обещание, не солгав ему при этом?
Этот грех я не готов был совершить. До  сих  пор  я  говорил  брату,  хоть
частично, но правду. Я  действительно  намеревался  направиться  на  север
вместе с Ноимом и навестить там его отца. Я на самом деле оставался бы  на
севере до первого снега,  хотя  и  не  стал  после  этого  возвращаться  в
столицу.
     Стиррон должен был  жениться  через  сорок  дней  на  младшей  дочери
Бриггила, септарха юго-восточного округа Саллы.  Этот  брак  был  довольно
искусным  дипломатическим  ходом.  В  табели  о  рангах,   устанавливающей
традиционный  порядок  старшинства,  Бриггил  являлся  седьмым   и   самым
последним из септархов. Но он был самым старым, самым  мудрым  и  наиболее
уважаемым из всех правителей этой  области  Борсена.  Престиж  Бриггила  в
сочетании с  престижем  выпавшего  на  долю  Стиррона  положения  главного
септарха чрезвычайно укрепил бы нашу династию. Естественно, в самом скором
времени дочь  Бриггила  народит  сыновей,  освободив  меня  тем  самым  от
сомнительных  привилегий  "условного   наследника".   Ее   способность   к
деторождению была доказана соответствующей проверкой...  Что  же  касается
Стиррона,  то  по  всей  Салле  были  разбросаны  его   незаконнорожденные
отпрыски.  Мне   отводилась   определенная   роль   во   время   церемонии
бракосочетания, как брату септарха. Вот поэтому  Стиррон  и  настаивал  на
моем возвращении в Саллу через сорок дней.
     Я совсем забыл об этой свадьбе. Отказ  присутствовать  при  свадебном
обряде очень огорчил бы  брата,  что  и  меня  лишило  бы  покоя.  Но  где
гарантии, что, оставшись рядом со Стирроном, душевное  состояние  которого
так неустойчиво, я окажусь в живых и на свободе ко дню свадьбы. Нет  также
ни малейшего смысла отправляться вместе с Ноимом  на  север,  связав  себя
обещанием вернуться через сорок дней. Сейчас  передо  мной  стоял  трудный
выбор:  либо  отложить  свой  отъезд  с  вытекающим  отсюда  риском  стать
возможной жертвой царских капризов моего брата, либо уехать, взяв на  себя
моральную  ответственность  за  нарушение   нарушения   данного   септарху
обещания.
     Завет учит нас смело встречать возникающие трудности, ибо только  это
закаляет характер, давая  возможность  находить  верное  решение  проблем,
казавшихся неразрешимыми.
     И в это мгновение Случайность посмеялась над высокопарными этическими
поучениями Завета. Пока я мучился  в  нерешительности,  зазвенел  телефон.
Стиррон схватил трубку и минут пять слушал с  напряженным  вниманием,  при
этом лицо его стало мрачным, во взгляде появились молнии. Положив  трубку,
он взглянул на меня так, словно я был абсолютно чужим для него.
     - В Споке уже едят мясо только что умерших, - пробормотал  он.  -  На
склонах Конгороя танцуют до исступления в надежде,  что  будет  ниспослана
пища. Безумие! Миром овладело Безумие!
     Он сдавил кулаки, бросился к окну,  прижался  к  нему  лицом,  закрыв
глаза, и, как я полагаю, на некоторое время позабыл  о  моем  присутствии.
Затем опять зазвонил телефон. Спина  Стиррона  дернулась,  как  будто  его
ранили. Он повернулся и подбежал к аппарату. Заметив  меня,  застывшего  у
двери, он нетерпеливо стал махать руками и кричать:
     - Так что же?.. Ты уходишь? Ну  и  черт  с  тобой!  Отправляйся  куда
хочешь со своим побратимом. Оставляй меня одного! О, отец, отец!
     Он схватил трубку. Я попытался было преклонить колени перед тем,  как
уйти, но Стиррон яростно замахал руками, давая понять, чтобы я убирался из
комнаты. Так я и ушел, не дав ему никаких обещаний.



                                    11

     Ноим и я отправились из  столицы  через  три  дня.  Нас  сопровождала
только небольшая группа  слуг.  Погода  была  плохая,  сухое  лето  быстро
сменилось холодными осенними дождями.
     - Вы помрете от плесени, прежде чем увидите Глин, - сказала Халум,  -
либо утонете в грязи Главного Шоссе Саллы.
