ели за бокалами голубого вина  и  беседовали  об  урожае  в
Салле, о  новой  программе  Стиррона  по  преобразованию  налогообложения,
говорили о вновь возникших трениях  между  Саллой  и  Глином,  о  кровавых
пограничных инцидентах, которые недавно стоили жизни моей  сестре.  И  все
это время Ноим наблюдал за мной. Халум завтракала с нами, и мы  вспоминали
о своем детстве, но и тогда Ноим не сводил с меня глаз. Глубина и сила его
участия терзали меня. Вскоре он  наверняка  станет  расспрашивать  других,
постарается  выудить  из  разговоров  с  Лоимель  или  Халум  какие-нибудь
проясняющие подробности и может возбудить в них тревожное  любопытство.  Я
не мог допустить этого. Ноим должен знать, что стало главным в  жизни  его
побратима. Вечером того же дня, когда все разошлись, я отвел Ноима в  свой
кабинет, открыл тайник, где хранился белый порошок, и спросил, знает ли он
что-нибудь о шумарском снадобье. Он сказал, что даже не слышал  о  нем.  Я
коротко описал ему действие порошка. Лицо  его  помрачнело,  и  он  как-то
внезапно стих.
     - И часто ты употребляешь эту дрянь? - наконец вымолвил Ноим.
     - Пока всего одиннадцать раз.
     - Одиннадцать? И для чего, Кинналл?
     - Чтобы лучше узнать, что из себя представляет собственная душа через
восприятие других, - смело ответил я.
     Ноим взорвался хохотом:
     - Неужели самообнажение? Ну ты даешь, Кинналл!
     - С годами вырабатываются странные привычки, брат.
     - И с кем же ты играешь в эти игры?
     - Их имена не имеют для тебя никакого значения, - уклонился я.  -  Ты
не знаешь никого из них. Если говорить в общем, то это  жители  Маннерана,
любители приключений, которые не боятся риска.
     - Лоимель?
     Теперь настала моя очередь смеяться.
     - Она об этом даже и не помышляет.
     - А Халум?
     Я покачал головой:
     - Хотелось бы набраться смелости и предложить ей попробовать. Но пока
я все скрываю от нее. Из страха, ведь она слишком непорочна и  к  тому  же
легко ранима. Печально, не так ли, Ноим,  что  приходится  скрывать  нечто
замечательное, нечто удивительное от своей названой сестры.
     - И от названого брата тоже!
     - Тебе об этом  со  временем  было  бы  обязательно  сказано.  Может,
попробуешь?
     Глаза его сверкнули.
     - И ты думаешь, надо попробовать? Нет, я не хочу!
     Он непристойно выругался,  что  вызвало  у  меня  всего  лишь  легкую
усмешку.
     - Есть надежда, что побратим разделит  все,  что  довелось  испытать.
Сейчас это средство откроет пропасть между нами, ибо приходилось бывать  в
таких местах, где ты никогда не был. Понимаешь, Ноим?
     Брат кивнул. Я ввел его в искушение - это было видно по его лицу.  Он
кусал губы и потирал мочку уха, и все, что происходило в его  мозгу,  было
мне ясно, будто мы уже разделили с ним снадобье с Шумары. Из-за меня  Ноим
испытывал серьезное беспокойство: он понял, что я слишком далеко  ушел  от
заповедей Завета и что, возможно, вскоре у меня  будет  крупнейший  разлад
как с самим собой, так и с законом. Однако ему не давало покоя собственное
любопытство. Он сознавал, что предельная откровенность со своим побратимом
- не бог весть какой грех, и  ему  трудно  было  устоять  против  соблазна
вступить в общение со мной под воздействием этого наркотика. К тому же  он
испытывал ревность:  ведь  я  обнажал  свою  душу  перед  другими  людьми,
какими-то незнакомцами, а не перед ним. Скажу вам честно, когда потом душа
Ноима была открыта передо мной, мои мысли  о  теперешнем  состоянии  брата
подтвердились.
     Несколько дней мы не говорили об этом. Ноим приходил ко мне на работу
и с восхищением смотрел, как я управляюсь с делами.  С  делами  высочайшей
государственной важности! Он видел,  как  почтительно  относились  ко  мне
служащие. Брат встретился с тем самым Улманом, которому я давал снадобье и
равнодушная фамильярность которого вызвала у него  подозрение.  Мы  вместе
наведались к Швейцу и опустошили не один  графин  доброго  вина,  обсуждая
различные  религиозные  темы,   добродушно   и   искренне   переругиваясь,
возбужденные хмельными напитками. ("Вся моя жизнь, - сказал Швейц, -  была
поиском действительных причин того, что я  понимал  как  иррациональное").
