личайшего в истории эксперимента мирно коротает свои дни на
Земле, занимается кропотливым и малозаметным повседневным трудом и
умирает, так и не дождавшись возвращения своего двойника. Жизнь
человеческая движется вперед, с каждым днем ставя перед собой новые цели,
открывая новые горизонты. Но жизнь отдельного человека так же, как и
раньше, может быть не очень богата событиями. И молодая героиня повести,
одержимая романтикой прошлого, тоскующая от однообразного течения времени,
сожалеет о том, что миновала "трудная молодость человечества" (87).
  Повесть В. Тендрякова далеко отстоит от традиционной утопии. Писатель
сознательно наделяет будущее чертами и особенностями реальной жизни, так
как поступать иначе, "описывать будущее как некий розовый рай, населенный
блаженными, - значит обманывать самих себя" (88).
  Тенденция изображения живых и достоверных, художественно убедительных
картин ближнего будущего, наметившаяся в творчестве ряда советских
писателей, означает, без сомнения, дальнейшее укрепление фантастики на
позициях реализма и одновременно - увеличение "разрешающей способности"
реализма в области проникновения в "третью" действительность.
  И все же будущее, изображенное в фантастике Стругацких, как впрочем и
вообще в фантастике, в значительной мере условно. Это объясняется,
во-первых, как уже отмечалось, необходимостью для писателей при
воссоздании подобных картин исходить из современных представлений и
идеалов. Во-вторых, тем, что писатель-фантаст неизбежно руководствуется в
своих предвидениях пусть даже самыми отдаленными, гипотетическими, но все
же вытекающими из современного уровня развития возможностями науки и может
лишь с незначительной долей вероятности предполагать, какие перспективы
откроются перед наукой, когда она взойдет на качественно новую ступень. И,
наконец, надо иметь в виду, что изображение будущего в фантастике отнюдь
не равняется сумме научных, технических, социальных и экономических
прогнозов. Каждый писатель-фантаст неизбежно в соответствии с собственными
идеалами и представлениями, с тем, что он хочет сказать своим
современникам, осуществляет отбор среди громадного количества предвидений
и прогнозов, которыми снабжает нас футурология. Но и те идеи, которые он
отбирает, ложатся в основание образного представления о будущем, обрастают
в фантастике живой плотью художественных деталей и подробностей, частично
домышленных, частично взятых из современной, реальной жизни и несущих на
себе отпечаток индивидуального художественного видения.
  Конечно, все эти специфические трудности утопического жанра нисколько не
умаляют объективной идейно-художественной ценности лучших картин будущего,
создаваемых фантастами. Однако понятным становится нежелание части
фантастов употреблять по отношению к своим фантастическим произведениям
термин "предвидение" или "предсказание", столь любимый критиками. Так,
например, Стругацкие свои романы и повести о будущем определяют как
выражение направленной мечты и "практического" идеала. "Романом-мечтой"
называет произведения, посвященные изображению близкого или более
отдаленного будущего, и польский писатель Станислав Лем (89).
  Понятно также и то, почему значительная часть фантастов предпочитает
прямому изображению будущего фантастику проблемную и социальную, в которой
будущее присутствует чаще всего как необходимый фон для рассмотрения
определенных выдвигаемых жизнью проблем, для окончательного решения
которых современная действительность не дает достаточного материала. Такая
фантастика может характеризовать будущее" очень условно и часто лишь с
какой-то одной определенной стороны. Прием перенесения действия в будущее
может быть в социальной фантастике и чисто формальным в том случае, если
для решения каких-то определенных занимающих фантаста вопросов он
умозрительно строит социальную модель общества, которого не существует в
действительности. В проблемной и социальной фантастике писатель по
необходимости пользуется большой свободой в изображении будущего, легко
смещает временные масштабы, может, если этого требует тема, заглядывать и
в очень отдаленные от нас времена и эпохи, совмещать прошлое и будущее.
Однако как бы в оправдание такой "формальной" свободы фантастика неизменно
требует серьезного рассмотрения каких-то важных, общественно значимых и
актуальных тем и проблем. Нередко это бывают темы, в самой постановке
которых научная фантастика выступает первооткрывателем и которые, будучи
рассмотрены здесь в первом "фантастическом" приближении, позднее поступают
в распоряжение других литературных жанров. Так было, как мы помним, с
темой нравственной ответственности ученого и науки перед обществом.
Прозвучав впервые в фантастических романах Уэллса ("Первые люди на Луне",
"Освобожденный мир"), эта тема перекочевала впоследствии на страницы
реалистической литературы, но не утратила и по сей день своего интереса
для фантастов, которые продолжают разрабатывать ее в новых вариантах и
аспектах.
