торожный  шорох,  потом  слышно
было, как он мягко зашлепал босыми ногами к двери сарая. Сперва  он  никак
не мог ее отворить, затем рывком приоткрыл  немного  -  и  полоса  лунного
света ворвалась сквозь щель и протянулась по полу сарая.
   Билби бесшумно приподнялся и вытягивал шею до тех пор, пока  не  увидел
неясное темное пятно - спину бродяги, высунувшего голову наружу.
   - А ну... - шепнул бродяга и открыл дверь пошире. Потом пригнул  голову
и по-заячьи метнулся прочь, оставив дверь открытой.
   Не побежать ли за ним? Билби уже сделал  несколько  шагов,  но  тут  же
отпрянул: из дальнего конца сада послышался крик.
   - Вот он удирает! - кричал кто-то. - Вон там, у изгороди!
   - Берегись, Джим!
   _Бац_! Короткий вопль.
   - Отойди! У меня есть еще заряд!
   _Бац_!
   Недолгая тишина - и вновь шаги приближаются к сараю.
   - Теперь будет знать, - сказал мистер Беншоу. - Первым  я  ему  здорово
всыпал, да и второй, кажется, задел его немного. Плохо было видно, но  раз
он заорал - значит, попало. Будет меня помнить, уж поверьте  моему  слову.
Для этих охотников  до  чужих  фруктов  заряд  овса  -  лучшее  лекарство.
Закрой-ка сарай, Джим. Вот он где прятался...
   Прошла еще целая вечность, пока Билби решился выползти в летнюю  лунную
ночь, и чувствовал он себя очень маленьким, жалким и отверженным Билби.
   Только теперь он начал понимать, что значит стать отщепенцем,  которого
уже не ограждают законы и обычаи человеческого общества. У него больше  не
было близких, не было друзей, он остался совсем один...
   Ему стало  так  жаль  себя,  что  он  чуть  не  всхлипнул,  но  вовремя
сдержался.
   Может быть, в конце концов еще не  так  поздно?  Кое-где  в  окнах  еще
светились  огни,  и  ему  выпала  честь  увидеть,   как   неторопливо,   с
достоинством готовился отойти ко сну мистер Беншоу.  Он  надел  фланелевую
ночную сорочку и, прежде чем потушить свечу, долго читал молитву.  Но  тут
Билби испуганно повернулся  и  кинулся  прочь  через  изгородь,  -  где-то
залаяла собака.
   Вначале в Крейминстере светилось с десяток окон. Потом одно  за  другим
они стали  гаснуть.  Билби  долго  со  страстной  надеждой  вглядывался  в
последнее светлое окно, но в конце концов и оно, мигнув, погасло.  Тут  он
чуть не заплакал. Потом спустился на болотистые луга у реки,  но  вода  уж
очень жутко кружилась воронками в неверном свете луны,  да  еще  он  вдруг
заметил, что над призрачными травами, шагах в сорока от него,  возвышается
неподвижная фигура огромной белой  лошади;  и  он  поспешно  ушел  оттуда,
пересек шоссе и побрел вверх по склону холма, к садовым  участкам,  -  там
куда уютнее, там множество сараев, найдется где приклонить голову.
   Где-то  совсем  близко,  в  живой   изгороди,   пронзительно   вскричал
крольчонок и точно захлебнулся. Отчего бы это?  Потом  словно  коротенькая
змейка быстрым зигзагом вильнула в траве...
   Потом ему почудилось, что за ним, прячась в кустах смородины,  бесшумно
крадется бродяга. Не сразу он понял, что это ему просто померещилось...
   А потом уже никто за ним  не  гнался,  совсем  никто.  Пустота,  бездна
окружила его... Бесплотная, безликая, бесформенная - в  ночи  людей  часто
преследуют злые духи...
   Каким холодным и  враждебным  может  быть  лунный  свет!  Точно  чей-то
неотступный взгляд подстерегает тебя...
   Хорошо бы прислониться к чему-нибудь крепкому, надежному... Вон у  того
сарая свалена куча соломы для скота. Билби сел на нее и привалился  спиной
к прочным просмоленным доскам - тут уж хоть никто не  подкрадется  к  тебе
сзади. Ну, теперь только ни за что не закрывать глаза...
   Это была бы гибель...
   Он проснулся от веселого птичьего гомона, когда было уже совсем светло.


   И все началось снова - бегство и погоня.
   Поднявшись на холм за Крейминстером,  Билби  увидел  человека,  который
стоял, опершись на лопату, и глядел ему вслед, а когда Билби потом еще раз
обернулся, человек уже шел за ним. Вот что наделали пять  фунтов,  которые
посулила за Билби леди Лэкстон!