Ноим заметил некоторые грамматические вольности в речи  Швейца.  В  другой
вечер мы обедали в обществе маннеранских  аристократов  в  роскошном  доме
свиданий на холме,  с  которого  открывалась  панорама  города.  Это  были
маленькие, похожие на птиц, мужчины, нарядно одетые, суетливые, и огромные
молодые красавицы-жены. Ноиму быстро наскучили эти  худосочные  герцоги  и
бароны и их  разговоры  о  торговле  и  драгоценностях.  Но  он  сразу  же
насторожился, услышав о  каком-то  зелье,  попавшем  в  столицу  с  южного
материка,  которое  якобы  способно  распечатать  сознание.   На   это   я
откликнулся только вежливым междометием, выражавшим удивление. Увидев  мое
лицемерие, Ноим свирепо сверкнул на меня  глазами,  и  даже  отказался  от
бокала нежного маннеранского брджи: столь натянутыми стали его нервы.
     На следующий день  мы  вместе  пошли  в  Каменный  Собор,  но  не  на
исповедь, а просто чтобы посмотреть на древние  реликвии,  которые  всегда
интересовали Ноима. Нам повстречался исповедник Джидд и как-то странно мне
улыбнулся. Я сразу же заметил, что Ноим стал прикидывать, не поймал  ли  я
его в свои сети? Я видел, как в Ноиме закипает желание  вернуться  к  тому
разговору, но он никак не может решиться. Я  же  молчал.  В  конце  концов
накануне своего отъезда в Саллу Ноим не выдержал.
     - Это твое снадобье... - начал он неуверенно.
     Побратим  сказал  далее,  что  не  сможет  считать   себя   настоящим
побратимом, если не отведает  моего  снадобья.  Эти  слова  дались  ему  с
огромным трудом: на верхней губе выступили капельки пота. Мы отправились в
комнату, где нам никто не мог помешать, и я приготовил лекарство.  Взяв  в
руки бокал, брат дерзко улыбнулся мне, но рука его тряслась  так,  что  он
едва не пролил зелье на пол.
     Оно быстро подействовало на нас обоих.
     В этот вечер была необычно высокая  влажность,  густой  туман  покрыл
весь город и его окрестности. Казалось, он проник и в нашу  комнату  через
полуоткрытое окно. Я  видел,  как  дрожащие,  мерцающие  туманные  сгустки
танцевали между мной и Ноимом. Первые же ощущения,  вызванные  наркотиком,
встревожили брата, но  я  объяснил,  что  так  и  должно  быть:  удвоенное
сердцебиение,  ватная  голова,  высокие  зудящие  звуки.  Теперь  мы  были
обнажены друг перед другом. Я изучал внутренний  мир  Ноима,  познавал  не
только его сущность, но и его представления о самом себе, покрытые налетом
стыда и презрения. Ноим яростно ненавидел свои воображаемые недостаткам, а
их было немало. Он  обвинял  себя  в  лени,  отсутствии  самодисциплины  и
честолюбия,  недостаточной  набожности,  небрежном  отношении  к   высоким
обязанностям, физической и душевной слабости. Почему он видел себя  таким,
я не мог понять. Рядом с этим вымышленным образом  был  настоящий  Ноим  -
человек крутого нрава, преданный тем, кого любил, жесткий по  отношению  к
глупости,   проницательный,   отзывчивый,   энергичный.   Контраст   между
выдуманным Ноимом и настоящим  был  ошеломляющим.  Казалось,  что  он  мог
трезво судить обо всем на свете,  кроме  собственной  личности.  Я  уже  и
раньше  наблюдал  подобные   противоречия,   экспериментируя   с   другими
партнерами. Фактически такое презрительное отношение встречалось  у  всех,
кроме Швейца: очевидно, он не имел  воспитанной  с  детства  склонности  к
самоуничтожению. Однако Ноим был слишком критичен к себе.