  Большая часть проблем, интересующих современную фантастику, прямо или
косвенно связана с прогрессом науки, с возможностью появления в недалеком
будущем новых, неучтенных факторов, воздействующих на те или иные стороны
жизни человека и общества. Однако научной фантастике, как и ее "донаучной"
предшественнице, под силу и рассмотрение выдвигаемых современностью
проблем самого широкого плана - философского, социального, нравственного,
а также и трактовка на уровне времени "вечных" тем и проблем.
  Интересно в этом отношении движение научной фантастики за последние годы,
ее выход за пределы строго научной тематики, ее становление как
своеобразной, специфической отрасли большой художественной литературы. В
начале 60-х годов в научной фантастике были очень распространены рассказы
и небольшие повести, посвященные решению с помощью фантастики каких-то
частных, но очень перспективных гипотез и проблем сегодняшнего или
завтрашнего дня науки. Родоначальником такой фантастики был цикл
"Рассказов о необыкновенном" И. Ефремова (1944-1945), в которых романтика
научного поиска, радость научного открытия, требовавшего от героя
максимального напряжения духовных и физических сил и тем не менее всегда
волнующе неожиданного, сочеталась с внутренней напряженностью действия,
как бы дублировавшего ход исследовательской мысли, протекавшего также в
романтической, а зачастую и экзотической обстановке. Многие рассказы этого
цикла, закрепившие за собой в научной фантастике значение образцовых, до
сих пор оказывают заметное воздействие на творчество фантастов. Так,
влияние творческой манеры Ефремова ощутимо во многих рассказах первых
сборников И. Росоховатского "Загадка "акулы" (Благовещенск, 1962) и
"Встреча во времени" (К., 1963), а некоторые из них носят явно
подражательный характер: например, в рассказах "У лесного озера" и
"Проклятая долина" почти без изменений повторена сюжетная схема известного
"Озера Горных Духов" Ефремова.
  Внешне фантастика подобного типа со времени "Рассказов о необыкновенном"
очень изменилась. Действие во многих таких произведениях перенесено в
космос и соответственно из настоящего или близкого будущего - в более
отдаленное. Изменился и характер рассматриваемых научных проблем: вместо
вполне конкретных и научно обоснованных предложений и задач ближнего
прицела, давно решенных наукой и практически осуществленных, теперь
выдвигаются догадки-гипотезы из дальних областей научного знания, решение
которых откладывается фантастами на века и даже тысячелетия (характерным
образцом такого дальнего прогноза может быть рассказ М. Емцева и Е.
Парнова "Не оставляющий следа"), а также научные проблемы, связанные с
развитием новейших областей науки: бионики ("Операция "Кашалот" М. Емцева
и Е. Парнова; "Соприкосновенье" С. Гансовского), физической теории вакуума
("Запонки с кохлеоидой" М. Емцева и Е. Парнова), энерготерапии ("Огненная
карта" и "Возвращение олимпийца" И. Росоховатского), парапсихологии
("Новая сигнальная" С. Гансовского) и т. п. Решение даже частных проблем,
поставленных развитием этих новых наук, сулит человеку захватывающие
возможности и перспективы, которые в овеществленной форме изображаются
писателями-фантастами.
  Но несмотря на новое обличье, здесь мы имеем дело в основном с
традиционной научной фантастикой, главным достоинством которой является
научная достоверность развиваемых в ней идей и предположений (и именно
поэтому она скорее нуждается не в литературно-критической оценке, а в
сопроводительном научном комментарии), а основным предназначением -
расширение научного кругозора читателей, пропаганда в наглядной,
впечатляющей форме теорий и гипотез, возникающих на переднем крае научного
знания. Такая фантастика не может считаться вполне художественной именно
потому, что не ставит перед собой художественных целей и задач, хотя не
исключено, что произведения подобного рода могут обладать некоторыми
художественными достоинствами в тех случаях, когда авторы, не
ограничиваясь решением центральной научно-фантастической проблемы, живо и
выразительно воспроизводят реальную, жизненную или фантастическую,
вымышленную обстановку действия, а также психологически и эмоционально
правдиво изображают реакцию своих героев на неожиданное, чудесное и
загадочное явление или событие.
  Характерно однако, что для названных и многих других фантастов, в
большинстве своем - ученых, пришедших в литературу из мира науки, подобная
фантастика, занятая исключительно выяснением практических возможностей той
или иной научно-фантастической гипотезы, явилась закономерным, но только
начальным этапом их литературного творчества, своеобразной первой пробой
писательских сил, и в этом также заключается знамение времени, так как еще
лет пятнадцать назад эта первая проба могла оказаться и последней: научная
фантастика не видела тогда перед собой иных задач. Теперь же каждый
писатель по-разному, с разной долей таланта и уменья пробивается от сугубо
научной тематики - к темам и проблемам человеческим, от фантастики научной
к фантастике художественной.