     Последний вечер перед нашим отъездом  она  провела  с  нами,  в  доме
Ноима. Маленькая комнатка под крышей послужила  ей  в  ту  ночь  спальней.
Позавтракали мы все вместе. Никогда я не видел ее  более  прелестной,  чем
тогда. В то утро она была воплощением сверкающей красоты, которая  озаряла
хмурый рассвет как факелом. Возможно, я неосознанно увеличивал степень  ее
привлекательности  в  своих  глазах,  зная,  что  она  вот-вот  уйдет   на
неопределенное время из моей жизни, и ощущая горечь от  этой  потери.  Она
была одета в тонкое золотистое платье,  плотно  облегающее  ее  фигуру,  и
каждый изгиб ее тела возбуждал во мне недостойные помыслы, от которых я не
знал куда деваться. Халум была в  самом  соку  своей  юной  женственности.
Такой она была уже несколько лет. Я даже поражался тому, что  она  до  сих
пор оставалась незамужней. Хотя я, Ноим и она  были  одного  возраста,  ее
детство  закончилось,  как  и  положено  девочкам,  раньше,  чем  у   нас.
Непроизвольно я привык думать о ней, как о старшей сестре. Когда у нее уже
были тугие женские груди и месячные, у нас с Ноимом еще не было  волос  ни
на теле, ни на щеках. И пока мы догоняли ее в своем физическом созревании,
она становилась все более и более взрослой. Голос  у  нее  стал  глубже  и
ниже, в движениях  появилась  плавность.  Было  невозможно  отказаться  от
представления о ней, как о старшей сестре, которая вскоре станет чьей-либо
невестой, чтобы не перезреть и не прокиснуть в  девичестве.  Неожиданно  у
меня появилась уверенность в том, что Халум выйдет замуж, пока  я  буду  в
Глине. Мысль о некоем  потеющем  от  страсти  незнакомце,  обладающем  ею,
вызвала у меня такой приступ тошноты, что я отвернулся от нее и бросился к
окну вдохнуть влажный воздух в свои трепещущие легкие.
     - Тебе нехорошо? - участливо спросила Халум.
     - Как-то неловко, сестра.
     - Но определенно нет никакой опасности. Ведь тебе даровано разрешение
септарха отправиться на север.
     - Нет документа, который можно было бы предъявить, - напомнил Ноим.
     - Но ты же сын и брат септарха! - вскричала Халум. -  Какая  дорожная
стража посмеет шутить с тобой?
     - Правильно, - согласился я. - У меня не должно  быть  оснований  для
страха. Нет, это просто  какое-то  чувство  неопределенности.  Не  забудь,
Халум, что сейчас начинается моя новая жизнь, - попробовал я улыбнуться. -
Ну что ж, пора уже отправляться!
     - Побудь еще немного, - взмолилась Халум.
     Но мы были неумолимы. На улице нас уже ждали слуги с  подготовленными
краулерами. Халум обняла нас, прижавшись сначала к Ноиму,  затем  ко  мне,
потому что именно я никогда не вернусь сюда. Когда она  оказалась  в  моих
объятиях, я был ошеломлен той откровенностью,  с  которой  она  предлагала
себя: губы к губам, живот к животу, грудь к груди. Стоя на носках,  она  с
силой прижималась своим телом к моему. На какое-то мгновение я  ощутил  ее
дрожь, а затем и сам затрепетал. Это был вовсе не  поцелуй  сестры  и  тем
более не поцелуй названой сестры. Это был страстный  поцелуй  новобрачной,
провожающей своего молодого мужа на войну, с которой - она это знала - ему
не суждено вернуться. Я был обожжен этой  вспышкой  страсти.  Будто  спала
какая-то завеса. Ту Халум, которая бросилась ко мне, я не знал до сих пор.
Она горела зовом плоти, не в силах таить в себе запрещенное  вожделение  к
брату. Или я все это только вообразил?
     В это единственное, казавшееся вечностью  мгновение  Халум  отбросила
сдержанность и  позволила  рукам  и  губам  сказать  мне  правду  о  своих
чувствах. Но я не мог ответить ей подобным же образом. Мое  воспитание  не
позволяло мне относиться  к  названой  сестре  иначе,  чем  предписывалось
Заветом. Я оставался холоден, хотя мои руки и обнимали ее тело.  Вероятно,
на миг я  чисто  инстинктивно  оттолкнул  Халум  от  себя,  пораженный  ее
страстью. Но может,  и  не  было  никакой  страсти,  а  была  лишь  горечь
расставания? В любом случае этот порыв Длился недолго, руки Халум ослабли,
и я освободился от объятий. Теперь она казалась брошенной и  застывшей  от
недоумения, будто я жестоко обидел ее, отказавшись от того,  что  она  так
щедро давала.