     Как и прежде, я увидел собственный образ,  отраженный  в  восприятиях
Ноима, - гораздо более благородный Кинналл Дариваль, чем это казалось  мне
самому.  Как  он  идеализировал  меня!  Я   был   воплощением   всех   его
представлений  об  идеале,  человеком   действия   и   доблести,   умевшим
осуществлять свою власть и получать желаемое,  я  был  врагом  праздности,
примером строжайшей внутренней самодисциплины и набожности. Однако на этом
образе выделялись свежие пятна, ибо теперь я, осквернив Завет,  не  только
занимался грязным душевным  развратом  с  одним,  другим,  третьим,  но  и
соблазнил своего побратима участвовать в преступном  эксперименте.  Увидел
также Ноим истинную глубину моих чувств  к  Халум.  Сделав  это  открытие,
которое подтвердило его старые подозрения, он сразу же изменил мой  образ,
причем не в лучшую сторону.
     Я же показал  Ноиму,  каким  я  его  всегда  видел:  быстрым,  умным,
способным, показал ему также, каким он был на самом  деле,  и  тот  образ,
который он создал  о  себе  в  своем  разуме.  Взаимное  изучение  длилось
довольно долго. Я полагаю, этот процесс  был  чрезвычайно  ценен  для  нас
обоих: только мы как побратимы могли дать объективную  картину  того,  что
делалось в нашей душе. В этом у нас было огромное преимущество перед любой
парой  ранее  незнакомых  людей,  объединившихся  с   помощью   шумарского
снадобья.
     Возвратившись в  реальность,  я  почувствовал  себя  взволнованным  и
изнуренным, но тем не менее, облагороженным и изменившимся.
     Другое дело Ноим. Он выглядел холодным  и  опустошенным.  Он  не  мог
поднять на меня глаза. У него было такой безразличный вид, что я  не  стал
ни о чем спрашивать, а просто молча ждал, пока брат придет в себя. В конце
концов Ноим хрипло произнес:
     - Это все?
     - Да.
     - Обещай одно, Кинналл. Согласен обещать?
     - Что?
     - Обещай, что  никогда  не  будешь  пытаться  сделать  это  с  Халум!
Обещаешь? Обещаешь,  Кинналл?  Обещай,  что  никогда,  никогда  не  будешь
пытаться сделать это с Халум!



                                    54

     Через несколько дней после отъезда  Ноима  ощущение  вины  перед  ним
погнало меня в Каменный Собор. Ожидая, когда Джидд сможет меня принять,  я
бродил по залам и закоулкам этого сумрачного здания, останавливаясь  возле
алтарей, почтительно кланяясь полуслепым толкователям Завета, спорящим  во
внутреннем дворе, отмахиваясь от неизвестных исповедников, которые,  узнав
меня, предлагали свою помощь. Все вокруг меня должно говорить о богах, но,
как ни старался, я так и не мог обнаружить  никакого  божественного  духа.
Возможно, Швейц пришел к вере с помощью душ других людей,  я  же,  уйдя  в
самообнажение, потерял веру, и теперь мне  все  это  было  безразлично.  Я
знал, что со временем, даря любовь и доверие, я вновь обрету веру. Поэтому
я чувствовал себя в Соборе простым туристом.
     Вскоре Джидд прислал за мной. Я не исповедовался с того  самого  дня,
накануне которого  Швейц  впервые  дал  мне  шумарское  зелье.  Священник,
маленький человек с кривыми ногами и крючковатым носом,  упрекнул  меня  в
этом, отдавая мне в руки бланк договора. Я объяснил свое долгое отсутствие
занятостью в палате. Он покачал головой и издал  какой-то  неодобрительный
звук.
     - У вас вот-вот начнет хлестать через край,  -  сказал  Джидд,  но  я
ничего не ответил и стал  на  колени  перед  зеркалом,  отражавшим  худое,
незнакомое лицо. Он спросил, какого бога я предпочитаю сегодня, я ответил,
что бога невинности, - исповедник  странно  посмотрел  на  меня.  Зажглись
священные огни. С помощью мягких слов он ввел меня в состояние полутранса,
облегчающее исповедь. Что я мог  сказать?  Что  я  пренебрег  данным  мною
обетом и запутался в попытках самообнажения со случайными людьми? Я  сидел
молча. Джидд постарался вызвать меня на разговор. Он сделал такое, чего ни
когда не делал ни один исповедник: напомнил мне о  предыдущей  исповеди  и
попросил еще раз рассказать о том лекарстве,  в  употреблении  которого  я
тогда сознался. Употреблял ли я его  еще?  Я  прижался  лицом  к  зеркалу,
затуманив стекло своим дыханием. Да, да. Я жалкий грешник, который  так  и
не смог одолеть свою слабость. Тогда Джидд спросил у меня, как я  раздобыл
это средство, и я рассказал, что в первый раз я попробовал его в  обществе
человека, который приобрел его у побывавшего на материке Шумара. Священник
поинтересовался, как зовут моего сообщника. Это  был  неуклюжий  ход  -  я
сразу насторожился. Мне показалось, что заданный вопрос имеет  для  Джидда
гораздо большее значение, чем требуется для исповеди. К тому же в то время
он не имел никакого отношения  к  моему  душевному  состоянию.  Поэтому  я
отказался назвать имя. Тогда исповедник немного грубовато спросил у  меня,
не боюсь ли я, что он нарушит тайну обряда.