   Он уже почти готов был сдаться и покончить со  всем  этим,  но  ведь  в
тюрьме так страшно - каменные стены, темнота... Нет, надо попробовать  еще
один, последний раз. И Билби двинулся по краю  поля,  потом  пересек  его,
продрался сквозь кусты дрока и  очутился  на  обсаженной  дроком  дорожке,
бегущей по густо заросшему холму. Он с трудом спустился по крутому склону.
У подножия холма, не замечая  Билби  и  не  обращая  ни  на  что  никакого
внимания, сидел человек. Опустив голову и яростно сжимая кулаки, он громко
чертыхался. В одной руке у него  была  скомканная  карта  графства.  Рядом
стоял мотоцикл.
   - Черт побери! - крикнул человек, швырнул карту на землю и в  бешенстве
пнул ее ногой.
   Билби поскользнулся, невольно сбежал вниз с холма и скатился на  дорогу
всего в нескольких шагах от бело-розовых  щек  и  сердитых  глаз  капитана
Дугласа. Увидев капитана, Билби понял, что и тот его  узнал,  и  хлопнулся
наземь, - он понял, что уж тут-то ему пришел конец...


   Он появился как раз вовремя, чтобы  прервать  неудержимый  и  достойный
всяческого порицания приступ отчаяния у капитана.
   Капитан воображал, что приступ этот тайный. Он  считал,  что  он  здесь
совсем один и никто его не видит и не слышит. Поэтому он и дал себе  волю,
кричал и  топал  ногами,  чтобы  разрядить  нервное  напряжение,  выносить
которое он был уже не в силах.
   Попросту говоря, капитан был по уши влюблен в Мадлен. Влюблен  безумно,
сверх всякой меры, установленной для это  опасной  страсти  утонченными  и
добропорядочными людьми. Первобытный дикарь, что таится в очень многих  из
нас, явно взял в нем верх. Его любовь не была ни деликатной,  ни  изящной;
это была пылкая, неистовая любовь. Он жаждал  быть  с  Мадлен,  с  ней,  и
только с ней, он жаждал один владеть ею и чтобы никто другой  к  ней  даже
подойти не смел. Он так пылал, что в эту минуту ничто в мире больше его не
занимало, - важно было лишь то, что помогает или мешает осуществлению  его
желаний. Несмотря на огонь, бушевавший в крови, он заставил себя  покинуть
Мадлен и пуститься в погоню за Билби, но теперь горько раскаивался в своей
решимости. Он надеялся поймать Билби в одну ночь и с  торжеством  привести
его в гостиницу. Но  Билби  оказалось  не  так-то  легко  поймать.  А  она
осталась там, далеко, оскорбленная, разгневанная, брошенная!
   - Растяпа в любви, трус на войне! Бог ты мой, я сбежал от  всего  и  от
всех! Сначала сбежал с маневров, потом удрал от нее.  Тот,  кто  изменчив,
как вода, никогда не сможет победить...  Вода!  На  что  мне  сдался  этот
проклятый мальчишка! На кой он мне черт?
   - А она там. Одна.  И,  конечно,  начнет  флиртовать...  разумеется.  И
поделом мне. Сам во всем виноват. Выдались считанные дни, когда  мы  могли
наконец  побыть  вместе,  а  я  бросил  ее  одну.  Болван,  растяпа,  трус
несчастный! Еще и карту взял с собой!
   Капитан умолк, чтобы перевести дух.
   - Черта с два я найду этого поросенка по такой карте! - снова  закричал
капитан. - А ведь два раза я чуть было его не поймал.
   - Ни решительности, ни хватки! Грош цена такому солдату. Грош мне цена,
если случай сам лезет мне в руки, а я не  умею  им  воспользоваться.  Надо
было бежать за мальчишкой еще прошлой ночью, когда тот дурак палил в  него
овсом. Тогда еще можно было его догнать...
   - Бросить все к чертям! Наплевать  на  все.  Бежать  к  ней.  Стать  на
колени, целовать ее, заставить все забыть и простить!
   - Воображаю, как она меня теперь примет!
   Капитан яростно подхватил и стиснул в руке смятую под ногами карту.
   И вдруг с неба свалился Билби, прямо к его  ногам,  растрепанный,  весь
перепачканный землей, но Билби, собственной персоной.
   - Силы небесные! - закричал капитан и вскочил на ноги,  сжимая  в  руке
карту, точно рукоять мяча. - Что тебе нужно?
   Мгновение Билби являл собой молчаливое страдание.