     - Пора! - нетерпеливо сказал Ноим.
     Пытаясь как-то спасти положение, я слегка прикоснулся своей ладонью к
прохладной кисти Халум, словно давая ей какое-то обещание...  При  этом  я
натянуто  улыбнулся,  она  ответила  скованной,  неестественной   улыбкой.
Возможно, мы бы и обменялись парой сбивчивых слов, но Ноим схватил меня за
локоть и с силой повел за собой.
     Так началось мое путешествие за пределы родной земли.



                                    12

     Я настоял на том, чтобы исповедаться, прежде чем мы уедем  из  Саллы.
Раньше  это  не  входило  в  мои  намерения,  и  теперь  Ноима  раздражала
непредвиденная  задержка.  Однако  страстное  желание  найти  утешение   в
религиозном обряде росло во мне  по  мере  того,  как  мы  приближались  к
окраинам столицы.
     Мы уже почти час были в пути.  Дождь  усилился,  порывистый  ветер  с
хлопаньем бил в ветровые стекла наших краулеров. На замощенных булыжниками
улицах было скользко, и ехать приходилось  довольно  осторожно.  Ноим  вел
одну из машин, я уныло восседал рядом с  ним.  Другая  машина,  в  которой
помещались слуги, ползла вслед за нами. Было  раннее  утро,  и  город  еще
спал. Созерцание каждого квартала, по которому  мы  проезжали,  отзывалось
щемящей болью в сердце, будто что-то насильственно отторгали от меня.  Вот
исчез дворцовый ансамбль, затем шпили Судебной Палаты, огромные коричневые
здания университета, церковь, где мой отец приобщил меня к  Завету,  Музей
Человечества, который я  столь  часто  посещал  со  своей  матерью,  чтобы
полюбоваться  на  великолепие  дальних  звездных  систем.  Проезжая  вдоль
прекрасного жилого массива, который раскинулся по берегам канала  Сканген,
я  скользнул  взглядом  по  фасаду  вычурного  дворца-резиденции   герцога
Конгоройского, где на шелковых простынях в спальне  его  красавицы  дочери
потерял невинность не так уж много лет назад.
     В этом городе я прожил всю свою жизнь и, может быть,  больше  никогда
его не увижу. Воспоминания о прошлых днях сотрутся со временем и  исчезнут
из памяти, как исчезает верхний слой почвы с унылых полей Саллы, смываемый
безжалостными зимними дождями. С детства я знал,  что  в  один  прекрасный
день брат мой станет септархом и в этом городе больше  уже  не  будет  для
меня места. И все же я надеялся, что такое произойдет не  скоро,  а  может
быть, и вовсе не произойдет. И вот мой  отец  лежит  в  богато  украшенном
гробу, брат согнулся под тяжким бременем короны, я  же  вынужден  покидать
Саллу, еще не начав жить по-настоящему. И  такая  жалость  к  самому  себе
охватила меня, что я даже не осмелился заговорить с Ноимом.  Хотя  не  для
того ли побратим, чтобы облегчать перед ним свою душу? Когда мы  очутились
на древних улицах Старого Города, невдалеке от городских  стен  я  заметил
обшарпанную церковь и сказал Ноиму:
     - Останови здесь, на углу. Нужно зайти и облегчить душу.
     Ноим продолжал вести машину, как будто ничего не слышал.
     - Разве можно отказывать в праве на общение с Богом? - пылко произнес
я. И только тогда, весь внутри кипя, он остановил машину и дал задний ход,
чтобы я смог выйти у самой церкви.
     Здание церкви уже давно нуждалось в ремонте. Надпись рядом  с  дверью
была неразборчивой. Мостовая перед церковью была в  трещинах  и  выбоинах.
Старый Город Саллы насчитывает более чем тысячелетнюю  историю.  Некоторые
из  домов  сохранились  с  момента  основания  столицы,  хотя  большинство
превратилось в развалины. Жизнь в этом районе по сути прекратилась,  когда
один  из  средневековых  септархов  счел  нужным  построить  свой  дворец,
существующий и поныне, на вершине холма Сканген.  По  ночам  Старый  Город
заполняют толпы искателей  наслаждений,  которые  хлещут  голубое  вино  в
подвальных помещениях кабаков. Однако в этот  ранний  туманный  час  здесь
было довольно угрюмо. Безглазые  каменные  стены  окружали  меня  со  всех
сторон - в Салле вместо окон принято прорубать узкие  щели,  но  в  Старом
Городе своеобразие нашего строительства доведено до крайности.
