видны
дикие джунгли. Ни одно из этих деревьев не росло  на  Веладе,  здесь  жили
совершенно неведомые нам звери, змеи и насекомые.
     Неизвестный мир, лежавший перед нами и ждавший своих  первопроходцев,
был чужим и, наверное, враждебным.  Мне  казалось,  что  я  исследователь,
попавший на неизведанную планету: гигантские валуны,  стройные  деревья  с
высокими кронами, похожие на змей переплетенные лианы. Эти мрачные джунгли
были воротами к чему-то неизвестному и страшному, думал я, и все же я  был
не столько напуган,  сколько  глубоко  тронут,  взволнован  зрелищем  этих
лоснящихся склонов и извилистых долин. Это был  мир,  который  существовал
еще до прихода сюда человека. Таким он был, когда еще не  существовало  ни
церквей, ни исповедников, ни Судебной Палаты - только таинственные тропы и
журчащие по дну долин ручьи, кристально чистые  озера  и  длинные  тяжелые
ветви с огромными листьями, нависшие над водой, доисторические  звери,  не
ведавшие страха перед охотником, копошащиеся в  болотах  гады  и  заросшие
высокими травами плато, сверкающие в скальных обнажениях жилы  драгоценных
металлов. Над этим девственным царством как бы  простирались  руки  богов.
Одиноких богов, которые еще не знали о своей божественности. Или одинокого
бога!
     Разумеется, действительность была вовсе не романтичной. В месте,  где
горы полого опускались к морю, образуя  на  пересечении  маленькую  бухту,
стоял убогий поселок - несколько бараков,  в  которых  жило  до  полусотни
шумарцев,  обслуживающих  случайно  зашедшие  сюда  корабли  с   северного
материка. Мне казалось, что все шумарцы обитают только  где-то  в  глубине
материка, что они остановились на стадии родового строя, ходят  нагишом  и
разбивают свои стойбища где-то у подножья вулкана Вашнир,  и  что  нам  со
Швейцем  придется  верхом  на  купленных  лошадях   пересекать   всю   эту
необозримую таинственную землю без проводников, не зная дорог, прежде  чем
мы найдем что-либо хоть отдаленно похожие на цивилизацию  и  встретимся  с
кем-нибудь, кто мог бы продать нам то, ради чего мы сюда и прибыли. Однако
капитан Криш искусно причалил свое маленькое судно к  ветхому  деревянному
пирсу, и мы увидели  небольшую  группу  шумарцев,  которые  пришли,  чтобы
устроить нам довольно угрюмую встречу.
     Вы помните, как я раньше представлял себе землян  рогатыми.  И  здесь
также я инстинктивно предчувствовал, что обитатели южного  материка  будут
выглядеть весьма необычно. Я  забыл,  что  это  нелогично.  Ведь,  они,  в
общем-то, имели общее  происхождение  с  обитателями  Саллы,  Маннерана  и
Глина. Но ведь столетия жизни в джунглях могли сильно изменить  их?  Разве
их отречение от Завета не привело их к потере человеческого облика? Нет, и
еще раз нет!
     Они были  похожи  на  обычных  крестьян  из  захолустья  любой  нашей
провинции.  Конечно,  на  них  были  непривычные  украшения,   причудливые
жемчужные ожерелья и браслеты, каких не носили в Веладе, но кроме этого ни
оттенком кожи, ни чертами лица, ни цветом волос они ничуть  не  отличались
от других людей.
     Нас встречали человек восемь-девять.
     Двое, очевидно, вожаки, говорили на маннеранском диалекте, хотя  и  с
неприятным акцентом. Остальные, казалось, не понимали северных  языков,  и
между собой общались с помощью щелканья и мычания. Швейц  довольно  быстро
сумел найти с ними общий язык и затеял длинный разговор,  за  которым  мне
оказалось настолько трудно  следить,  что  я  вскоре  перестал  вообще  их
слушать. Я побрел прочь, чтобы посмотреть на деревню,  а  когда  вернулся,
Швейц сообщил мне, что все улажено.
     - Что все?
     - Сегодня  мы  ночуем  здесь.  Завтра  нас  поведут  в  деревню,  где
приготовляют интересующий нас  порошок.  Эти  люди  не  обещают,  что  нам
удастся хоть что-нибудь купить.
     - Почему?
     - Не знаю. Но жители клянутся, что в этой деревне  порошка  нет  и  в
помине.
     - Сколько дней придется добираться до той деревне?