  Так случилось, в частности, с одной из центральных проблем научной
фантастики - "человек и машина", поставленной развитием кибернетики. Еще
совсем недавно вокруг перспектив и возможностей кибернетики велись
ожесточенные споры и дискуссии. Дебатировался, в основном, вопрос, что
собой представляет машинное мышление, может ли "мыслящая машина" быть
умнее человека и если может, то не придет ли общество со временем к
конфликту между людьми и машинами и даже больше того - к порабощению или
уничтожению человечества и наступлению на Земле эры машинной цивилизации.,
В обсуждение немедленно включились фантасты, которыми было построено
множество схем и моделей для того, чтобы выяснить возможные варианты
"поведения" машины в различных возможных ситуациях. Однако очень скоро
выяснилось, что обсуждение этой проблемы фантастикой только в научной
плоскости (по крайней мере на сегодняшний день) слишком схоластично и не
даст ожидаемых результатов, и одновременно наметился выход кибернетической
фантастики в сферу социальную.
  Фантасты свидетельствуют, что моральные критерии неприменимы к машине,
что она, как и многие другие достижения науки и техники, может с равным
успехом служить удовлетворению разумных человеческих нужд и потребностей и
человеконенавистнических, разрушительных инстинктов, что все зависит от ее
предназначения, от побуждений, руководивших ее создателями, от заложенной
в нее человеком программы. Что же касается самостоятельности мышления
машины, возможности неучтенных эффектов, конфликта между машиной и ее
создателем, то очевидно, что самостоятельность эта мнимая, а конфликт
внешний, кажущийся. К такому выводу подводит, например, рассказ А.
Днепрова "Суэма", изображающий трагикомическую сцену охоты
самоусовершенствующейся электронной машины на человека, ее создателя,
которого она намерена анатомировать, чтобы изучить на "живом" материале
устройство механизмов высшей нервной деятельности. Сюжетный конфликт
рассказа Днепрова (человек-машина) оказывается способом проявления
внутреннего логического противоречия: машина - дело рук человека,
овеществленный результат его мысли, поэтому ее "противозаконное" поведение
свидетельствует лишь о том, что где-то человеком была допущена ошибка,
логический просчет. Стоит найти эту ошибку, и конфликт будет ликвидирован.
  Известно, что каждый механизм, изобретенный и используемый человеком для
удовлетворения практических, трудовых потребностей, до какой-то степени
характеризует своего создателя, говорит о его нуждах, об уровне его
умственного развития, его мастерстве. Но если обычные орудия труда
свидетельствуют в большей степени о нуждах целых человеческих коллективов,
всего общества, то кибернетическое устройство, в котором могут быть
моделированы сложнейшие процессы человеческого мышления, неизбежно должно
заключать отпечаток индивидуальности своего создателя - тем более
явственный, чем сложнее и разносторонней предназначение самого устройства.
На этом явлении "обратной связи" между человеком и машиной основан эффект
значительной части кибернетической фантастики. Так, например, в
юмористических рассказах о роботах И. Варшавского ("Роби", "Вечные
проблемы", "Поединок" и др.) и И. Росоховатского ("Верховный координатор")
высмеиваются чисто человеческие слабости и недостатки, заложенные в машины
"от рождения" или благоприобретенные со временем - в процессе общения с
людьми. Уже здесь вступает в свои права аллегория, уподобление по
аналогии, заставляя потесниться строго научную трактовку проблемы "человек
- машина".
  Вместе с тем мысль писателей работает и в противоположном направлении:
кибернетическая фантастика делается средством борьбы с бездушием,
механицизмом, мертвой машинной логикой, формализмом и уравниловкой, короче
всеми "машинными" недостатками, которые могут характеризовать человека и
общество. Так, например, средствами фантастики оригинально развенчивается
преступная сущность философии индивидуализма, эгоцентризма в трагедии
украинского драматурга А. Левады "Фауст и смерть" (90). Кибернетический
робот, зловещий Механтроп, который строит все свои выводы на простом
расчете, к тому же твердо уверенный в своем превосходстве над смертным и
"грешным" человеком, дает верное представление о внутреннем мире его
создателя и служит наглядным доказательством авторского тезиса: "зло не
может породить добро". Механтроп, "не живое", наделенное свойствами
живого, - это своеобразный психологический двойник инженера Вадима, его
второе "я". При помощи такого фантастического олицетворения драматургу
удалось псевдоромантической позе индивидуалиста-одиночки,
ученого-анахорета, "сверхчеловека", который уединился от людей, окружил
себя электронными и кибернетическими "демонами", привидениями новейшей
гофманиады, противопоставить романтику самой жизни, романтику скромного
повседневного труда на благо людям, который только и может вознести
человека к звездам. Благодаря фантастическому Механтропу, автору удалось
показать всю антигуманность философии эгоцентризма, тот тупик одиночества,
трагическую пустоту, к которым она ведет. Фантастика - один из важных
составных компонентов пьесы А. Левады, она связана с ее романтическим
пафосом и философской насыщенностью.