     Вряд ли в этой церкви исправна сканирующая установка,  оповещающая  о
приближении  очередного  прихожанина.   Однако   мои   тревоги   оказались
напрасными. Когда я подошел к двери  церкви,  они  широко  распахнулись  и
показался высокий костлявый  мужчина  в  облачении  исповедника.  Он  был,
разумеется, уродлив. Разве кто-нибудь  видел  красивого  исповедника?  Это
профессия для тех, кого  не  удостаивают  любовью  женщины.  У  духовника,
который сейчас находился передо  мной,  были  зеленоватого  оттенка  кожа,
изрытая оспинами, сморщенный заостренный нос и бельмо  на  одном  глазу  -
отличительный знак, свидетельствующий о роде его занятий. Он  презрительно
смотрел на меня и, казалось, уже жалел о том, что открыл дверь.
     - Благоволение всех богов да  будет  с  вами,  -  сказал  я.  -  Есть
необходимость в Вас.
     Он оглядел мое дорогое платье, кожаную куртку,  отметил,  несомненно,
обилие украшений, оценил мои размеры и  щегольские  замашки  и,  очевидно,
пришел  к  заключению,  что  какой-то  хулиган  из   аристократов   забрел
покуражиться в эти трущобы.
     - Еще очень рано, - сказал он с тревогой в голосе. - Вы  поторопились
прийти за утешением.
     - Нельзя отказывать страждущему!
     - Еще слишком рано...
     - А ну, давайте, впускайте. Разве не видите,  что  перед  вами  стоит
растревоженная душа?
     Он уступил, в  чем  я  и  не  сомневался.  Сильно  морща  свое  лицо,
украшенное длинным носом, он пропустил  меня  внутрь.  Помещение  наполнял
запах тления. Старинные деревянные панели были покрыты  влажными  пятнами,
драпировка стен кое-где сгнила, мебель была изгрызена насекомыми.  Церковь
была тускло освещена. Жена исповедника, такая же  безобразная,  как  и  он
сам, прошмыгнула мимо нас и исчезла.  Он  провел  меня  в  исповедальню  -
небольшую сырую комнатенку, отделенную от жилого помещения, и  оставил  на
коленях перед потрескавшимся и  пожелтевшим  зеркалом,  пока  сам  зажигал
свечи. Затем он облачился в рясу и вышел ко мне.  Я  продолжал  стоять  на
коленях.
     Он назвал свою цену, и я открыл рот от изумления.
     - Любую половину, - через минуту смог  вымолвить  я,  оправившись  от
такого потрясения.
     Он снизил цену на одну пятую. Когда я снова отказался,  он  предложил
мне поискать другого священника, но я не подымался с колен и он,  поворчав
немного, снизил стоимость своих услуг. Но даже теперь она была в раз  пять
больше обычной  таксы,  взимаемой  с  обитателей  Старого  Города,  но  он
догадывался, что у меня водились деньги.  Вообразив,  как  негодует  из-за
задержки Ноим, сидя в кабине краулера, я решил  больше  не  торговаться  с
этим кровососом.
     Я согласно кивнул  головой,  и  священник  удалился,  чтобы  принести
договор. Я уже говорил,  что  мы,  уроженцы  Саллы,  люди  подозрительные.
Верить на слово у нас не принято, предпочитаем заключать контракты.  Слово
значит для нас не больше, чем мимолетное сотрясение  воздуха.  Прежде  чем
солдат уложит девку в  постель,  они  договорятся  об  условиях  сделки  и
занесут обоюдные требования на бумагу.
     Исповедник протянул  мне  стандартный  бланк,  ряд  пунктов  которого
гарантировал сохранение сказанного на исповеди в строжайшей  тайне.  Кроме
того, здесь было написано, что исповедник есть не  кто  иной,  как  просто
посредник между кающимся грешником и богом.
     Но, кроме этих пунктов, со стороны исповедующегося были обязательства
не требовать от исповедника ответственности за те  сведения,  которые  ему
придется выслушать: не привлекать  его  к  судебным  или  каким-либо  иным
разбирательствам в качестве свидетеля, и так далее и тому подобное.