     - Примерно пять. Пешком. Вам нравятся джунгли, Кинналл?
     - Я еще не пробовал.
     - Уверен, что скоро вы вдоволь насытитесь ими, - кивнул Швейц.
     Он повернулся, чтобы о чем-то поговорить с капитаном Кришем,  который
после нашего плавания собирался отправиться по каким-то своим делам  вдоль
шумарского побережья. Швейц договорился, что судно вернется в эту бухту  и
будет ждать нашего возвращения из джунглей. Люди Криша выгрузили наш багаж
- главным образом товары для обмена, зеркала, ножи и безделушки, поскольку
шумарцы не пользуются деньгами Велады - и ушли в пролив еще до  того,  как
спустились сумерки.
     Нас отвели в отдельную лачугу,  приткнувшуюся  к  скале  над  бухтой.
Матрацы из  листьев,  одеяла  из  шкур  животных,  одно  кривобокое  окно,
никакого туалета - вот все, к чему привели тысячи лет путешествия человека
через бездны космоса.
     Мы долго торговались относительно платы за наш ночлег, согласившись в
конце концов отдать несколько  ножей  и  зажигалок.  На  ужин  нам  подали
удивительно вкусное тушеное  мясо,  какие-то  неправильной  формы  красные
фрукты, горшок с наполовину проваренными овощами, кружку молока. Мы  съели
все, что нам дали,  получив  гораздо  большее  удовольствие  от  еды,  чем
ожидали, хотя и перебрасывались язвительными шутками о  болезнях,  которые
могли подхватить сейчас. Я сделал возлияние в честь бога путешественников,
скорее по привычке, чем по убеждению. Швейц сказал:
     - Значит, вы все еще, после всего что было, веруете?
     Я ответил, что не нахожу причин не верить в богов, хотя  моя  вера  в
учение людей была сильно поколеблена.
     Здесь,  близко  от  экватора,   темнота   наступает   быстро,   будто
разворачивается  неожиданно  какой-то  черный  занавес.  Мы  еще  посидели
немного, Швейц продолжал пичкать меня астрономическими знаниями. Затем  мы
легли спать. Менее чем через час в нашу хижину вошли двое. Я еще не спал и
мгновенно сел, вообразив, что это воры или убийцы. Но пока я наощупь искал
оружие, луч луны высветил профиль одного из вошедших, и я  увидел  крупные
покачивающие груди. Швейц из дальнего темного угла сказал мне:
     - Я думаю, это входит в стоимость ночлега.
     Утром я всматривался в лица деревенских девушек, гадая, с кем из  них
я делил ложе. У них были щелки между зубами, отвислые груди, рыбьи  глаза.
Мне оставалось только надеяться, что среди них не было моей ночной гостьи.



                                    41

     Пять дней. На самом деле даже шесть. То ли Швейц что-то недопонял, то
ли вожак шумарцев  был  слаб  в  счете.  С  нами  один  проводник  и  трое
носильщиков. Никогда прежде я не ходил так долго пешком, от зари до  зари.
С обоих сторон узкой тропинки стояли  зеленые  стены  джунглей.  Влажность
была поразительной, мы почти плыли в испарениях. Было хуже,  чем  в  самый
плохой день Маннерана.  Вокруг  была  тьма  насекомых  с  ярко  блестящими
глазами и страшными жалами. В зарослях шуршали какие-то многоногие  твари.
Прямо из стволов деревьев торчали яркие цветы  -  как  сказал  Швейц,  это
были, очевидно, паразиты.
     Мы вползли на гребень хребта,  выйдя  на  полтора  дня  из  джунглей,
прошли весьма высоко расположенным перевалом,  затем  снова  спустились  в
джунгли, но уже с другой стороны. Швейц спросил у  проводника,  нельзя  ли
было просто обойти горы и услышал в ответ, что окружающие низменные  места
кишмя кишат ядовитыми черными великанами-муравьями.
     С этой стороны хребта тянулась цепочка  озер  и  ручьев,  поверхность
которых была испещрена острыми скалами.  Все  это  казалось  мне  каким-то
нереальным. Ведь всего лишь в нескольких днях морского плавания  к  северу
лежал материк Велада с его банками и автомобилями, таможнями  и  церквями.
Здесь же, казалось, не ступала нога  человека.  Дикость  и  неустроенность
этого   края   угнетали   меня,   душная    атмосфера,    ночные    звуки,
нечленораздельная речь наших попутчиков усугубляли мое дурное настроение.