   - У-у-у, есть хочу-у-у! - вырвалось у него  наконец,  и  он  заревел  в
голос.
   - Да ты не Билби ли? - И капитан схватил его за плечо.
   - Они за мной гонятся! - рыдал Билби. - Если поймают, засадят в тюрьму,
а там совсем есть не дают. А это вовсе и не я, я не виноват, я  ничего  не
ел со вчерашнего дня...
   Капитан мигом принял  решение.  Довольно  колебаний!  План  ясен.  Надо
действовать стремительно, как разящий меч.
   - Ну-ка! Прыгай в седло позади меня! - скомандовал  он.  -  Да  держись
крепче!


   В эти минуты в капитане проснулись прямо-таки наполеоновские быстрота и
натиск. Когда человек, гнавшийся за Билби, добрался до кустов, ограждавших
нижнюю дорогу, тут не было ни Билби, ни капитана - ничего и никого, только
в дорожной пыли валялась смятая, изорванная карта, в воздухе  еще  носился
легкий запах бензина да издалека долетал слабый стук мотора, словно где-то
работала жнейка... А мотоцикл уже мчался за милю от этого места по  дороге
в  Бекинстоун.  Восемь  миль,  восемь  довольно   тошнотворных   миль   до
Бекинстоуна Билби проделал за одиннадцать  минут;  и  здесь,  в  маленьком
кафе, он получил наконец завтрак -  яичницу  с  ветчиной  и  самый  лучший
мармелад! Он воспрянул духом,  а  капитан  между  тем  совершил  набег  на
велосипедную мастерскую и нанял подержанный,  но  вполне  удобный  прицеп,
сплетенный из проволоки. И - в  Лондон,  по  утреннему  солнцу,  прочь  от
бродяг, преследователей, полицейских, от объявлений о поимке и награде, от
булочников, садоводов, прочь от ночных страхов - все это  осталось  позади
на дороге и отодвигалось все дальше и дальше, таяло и мельчало  и  наконец
совсем кануло в вечность...
   Капитан удостоил его всего лишь нескольких слов объяснения.
   - Не бойся, - сказал он твердо. - Ничего не бойся. Просто  расскажи  им
начистоту все как было, что ты  делал,  как  ты  в  это  впутался,  и  как
выпутался, и как все это случилось.
   - Вы повезете меня к судье, сэр?
   - Я повезу тебя к самому лорду-канцлеру.
   - И тогда они мне ничего не сделают?
   - Никто ничего тебе  не  сделает,  Билби.  Ты  положись  на  меня.  Все
уладится, только говори чистую правду.
   Ехать в прицепе  было  довольно  тряско,  зато  очень  интересно.  Если
держаться обеими руками и сидеть прямо, никуда не сползая,  то,  в  общем,
ничего страшного не происходит, да и, кроме того, тебя  ведь  пристегивают
ремнем. И - летишь! Все по сторонам так и мелькает. Капитан  обгонял  всех
на дороге  и  только  басовито  гудел  своим  огромным  гудком,  если  ему
казалось, что кто-нибудь может загородить им путь. А что до кражи на ферме
и всего прочего, то это наверняка уладится...
   Капитан тоже был в восторге от этого путешествия в Лондон.  По  крайней
мере он теперь больше не топчется на месте, а явно приближается к цели. Он
сможет наконец вернуться к Мадлен - а он всей душой жаждал вернуться -  не
с пустыми руками, он сможет  похвастать  своими  успехами.  Во-первых,  он
нашел мальчика. Во-вторых, он поедет прямиком к дорогому дядюшке Чикни,  а
дядюшка Чикни, конечно, сразу же все уладит с лордом Магериджем: мальчишка
расскажет все, как было, Магеридж убедится, что Дуглас не виноват,  и  все
опять будет хорошо. Сегодня же вечером он будет возле Мадлен. Он вернется,
она увидит, как мудро и энергично он действовал, поднимет свое  прелестное
личико, и улыбнется своей прелестной улыбкой,  и  протянет  ему  руку  для
поцелуя, а радужные блики света будут играть на ее сильной, нежной шее...
   Они с шумом проносились мимо  бесконечных  пастбищ  и  лугов  в  четких
рамках зеленых изгородей,  мимо  лесов  и  фруктовых  садов,  мимо  уютных
придорожных гостиниц и сонных деревень, мимо оград и  сторожек  загородных
поместий.