     Я подписался, затем подписался священник. Мы обменялись копиями  и  я
вручил ему плату.
     - Какого бога вы хотели бы выбрать? - начал он.
     - Бога, покровительствующего путешественникам, - ответил  я.  (Должен
заметить, что у нас не принято называть вслух имена богов).
     Он зажег свечу соответствующего цвета -  розового  -  и  поставил  ее
перед зеркалом. Считалось, что  благодаря  этому  действию  выбранный  бог
услышит мои слова.
     - Узри лицо свое! - сказал исповедник. - Смотри глазами в свои глаза.
     Я посмотрел в зеркало. Поскольку мы остерегаемся заразить  тщеславием
наши души, смотреть в зеркало принято только в церковных стенах.
     - Открой теперь свою душу, -  скомандовал  священник.  -  Пусть  твои
печали и горести,  похотливые  помыслы  и  неосуществленные  мечты  выйдут
наружу.
     - Сын септарха - вот кто покидает свою родную землю... - начал  я,  и
тотчас исповедник стал весь внимание, заинтригованный моим  сообщением.  И
хотя я не отводил глаз от зеркала, догадывался, что он  украдкой  пытается
взглянуть на контракт и узнать, кто же его подписал.
     - Страх перед братом, - продолжал я, - вынуждает его  отправиться  из
отчего дома, но, хотя он добровольно уходит, душа его полна печали.
     Еще  некоторое  время  я  продолжал  высказываться  в  том  же  духе.
Исповедник вставлял обычные реплики каждый раз, когда я запинался, помогая
моим словесным потугам, как опытная повитуха, владеющая  всеми  тонкостями
своего ремесла. Вскоре уже не было необходимости  в  подобном  акушерстве,
потому  что  слова  из  меня  хлынули  подобно  потоку.  Я   беззастенчиво
рассказывал о вожделении к названой сестре, охватившем меня в ее объятиях.
Я поведал о том, насколько близко был от той  опасной  черты,  за  которой
начиналась ложь септарху. Я сознался, что не собираюсь  присутствовать  на
свадьбе своего брата Стиррона, хотя и знаю,  что  тем  самым  причиню  ему
огромную боль. Я признался, в  нескольких  мелких  грехах,  продиктованных
боязнью потерять самоуважение. Такой грех ежедневно совершает любой житель
Борсена.
     Исповедник слушал.
     Мы платим им, чтобы они терпеливо слушали,  пока  мы  не  выговоримся
полностью и не почувствуем себя лучше. Таково наше священное причастие. Мы
подымаем из грязи этих жаб, сажаем их в церковь и покупаем своими деньгами
их терпение. Заветом разрешается говорить  исповеднику  что  угодно,  даже
бессмысленную чушь.  Его  не  смутишь  постыдными  словами  и  поступками,
признаниями  в  грязных  намерениях  и  осуществленных  преступлениях.  Мы
никогда не посмели бы сказать названому брату то, что говорим исповеднику,
связав  его  контрактными  обязательствами  и   купив   его   терпение   и
снисходительность. У нас нет нужды беспокоиться ни о том,  что  он  о  нас
думает, ни о том, был бы ли он счастливее,  если  б  занимался  чем-нибудь
другим. Было время, когда я считал справедливым  и  этичным  существование
определенных лиц, призванных избавлять сердца людей от тяжкой боли. Многое
пришлось  пережить,  прежде  чем  я  осознал,  что  открывать  свою   душу
исповеднику едва ли не то же самое,  что  удовлетворять  плотское  желание
собственной рукой. Как в любви есть проявление  чистоты  и  возвышенности,
так и для обнажения души существуют более благородные способы.
     Но тогда, стоя  на  коленях  перед  зеркалом,  я  получал  исцеление,
единственно возможное за деньги. В мерцающем свете свеч душа  моя  как  бы
отделялась от  плоти.  Исповедник  был  просто  неким  пятном  в  темноте,
существование которого не имело никакого значения.
     Теперь я говорил непосредственно с  богом  путешественников,  который
должен исцелить меня и провести по избранному мною пути. Я верил, что  так
оно и будет. Не скажу, что я воображал себе  буквально  какую-то  обитель,
где божества только и дожидаются нашего зова о помощи, но  и  абстрактное,
метафизическое понимание нашей  религии  мне  было  неведомо.  Возможность
прямого общения с богом мне казалась столь же реальной, как и  моя  пр