     На шестой день мы вышли к деревне туземцев. Примерно три сотни  хижин
были разбросаны на широком лугу, где встречались две  небольшие  речки.  У
меня создалось впечатление,  что  здесь  когда-то  был  поселок  побольше,
возможно, даже город, так как  на  границах  поселения  я  видел  поросшие
травой курганы и пригорки, скрывавшие, вероятно, древние  руины.  Или  это
было просто иллюзией? Действительно ли мне нужно было убеждать  себя,  что
шумарцы одичали, покинув наш материк, и видеть всюду свидетельства  упадка
и разложения?
     Деревенские жители окружили нас, не выказывая, правда,  враждебности,
очевидно просто из любопытства. Северяне были  здесь  явлением  необычным.
Некоторые из туземцев  подходили  совсем  близко  и  прикасались  ко  мне,
сопровождая свои жесты быстрой легкой улыбкой. У  этих  жителей  джунглей,
казалось, не было угрюмой печали, как у обитателей лачуг на берегу  бухты.
Эти люди были более мягкими и открытыми, в чем-то похожими на детей.  Даже
ничтожное  влияние  цивилизации  Велады  наложило  мрачный  отпечаток   на
характер прибрежных жителей.  Совсем  иначе  было  здесь,  где  встречи  с
северяне почти никогда не бывали.
     Между Швейцем, нашим  проводником  и  тремя  деревенскими  старшинами
начались  бесконечные   переговоры.   После   первых   приветствий   Швейц
практически перестал принимать в них участие,  так  как,  изливая  каскады
слов, подкрепляемые оживленной жестикуляцией, наш проводник, казалось, без
конца объяснял туземцам одно и то же. Ни Швейц, ни я не понимали ни слова.
Наконец проводник, похоже, взволнованно, повернулся к Швейцу и обрушил  на
него  поток  маннеранской  речи  с  шумарским  акцентом,  который  Швейцу,
поднаторевшему в общении с чужеземцами, удалось расшифровать:
     - Они соблаговолят продать нам. Но только если мы сможем доказать им,
что достойны обладать этим снадобьем.
     - Как же мы это сделаем?
     - Приняв его вместе с ними на ритуальной встрече сегодня вечером. Наш
проводник пытался отговорить их, но они не уступили. Не будет общения - не
будет обмена!
     - Это рискованно?
     Швейц покачал головой:
     - Едва ли. Но проводник думает, что  мы  ищем  снадобье  только  ради
выгоды, что мы не собираемся сами употреблять его, а просто хотим  продать
то, что сможем достать, чтобы потом накупить еще больше  ножей,  зеркал  и
зажигалок. Поскольку он не считает нас  потребителями  порошка,  он  всеми
силами пытается оградить нас  от  этого  наркотика.  Жители  деревни  тоже
думают, что порошок нужен не лично  нам,  и  поэтому  говорят,  что  будут
прокляты, если дадут хоть щепотку  зелья  кому-либо,  кто  намерен  просто
продавать его. Они продают снадобье только истинным его "приверженцам".
     - Но мы же и есть истинные "приверженцы"! - воскликнул я.
     - Но я не могу их убедить в этом! Они достаточно хорошо знают  законы
и обычаи северян. Но я все же попытаюсь еще раз.
     Теперь  стали  переговариваться  только  Швейц   и   наш   проводник,
старейшины же молча стояли и ждали. Переняв жесты и даже акцент проводника
(из-за чего я  уже  ничего  не  понимал  в  их  разговоре),  Швейц  горячо
настаивал на своем, а проводник упирался изо всех сил.  Видя  бесплодность
всего этого, я  ощутил  такое  отчаяние,  что  уже  был  готов  предложить
вернуться в Маннеран с  пустыми  руками.  Затем  все-таки  Швейцу  удалось
сломать упорство проводника. Тот, все еще не веря Швейцу до конца, спросил
у него, на самом ли деле тот хочет того, о чем говорит, и  когда  землянин
выразительно подтвердил это, проводник, не меняя  скептического  выражения
лица, снова повернулся к деревенским старостам. На этот  раз  разговор  их
был краток. Таким же коротким был и его разговор со Швейцем.
     - Все улажено, - сказал  через  мгновение  мне  Швейц.  -  Мы  примем
порошок сегодня вечером вместе с туземцами,  -  он  наклонился  ко  мне  и
дотронулся до моего локтя. - Кое-что, о чем вы должны помнить.  Когда  это
зелье начнет действовать - возлюбите их! Если  этого  не  произойдет,  все
будет потеряно.