     Боялся  ли  я  этого?  В  редких  случаях  я  утаивал   что-либо   от
исповедников из чувства стыда, но никогда из страха перед  предательством.
Я был наивен и всецело верил в этику церкви. Только  теперь,  когда  Джидд
неожиданно вызвал во мне подозрительность, я задал себе вопросы: "А  можно
ли доверять Джидду и всему его племени? Почему он так хочет  узнать  меня?
За какими сведениями он охотится? Что будет, если я открою  свой  источник
снадобья". Я ответил строго:
     -  Испрашивается  прощение  только  для  того,   чтобы   не   обидеть
неизвестного исповеднику человека. Как же  можно  назвать  имя  сообщника,
который надоумил на это? Пусть он сам и рассказывает на исповеди!
     Но конечно же, Швейц никогда не пойдет в церковь.  Таким  образом,  я
выиграл  эту  словесную  дуэль  с  Джиддом.  Однако   теперь   я   осознал
бесполезность исповеди.
     - Если вы хотите благословения богов, - заметил Джидд,  -  вы  должны
полностью раскрыть свою душу.
     Как же я мог это сделать? Сознаться, что я соблазнил на самообнажение
одиннадцать человек? Мне уже не нужно  было  прощения  исповедника:  я  не
верил в его добрую волю. Я быстро поднялся, ощущая  легкое  головокружение
от долгого стояния на коленях в темноте, покачнулся и едва не упал.  Звуки
пения  какого-то  гимна,  доносившиеся  издалека,  были   мне   совершенно
безразличны.
     - Исповедь сегодня что-то не получается, - сказал я Джидду.  -  Нужно
более тщательно обследовать душу.
     С  этими  словами  я  рванулся  к  двери.  Исповедник   вопросительно
посмотрел на деньги, которые я всучил ему в руку и спросил:
     - Плата?
     - Можете оставить ее у себя, - ответил я и вышел.



                                    55

     Теперь дни для меня стали просто промежутками, отделявшими один прием
снадобья от другого. Я стал пассивен  во  всем  и  отстранился  от  всяких
обязанностей, ничего  не  замечая  вокруг,  живя  только  ради  следующего
общения. Реальный мир перестал существовать для меня.  Я  потерял  вкус  к
женщинам,  вину,  пище,  деятельности  Судебной  Палаты,   трениям   между
соседними провинциями Велады и ко  всему  остальному,  что  встречается  в
жизни взрослого мужчины. Возможно, я стал слишком часто  употреблять  этот
порошок. Я похудел, меня мучила бессонница, часами я  ворочался  без  сна,
задыхаясь от влажного воздуха тропиков. Утром я вставал очень усталым и  в
полудреме проводил все свое дневное  время.  Я  почти  не  разговаривал  с
Лоимель и не прикасался ни к ней, ни к  другим  женщинам.  Я  даже  заснул
как-то днем  за  обедом  с  Халум.  Я  оскандалился  при  верховном  судье
Калимоле, ответив на один из его вопросов фразой: "Мне кажется..."  Старый
Сегворд Хелалам сказал мне, что я выгляжу больным, и предложил отправиться
на охоту вместе с сыновьями в Выжженные Низины. И тем не менее именно  это
зелье возвращало  меня  к  жизни.  Я  отыскивал  новых  соучастников,  как
правило, их приводили те, которые уже совершили  со  мной  путешествие  во
внутренний  мир.  Это  была  странная  компания:  два   герцога,   маркиз,
проститутка,  хранитель   государственной   архивной   конторы,   директор
коммерческого банка Маннерана, поэт, капитан из Глина, любовница септарха,
адвокат из Велиса, приехавший для ведения дел  капитана  Криша,  и  многие
другие. Запас снадобья иссякал, и начались разговоры среди моих  партнеров
об организации новой экспедиции. К этому времени нас было уже пятьдесят. В
Маннеране начались перемены!