   Поместий становилось все больше, и вскоре мотоцикл промчался по окраине
какого-то городка; и снова дорога, еще и еще деревни, и  вот  уже  наконец
заметно, что Лондон близко: дома стоят теснее, чаще попадаются  гостиницы,
замелькали афиши, объявления, фонари, покрылся асфальтом тротуар; проехали
газовый завод, прачечные,  целый  квартал  пригородных  вилл,  пригородный
вокзал,  наконец,  старый  городок,  давно  превратившийся  в   предместье
столицы, - а  вот  и  омнибус  и  первая  трамвайная  станция;  потянулись
городские  парки,  пестреющие  досками   объявлений,   появилась   широкая
мостовая, какая-то широкая площадь, окаймленная рядами магазинов...
   Лондон.



8. КАК БИЛБИ ВСЕ РАЗЪЯСНИЛ

   Лорд Чикни был ненамного старше лорда Магериджа, но  сохранился  далеко
не так хорошо. Он плохо слышал, хоть и не признавался  в  этом,  а  потеря
нескольких зубов делала его речь довольно невнятной. Из этого  можно  было
бы сделать общий вывод, что стряпчие духовно и физически сохраняются  куда
лучше,  чем  солдаты.  Армия  старит  человека  сильнее,  чем  право   или
философия; она куда меньше защищает его от микробов, которые  подрывают  и
совсем  губят  здоровье,  -  и  тщательней  ограждает  от  благодатной   и
животворной привычки мыслить.
   Стряпчий должен знать назубок все законы и идти  в  ногу  со  временем,
иначе ему тотчас намекнут, что пора в отставку; генерал же  и  понятия  не
имеет, что он невежда и отстал от века,  пока  не  разразится  катастрофа.
После  великолепного  отступления  от  Бонди  Сатина  в  тысяча  восемьсот
восемьдесят седьмом году и пятинедельной  обороны  Бэрроугеста  (со  всеми
последующими операциями) лорд Чикни так и не  имел  случая  проявить  свои
таланты. Но подкупающая простота в обращении и высокая сутуловатая  фигура
поседевшего в боях ветерана придавали ему живописность и внушали уважение,
а  его  длинные  седые  усы  привлекали  внимание  на  всяких  официальных
сборищах, и его узнавали, не замечая  деятелей  гораздо  более  достойных.
Любители автографов его просто обожали. Каждое утро он не  менее  получаса
посвящал автографам, проникнутым патриотическими чувствами, и так к  этому
привык, что по воскресеньям, когда лондонская почта не работает  и  вообще
заниматься чем-нибудь грешно,  он  заполнял  время  тем,  что  переписывал
проповеди и евангелие на день. На всяческих приемах и собраниях  он  любил
быть на виду и по возможности при всех регалиях. Помимо автографов, он еще
трудился  (и  нередко  часами)   на   ниве   патриотизма   и   исправления
нравственности и состоял в различных обществах, преимущественно  в  таких,
что боролись против социализма в  любом  его  виде,  и  в  таких,  которые
стремились оградить трудящийся люд и в особенности трудящихся  девушек  от
соблазнов, подстерегающих на каждом шагу тех, кому  нечем  заполнить  свой
досуг. Лорда Чикни одолевал темный ужас перед социализмом, в  котором,  на
его взгляд, смешались воедино безбожие,  республиканизм,  порок,  плесень,
корь  и  все  самые  чудовищные   проявления   распущенности,   отличающие
развратный континент.
   Он писал для всех этих обществ и вообще трудился  в  поте  лица  на  их
благо, но из-за отсутствия зубов не мог выступать с  речами.  Ибо  у  него
была - увы! - одна маленькая  слабость:  столько  раз  смотревший  в  лицо
смерти, он так и не решился остаться наедине с зубным врачом. Одна мысль о
зубном враче приводила  его  в  такой  же  безмерный  ужас,  как  мысль  о
социализме. Но он очень горевал,  что  не  может  высказать  свои  взгляды
вслух.
   Лорд Чикни был бездетный вдовец и в личной жизни человек безупречный. К
старости он убедил себя, что некогда был страстно влюблен  в  свою  кузину
Сьюзен, которая вышла замуж за этого шалопая Дугласа; ни  ее,  ни  Дугласа
уже не было в живых, но генерал сохранил трогательную привязанность  к  их
двум сыновьям - юношам скорее резвым, нежели благонамеренным.  Он  называл
их племянниками, неизменно проявлял к ним нежную любовь и в  конце  концов
сделался их признанным дядюшкой. Он радовался, когда они приезжали к  нему
со своими бедами, и любил показываться с ними  на  людях.  Братья  Дугласы
относились к нему с доверием  и  уважением,  но  всегда  чувствовали  себя
немножко виноватыми перед ним: ведь их ответные чувства были куда  слабее,
чем  он  заслуживал.  Но  что  поделаешь  -  в  любви  всегда  есть   доля
неравенства.