     Я был оскорблен тем, что он предупреждает меня об этом.



                                    42

     Перед заходом солнца к нам пришли десять туземцев и повели нас в  лес
к востоку от деревни. Среди них были трое старейшин, двое неизвестных  нам
стариков, а также двое юношей и три женщины. Одна  из  них  была  красивой
девушкой, другая - некрасивой, а третья - почти старухой. Проводник с нами
не пошел. Я не знаю, то ли его не пригласили, то ли  он  просто  не  хотел
участвовать в этой церемонии.
     Мы прошли весьма приличное расстояние. Уже не было слышно ни  детских
криков из деревни, ни лая собак. Остановились мы на уединенной поляне, где
в  пять  рядов,  образуя  пятиугольный  амфитеатр,  стояли   скамейки   из
обструганных бревен. Посреди поляны располагался обмазанный  глиной  очаг,
рядом с которым была  сложена  огромная  груда  хвороста.  Как  только  мы
прибыли, двое юношей начали разводить огонь. Поодаль  я  увидел  еще  одну
выложенную глиной яму,  ширина  которой  была  вдвое  больше  ширины  плеч
крупного мужчины. Она уходила под землю  под  углом,  похоже,  на  немалую
глубину. Создавалось впечатление, что это туннель,  открывающий  доступ  к
глубинам планеты. При свете костра я попытался заглянуть в эту яму с  того
места, где сидел, но не увидел ничего интересного.
     Шумарцы  жестами  показали,  где  мы  должны  сесть  -  у   основания
пятиугольника. Некрасивая девушка села рядом с нами. Слева от  нас,  ближе
ко входу в туннель, расположились трое старейших. Справа,  у  очага,  сели
старуха и один из стариков.  Другой  старик  и  красивая  девушка  ушли  к
дальнему левому углу.  К  тому  времени,  когда  мы  все  расселись,  ночь
полностью вступила в свои права. Шумарцы разделись догола,  и  поняв,  что
они ждут от нас того же, мы последовали их примеру. По сигналу  одного  из
старейшин красавица встала, подошла к костру, засунула в него длинный  сук
и подождала, пока он не загорелся, как факел. Затем,  подойдя  к  туннелю,
она высоко подняла факел и  стала  осторожно  спускаться  в  него.  Вскоре
девушка с факелом совершенно исчезла из вида. Еще  некоторое  время  огонь
можно было разглядеть, но вскоре и он исчез. Из отверстия  повалил  густой
темный дым. Затем девушка появилась, но уже без факела. В одной  руке  она
несла красный горшок с толстым ободом, в другой - продолговатую бутыль  из
зеленого стекла. Двое стариков -  высших  жрецов?  -  поднялись  со  своих
скамеек и приняли эти предметы. Затем  они  начали  причитать  без  всякой
мелодии, а один из них, запустив руку в горшок,  набрал  пригоршню  белого
порошка - наркотика?  -  и  высыпал  его  в  бутыль.  Другой  старик  стал
торжественно трясти бутылку, очевидно, чтобы порошок быстрее  растворился.
Тем временем старуха - жрица? - распростерлась у входа в туннель  и  стала
распевать слова какого-то гимна, а двое юношей принялись добавлять хворост
в огонь. Моление длилось довольно долго.  Девушка,  которая  опускалась  в
туннель,  -  стройная,  с  высокой   грудью,   с   длинными   шелковистыми
красно-коричневыми волосами - взяла бутыль у старика  и  перенесла  ее  на
нашу сторону костра, где некрасивая девушка, выступив вперед,  почтительно
приняла сосуд двумя руками и торжественно понесла его к трем  старейшинам.
Теперь уже и они  стали  бормотать  что-то  нараспев.  То,  что  я  считал
ритуалом Представления Бутыли, продолжалось и продолжалось. Сначала я  был
очарован этим обрядом, восхищаясь необычностью церемонии,  но  вскоре  мне
стало скучно и я стал развлекать себя, пытаясь  понять  религиозный  смысл
того, что происходило на моих глазах. Туннель, решил я, символизирует вход
в чрево Матери-Земли, питающей  корни,  из  которых  получают  порошок.  Я
придумывал тщательно разработанные метафорические объяснения, связанные  с
культом материнства,  символическое  значение  опускания  факела  в  чрево
матери-земли, присутствие некрасивой и красивой девушек, очевидно,  должно
было  символизировать  универсальность  женских  качеств,  двое  юношей  -
мужское начало и так далее. Все это, конечно, было чепухой,  но  -  так  я
думал - выстраивалось в довольно стройную систему, созданную в воображении
такого  чиновника,  как  я,  не  обладающего   особыми   интеллектуальными
способностями. Все удовольствия, которые доставляли мне  мои  размышления,
внезапно испарились, когда я осознал, насколько я снисходительно  отношусь
к туземцам.