                                    56

     Но иногда, неожиданно, в периоды смертельной тоски между общениями  я
испытывал необычное душевное смятение. Какая-то часть заимствованного мной
чужого опыта, гнездившаяся в глубине моего подсознания,  выходила  наружу,
перемешиваясь с моими переживаниями. Я продолжал сознавать, что я  Кинналл
Дариваль, сын септарха Саллы, и все же  в  мои  воспоминания  вклинивались
переживания Ноима, или Швейца, или кого-нибудь из тех, с кем я делил зелье
уже здесь, в Маннеране. Чужие мысли переплетались с моими, и целые периоды
прошлого становились неясными для меня. Я был неспособен  различить,  было
ли какое-нибудь событие частицей моей жизни, либо память о нем  передалась
мне через общение. Это меня смущало,  но  по-настоящему  не  страшило,  за
исключением первых двух или трех раз.  Со  временем  я  научился  отличать
чужие воспоминания от воспоминаний  о  моем  подлинном  прошлом  благодаря
многим признакам. Я понял, что снадобье превратило меня во "многие  люди".
Я сделал свой выбор. Я не хочу быть меньше, чем "одним".



                                    57

     Ранней весной небывалая жара охватила Маннеран, к тому же  так  часто
шли дожди,  что  вся  растительность  города,  казалось,  сошла  с  ума  и
поглотила бы все улицы, если  бы  ее  ежедневно  не  пололи.  Зелень  была
повсюду: зеленая дымка в небе, зеленые ливни, иногда  пробивались  зеленые
лучи солнца, широкие глянцевые зеленые листья покрыли все балконы. В такую
погоду, пожалуй, могла покрыться  зеленой  плесенью  даже  душа  человека.
Зеленью также были окутаны все  лотки  овощных  лавок.  Лоимель  дала  мне
длинный список того, что я должен был купить, в  основном  деликатесов  из
Трайша, Велиса и Влажных Низин. И я послушно, как хороший  муж,  пошел  за
покупками - улица, где продавалась зелень,  была  неподалеку  от  Судебной
Палаты.  Лоимель  собиралась  устроить  грандиозный  пир   в   честь   Дня
Поименования  нашей  старшей  дочери,  которая,  наконец,  получала   свое
настоящее имя, выбранное раньше для нее, - Лоимель.  Вся  знать  Маннерана
была приглашена на это  празднество.  Среди  гостей  оказалось  несколько,
человек,  которые  испробовали  со  мной  шумарское  снадобье.   Мне   это
доставляло особое удовольствие. Швейц, однако, приглашен не был,  так  как
Лоимель всегда косо смотрела на него, да к тому же он  собирался  покинуть
Маннеран, чтобы совершить какую-то деловую поездку.
     Я продвигался среди лотков. Дождь прекратился совсем недавно, и  небо
было плоским зеленым  диском,  покоящимся  на  крышах  домов.  Вокруг  все
источало тонкие, терпкие ароматы.  Вдруг  в  моей  голове  будто  вскипели
черные пузырьки, - я стал Швейцем, торгующимся  на  причале  со  шкипером,
который  только  что  привез  очень  дорогой  груз  из  залива  Шумар.   Я
остановился, чтобы насладиться этим  сплетением  индивидуальностей.  Швейц
растаял. Сквозь проступившее сознание Ноима я ощутил запах свежескошенного
сена на полях имения Кондоритов под  восхитительным  солнцем  конца  лета.
Затем неожиданно я стал  директором  банка,  сжимающим  в  своих  объятиях
Лоимель. Невозможно передать, что я тогда почувствовал. Невозможно описать
перенесенный мной удар, короткий и  жгучий,  удар,  потрясший  меня  столь
ясным  чужим  восприятием.  Я  незадолго  до  этого  принимал  порошок   с
директором, и ошеломила меня вовсе не измена Лоимель. Ее личные дела  мало
меня интересовали. Меня потрясло то, что во время общения я ничего  такого
не увидел в его душе, не понял, в каких отношениях он был  с  моей  женой.
Либо эти видения возникли в моем мозгу  без  всякой  причины,  либо  этому
человеку удалось  каким-то  образом  скрыть  часть  подсознания  от  меня,
блокируя ее от моего проникновения, пока она все же не  порвалась  сейчас.
Значит, во время общения можно что-то утаить, хотя бы части