   Генерал от души обрадовался, когда получил от менее беспутного из  двух
талантливых племянничков телеграмму, гласящую: "Остро необходим ваш совет.
Надеюсь изложить свои затруднения лично сегодня двенадцать".
   Лорд Чикни, естественно, пришел к выводу,  что  мальчик  попал  в  беду
из-за своей несчастной страсти к Мадлен Филипс,  и  был  польщен  доверием
юноши. Он  решил  проявить  деликатность,  но  в  то  же  время  и  мудрую
осмотрительность,  быть  благородным,  -  конечно  же  благородным!  -  но
терпеливо и твердо попытаться  их  разлучить.  Он  даже  позабыл  о  своей
обычной утренней работе и, шагая взад и вперед  по  просторному  кабинету,
повторял про себя  коротенькие  изречения,  которые  могут  пригодиться  в
предстоящем разговоре.  Наверно,  мальчик  будет  очень  волноваться.  Сам
немного взволнованный, он потреплет  племянника  по  плечу  и  скажет:  "Я
понимаю, мой мальчик, я все понимаю. Не забывай, я ведь и сам когда-то был
молод".
   Он будет растроган  и  полон  сочувствия,  но  главное  -  надо  всегда
оставаться светским человеком.  "Есть  вещи  совершенно  невозможные,  мой
мальчик, вещи, которых свет никогда тебе не простит. Жена  солдата  должна
быть женой солдата, и только... Твой долг - служить  королю,  а  не...  не
какой-нибудь знаменитости. Конечно, она прелестна, я этого не отрицаю,  но
пусть уж она будет прелестна на афишах... Не кажется ли тебе...  не  лучше
ли... Ведь есть же на свете какая-нибудь девушка, милая,  чистая,  нежная,
как лесная фиалка, свежая, как утренняя заря... Она ждет тебя.  Понимаешь,
юная, скромная, робкая,  а  не...  как  бы  тебе  сказать...  не  светская
женщина. Она очень хороша, это верно, но... и  очень  опытна.  Привыкла  к
вниманию публики. Дорогой мой мальчик, я знал твою мать,  когда  она  была
милой, нежной девушкой, чистой, как росинка. Ах, я никогда ее  не  забуду.
Все эти годы, мой мальчик... Нет, ничего... Это тяжко...".
   И пока лорд Чикни придумывал эти  фразы,  его  мужественные  старческие
голубые глаза наполнились  слезами.  Он  шагал  по  комнате,  бормотал  их
беззубым ртом сквозь длинные усы и  для  вящей  убедительности  размахивал
руками.


   Если уж мысль  лорда  Чикни  начинала  работать  в  одном  определенном
направлении, заставить ее переменить направление было очень трудно. Помимо
путаницы,  обычно  царившей  у  него  в  голове,  этому,   без   сомнения,
способствовала и глухота, которую он тщательно скрывал и всячески отрицал.
До некоторых голос истины доносится, даже когда она  говорит  шепотом,  но
лорд Чикни ничего не слышал без криков и тычков. А Дуглас  попал  к  нему,
когда старик уже заканчивал обед. Кроме  того,  капитан  никогда  не  умел
выражать свои мысли ясно и четко, на американский манер, а  имел  привычку
ронять отрывистые фразы, да еще недостаточно громким голосом.
   - Расскажи мне все, мой мальчик, - начал лорд Чикни. - Все как есть. Не
извиняйся за свой костюм. Я  понимаю.  Мчался  на  мотоцикле  и  не  успел
переодеться. А ты завтракал, Эрик?
   - Я Алан, дядюшка. Эрик - мой брат.
   - А я называл Аланом его... Ну расскажи мне все. Что с тобой случилось?
Что ты намерен делать? Изложи обстановку.  Сказать  по  правде,  меня  уже
давно беспокоит эта история.
   - А я и не знал, что вы о ней уже  слышали,  дядюшка.  Неужели  он  уже
начал говорить об  этом?  Во  всяком  случае,  значит,  вы  понимаете  всю
неловкость моего положения. Говорят, если старик разойдется, он может быть
очень зол и мстителен, а на меня он разозлился ужасно... Просто взбесился.
   Лорд Чикни почти не слушал племянника. Он в это время сам говорил:
   - Я не знал, что тут замешан еще и другой мужчина. Это осложняет  дело,
скандал будет громче. Старик, говоришь ты? А кто такой?
   Оба умолкли одновременно.
   -