     Я смотрел на шумарцев  как  на  своеобразных  дикарей,  чьи  гимны  и
ритуалы не имели не только эстетической ценности, но и не могли  содержать
в себе что-либо серьезного. Кто я такой, чтобы так высокомерно  относиться
к этим людям? Меня никто сюда не звал, я сам пришел  вымаливать  снадобье,
которого так жаждала моя душа. Так кто же из нас был выше? Я обвинил  себя
в снобизме. Возлюби.  Отбрось  извращенные  логические  построения.  Прими
участие в их ритуале, если способен, и,  по  крайней  мере,  не  показывай
внешне ни малейшего пренебрежения к ним, не презирай их. Нельзя  презирать
их. Возлюби! Теперь снадобье пили старейшины, возвращая бутыль  некрасивой
девушке, которая, когда все  трое  сделали  по  глотку,  пошла  по  кругу,
сначала поднеся бутыль старику, затем  старухе,  потом  красивой  девушке,
затем  двоим  юношам  и,  наконец,  Швейцу  и  мне.  Она  улыбнулась  мне,
протягивая бутылку. В прыгающих отблесках костра она вдруг показалась  мне
красивой. В бутылке было теплое тягучее вино. Я чуть не захлебнулся, когда
сделал первый глоток, но все же выпил. Лекарство потекло мне в  желудок  и
оттуда дальше... в мою душу.



                                    43

     Мы все стали единым существом, десять местных  жителей  и  нас  двое.
Сначала появилось необычное  ощущение  легкости,  обострилось  восприятие,
пропало чувство  опоры,  возникли  видения  небесного  света,  послышались
сверхъестественные звуки. Затем стало  заметным  биение  других  сердец  и
телесные ритмы, удвоение, умножение  сознания.  После  этого  растворились
наши "я", существовавшие в отдельности, и мы  стали  единым  организмом  с
двенадцатью  личностями.  Я  погрузился  в   море   душ   и   пропал   как
индивидуальность. Я уже не мог определить, кто  я,  был  ли  я  Кинналлом,
сыном септарха, или Швейцем, человеком со старой Земли, или  старейшинами,
а может быть, жрецами, или кем-либо еще, ибо все они были смешаны  во  мне
самым невероятным образом, а я в них. И море душ было морем любви. А разве
могло быть иначе? Мы были всеми и каждым  из  нас.  Любовь  к  самим  себе
связывала нас друг с другом, каждого со всеми. Любовь к себе - это  любовь
к другим. Любовь к другим - это любовь к себе. И я  любил!  Я  лучше,  чем
когда-либо, понимал, почему Швейц сказал "я люблю вас", когда  мы  впервые
очнулись от действия снадобья - эту странную фразу, столь непристойную  на
Борсене, столь нелепую в любом случае в разговоре мужчины с мужчиной.
     Я говорил десяти шумарцам "я люблю вас",  хотя  и  не  произносил  ни
слова, ибо у меня не было слов, которые они могли понять. Но даже если  бы
я произнес это на своем родном  языке  и  они  поняли  бы  их,  то  они  с
негодованием отвергли бы  их,  эти  грязные  слова,  так  как  среди  моих
соплеменников "я люблю вас" было непристойным выражением, и с этим  ничего
нельзя поделать. "Я люблю вас"! И именно это  я  и  имел  в  виду,  и  они
принимали мою любовь.  Я  был  их  частицей.  Я,  который  совсем  недавно
снисходительно  смотрел  на  них  как  на  забавных   первобытных   людей,
поклоняющихся лесному костру. Благодаря им я ощутил звуки леса и  журчание
ручья, милосердную любовь великой Матери-Земле, которая дышала под  нашими
ногами и которая вырастила для нас коренья, чтобы мы могли лечить ими свои
разлученные друг с другом души. Я познал, что такое быть шумарцем  и  жить
простой жизнью в месте