  В пьесе А. Левады мы как бы наблюдаем выход кибернетической фантастики в
сферу философскую. Ярким примером такого выхода кибернетической
проблематики в фантастику социальную является одна из новелл, входящих в
цикл "Звездных дневников Ийона Тихого" польского фантаста Станислава Лема,
а именно гротескно-сатирическое "Путешествие двадцать четвертое". Здесь
повествуется о машине, которой было передано государственное управление на
некой планете после того, как населявшие планету жители убедились в том,
что управляющий ими Великий Дуринал не может справиться с затяжным
губительным кризисом перепроизводства, вызванным полной автоматизацией. В
стремлении к высшему порядку и гармонии эта государственная машина
уничтожила понемногу всех разумных обитателей планеты, превратив их в
блестящие кружочки, из которых она затем сложила "приятные для глаза,
симметричные, невиданно правильные узоры, вводя таким образом на планете
элементы совершенного порядка" (91). "В этой грубоватой, но очень меткой
шутке Лем насмехается и над попытками внести гармонию в капиталистические
отношения, не затрагивая их основы, и над стремлением сделать арбитром в
общественных распрях людей "абсолютно объективный" искусственный разум", -
замечает И. Роднянская (92).
  Но если возможно перенесение на машину, олицетворение в ней каких-то
человеческих пороков, то, очевидно, допустим принципиально противоположный
подход к проблеме, осуществленный, например, в творчестве американского
фантаста А. Азимова (сборник "Я, робот"). Писатель наделяет своих
героев-роботов теми идеальными качествами и достоинствами, которые должны
быть присущи именно человеку, но, к сожалению, слишком редки в мире, из
которого черпал свои впечатления фантаст. "Они чище и лучше нас", -
говорит о роботах рассказчица, доктор робопсихологии Сьюзен Келвин.
  Конечно, роботы только машины, предназначенные облегчать человеческий
труд. Однако это машины, лишенные человеческих слабостей и пороков, и к
тому же машины безотказные, самоотверженные, абсолютно преданные человеку,
так как первый и необходимый закон роботехники, заложенный в программу
мыслительного устройства каждого из них, гласит: "Робот не может причинить
вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был
причинен вред" (93). Поэтому когда авантюрист и делец, "политик новой
школы" Куин, стремясь провалить на выборах на должность мэра кандидатуру
юриста Байерли, человека незапятнанной репутации, обвиняет его в том, что
он не человек в действительности, а человекообразный робот с
высокосовершенным позитронным мозгом, способным решать этические проблемы,
доктор Сьюзен Келвин из тех же соображений решительно принимает сторону
Байерли и помогает ему отвести от себя обвинения противника. "Я люблю
роботов, - признается она. - Я люблю их гораздо больше, чем людей. Если бы
был создан робот, способный стать общественным деятелем, он был бы самым
лучшим из них. По законам роботехники, он не мог бы причинить людям зло,
был бы чужд тирании, подкупа, глупости или предрассудков. И прослужив
некоторое время, он ушел бы в отставку, хотя он и бессмертен, - ведь для
него было бы невозможно огорчить людей, дав им понять, что ими управляет
робот. Это было бы почти идеально" (94). Грустная ирония этих строк
продиктована писателю самой американской действительностью. И все же такое
внешне парадоксальное решение темы робота как темы человеческой по сути
гуманистично: писатель поднимается на защиту человеческого в самом
человеке, создателе "умных" машин, единственном на Земле носителе высших
нравственных ценностей.
  Наконец, перспектива создания машинного "разума" заставила фантастов
задуматься и над рядом общих вопросов философского характера, как,
например, сущность и специфика человеческого мышления, определение
человеческой личности, роль индивидуального и социального опыта и др., на
которые теперь надо давать ответ с новой степенью приближения, учитывая
самые фантастические возможности развития кибернетики. Эти и другие
вопросы, связанные с проблемой "человек- машина", поставлены и решаются на
конкретном художественном материале в философско-фантастических
произведениях Г. Гора, в частности, в повести "Докучливый собеседник".
  Действие в повести протекает сразу в трех временных планах: в далеком
прошлом, "между двумя ледниковыми периодами Рисе и Вюрм", когда на Землю
прилетел и остался на ней космический Путешественник, в современную эпоху
и в будущем, которое условно перенесено на планету Анеидау - родину
Путешественника. Эта историческая диаграмма подчеркивает, с одной стороны,
историзм, постепенность формирования челове