все выяснилось.
Навашин получил удар кинжалом, от которого и умер.
В 1939 году началась мировая война. В самом ее начале со мной
произошло забавное происшествие. В течение нескольких лет я вел
большую и серьезную справочную картотеку по Советской России. Она
очень помогла мне в журналистской работе, но ведение ее требовало
систематической читки советских газет и отнимало слишком много
времени. Поэтому я решил ее продать и сверх ожидания выручил за нее
большую сумму денег. В 1939 году я поехал летом отдыхать в Бельгию, в
Остенде, и так как в воздухе была опасность близкой войны, взял все
свои деньги с собой. В Остенде несколько дней подряд шел дождь, и я
решил уехать на Французскую Ривьеру, где летом вы всегда обеспечены
хорошей погодой. Чтоб не возить с собой по отелям все мои деньги, я их
оставил в Остенде в сейфе банка. На Ривьере я наслаждался солнцем и
морем и даже не читал газет. Однажды, выйдя купаться, я увидел на
стенах афиши с двумя флажками - мобилизация, а значит, война. Еле я
успел вернуться в Париж, как война началась. Бельгийская граница была
сейчас же закрыта с обеих сторон, и моя постоянная виза в Бельгию, как
и все визы, была аннулирована. В течение двух-трех дней я убедился,
что положение это надолго. Я был в глупом положении: все мои деньги в
Бельгии, в сейфе, и я не могу туда попасть.
Пришлось действовать напролом. Я сел в автомобиль и поехал в
Бельгию. На дорогах Франции была полная пустыня, я мог ехать с
максимальной скоростью, все автомобили попрятались, потому что войска
реквизировали на дорогах встречные автомобили; правда, только
определенных марок и габаритов, но публика, не зная этих военных
секретов, на всякий случай с машинами носа не показывала. Подъехав к
границе, я увидел здание французской таможни, около которого грелись
на солнышке несколько офицеров полевой жандармерии. Я направился к
старшему из них, капитану, и объяснил, что мои деньги остались в
Бельгии и я хочу поехать за ними. Офицеры дружно смеялись: "Вы с луны
свалились: Вы не знаете, что война, и границы закрыты. И еще хотите
поехать на вашей машине. Не слыхали ли вы, что никакая машина не может
выехать из Франции без специального разрешения командующего военным
округом?" Я переждал все эти насмешки и сказал: "Капитан, я к вам
обращаюсь как к офицеру: я даю честное слово, что через двадцать
четыре часа я буду здесь обратно". Я попал в слабое место - офицеры
военной жандармерии всегда втайне страдали, что армейские офицеры в
своем боевом кодексе чести не ставят их с собой наравне. Мой капитан
сказал: "Но вас все равно не пропустят бельгийцы". - "Бельгийцев я
беру на себя". Он сдался: "Попробуйте".
Через полкилометра, был бельгийский пограничный пост. С него
позвонили начальнику бельгийской полиции Фергюльсту, который меня
лично знал, и я проехал в Бельгию. На улицах Брюсселя я пользовался
большим успехом - моя машина с парижским номером была чуть ли не
единственной; прохожие принимали меня за какого-то приехавшего из
Франции с важной миссией. Я поехал в Остенде, взял мои деньги и на
другой день вернулся во Францию. Когда я подъезжал к французскому
пограничному пункту, я издали видел, как мой капитан вскочил и
торжественно указал на меня пальцем: "Вот он!" Я без труда догадался,
что произошло. В течение суток все остальные офицеры над ним
издевались: не подлежит сомнению, что это был раскрытый немецкий
шпион, спасавшийся бегством, которому нечего было терять, и он пошел
ва-банк, пытаясь прорваться через жандармский пограничный пункт. И это
ему удалось при помощи хороших слов.
Капитан жал мне руку и чуть ли не благодарил меня за то, что я
вернулся.
Во все довоенные годы я делал все, что мог, по борьбе с
большевизмом. Но пустяками и мелочными делами я никогда не любил
заниматься и потому не принимал никакого участия в шумной и
малопродуктивной эмигрантской политической жизни. Всякая эмиграция
всегда образует много маленьких негритянских царств, которые
соперничают и ссорятся друг с другом. От всего этого я держался в
стороне. Когда Советы напали на Финляндию, оказалось, что я поступал
правильно. Я был единственным человеком, решившим по поводу этой войны
действовать, и все главные эмигрантские организации меня дружно
поддержали и пошли за моей акцией. Было написано письмо маршалу
Маннергейму, в котором организации просили маршала оказать мне
полнейшее доверие и обещались меня всячески поддержать. Письмо
подписали и Общевоинский Союз, и газета "Возрождение", и даже
председатель Высшего Монархического Совета (хотя я к монархизму не
имел ни малейшего отношения). Маннергейм предложил мне приехать в
Финляндию.
Я исходил из того, что подсоветское население, мечтает об
избавлении от коммунизма. Я хотел образовать Русскую Народную Армию из
пленных красноармейцев, только добровольцев; не столько, чтобы
драться, сколько чтобы предлагать советским солдатам переходить на
нашу сторону и идти освобождать Россию от коммунизма. Если мое мнение
о настроениях населения было правильно (а так как это было после
кошмаров коллективизации и ежовщины, то я полагаю, что оно правильно),
то я хотел катить снежный ком на Москву, начать с тысячей человек,
брать все силы с той стороны и дойти до Москвы с пятьюдесятью
дивизиями.
Французское общественное мнение в это время было полностью на
стороне маленькой героической Финляндии. Французские власти
приветствовали мою инициативу и помогали быстрому преодолению
формальностей - заведующий политическим отделом Министерства
иностранных дел возил меня в военное министерство, чтобы сразу быстро
были сделаны все бумаги, и какой-то генерал в министерстве желал мне
всяческого успеха.
В начале февраля я выехал в Финляндию. На аэроплане через
Бельгию, Голландию и Данию в Стокгольм я прилетел без приключений. Из
Стокгольма нужно было перелететь в Финляндию через Ботническйй залив
на старом измученном гражданском аэроплане. Перед отлетом мы сидели в
аэроплане и долго ждали. У финнов военной авиации не было, у Советов
была, и сильная. Она все время безнаказанно бомбардировала Финляндию.
Над заливом летали советские патрули. Надо было ждать, чтобы патруль
прошел и достаточно удалился. Тогда аэроплан срывался и мчался во всю
силу своих моторов и с надеждой, что советскому патрулю не придет
вдруг в голову повернуть обратно, потому что в этом случае от нас
остались бы рожки да ножки.
Все обошлось благополучно, и мы уже подлетали к финскому берегу.
Сидя у окна, я увидел, что из-под крыла вырываются языки пламени. Я не
знал, что это значит, и обратил внимание сидевшего передо мной (я с
ним познакомился потом - он оказался финским министром экономики
Энкелем, ездившим в страны Западной Европы по вопросам снабжения
Финляндии). Он жестами показал, что тоже не понимает, в чем дело. Но
мы уже садились. Когда мы сели, мы подошли к пилоту и Энкель спросил
его, нормально ли это, что вот отсюда, из-под крыла, вырывались языки
пламени. Пилот засмеялся - это совершенно невозможно; если бы пламя
вырывалось отсюда, то мы бы с вами сейчас не разговаривали здесь, а
были бы на дне Ботнического залива. Нам осталось только пожать
плечами.
Маршал Маннергейм принял меня 15 января в своей Главной квартире
в Сен-Микеле. Из разных политически