безземельные беглецы, тогда можно будет спросить у них о красоте и чудесах
самообнажения, извини меня, единения.
     Я видел муку в  его  взгляде.  Он  все  еще  хотел  любить  меня,  но
шумарское снадобье показало ему такое о себе и,  возможно,  обо  мне,  что
заставляло его ненавидеть человека, давшего ему это зелье. Ноим был  одним
из тех, кому необходимы стены. Я не понял тогда этого. Что же я  натворил,
превратив  своего  побратима  в  своего  врага?  Если  бы  могли  еще  раз
попробовать это снадобье, может быть, для него это стало  ясным.  Но  нет,
надежды на это не было. Ноим напуган взглядом  внутрь  себя.  Я  превратил
своего богохульствующего побратима в ярого приверженца  Завета.  Теперь  я
уже ничего не мог изменить.
     После некоторого раздумья Ноим произнес:
     - Нужно кое-что попросить у тебя, Кинналл.
     - Все что угодно!
     - Нехорошо чем-то ограничивать гостя. Но если ты привез с собой  хоть
грамм этой гадости, если ты прячешь ее где-нибудь у себя  -  выбрось  все,
что есть, понятно? Его не должно быть в этом доме! Тебе понятно,  Кинналл?
Выбрось и можешь об этом мне не говорить!
     Никогда прежде я не лгал своему побратиму. Никогда!
     Ощущая, как усыпанная бриллиантами шкатулка  обжигает  мне  грудь,  я
произнес торжественно чеканя каждое слово:
     - На этот счет тебе нечего бояться!



                                    62

     Несколько дней  спустя  известие  о  моем  бегстве  стало  достоянием
жителей Маннерана и Саллы. Все газеты  писали  обо  мне,  как  о  человеке
огромного могущества, связанного узами кровного родства с септархами Саллы
и Глина, который тем не менее посмел  нарушить  Завет:  занялся  постыдным
самообнажением. Я не только нарушил моральные нормы, принятые в Маннеране,
но  также  нарушил  законы  этой  провинции,  принимая  некое  запрещенное
средство, которое разрушает возведенные богами барьеры между душами разных
людей. Злоупотребляя служебным положением, я организовал тайное плавание к
Южному материку (бедный капитан Криш!). Вернувшись с  большим  количеством
опасного наркотика, я будто  бы  дьявольскими  уловками  вынудил  женщину,
бывшую у меня на содержании, его попробовать. Потом я начал распространять
зелье среди наиболее значительных представителей  аристократии  Маннерана,
чьи имена не раскрываются ввиду  их  чистосердечного  раскаяния.  Накануне
своего ареста я бежал в Саллу, и потому скатертью мне дорога!  Если  же  я
попытаюсь вернуться в Маннеран, то буду непременно арестован. Тем временем
в  Маннеран-Сити  состоится  заочный  процесс,  и  в  приговоре  суда   не
приходится сомневаться.
     Поскольку государству был нанесен огромный вред в виде подрыва основы
общественной стабильности, с меня взыскивается штраф в размере  всех  моих
земель и собственности, исключая только часть, необходимую для поддержания
жизни ни в чем не повинных жены и детей. (Значит, Сегвор  Хелалам  все  же
добился своего!) Чтобы мои высокородные дети не могли  перевести  семейный
капитал в Саллу, на все, чем я владел, наложен арест до  Верховного  Суда.
Все  сделано  по   Закону.   Пусть   остерегаются   все   желающие   стать
самообнажающимся чудовищем!



                                    63

     Я не скрывался: у меня теперь не было причин бояться ревности  своего
царственного братца. Стиррон, мальчишкой возведенный  на  престол,  раньше
мог бы решиться на мое физическое уничтожение, но сейчас, когда он стоял у
власти целых семнадцать  лет!  Нет,  это  невозможно.  Стиррон  уже  давно
утвердился в Салле, сейчас он является неотъемлемой  частью  существования
каждого и всеми любим. А я чужеземец, меня едва помнят старики и совсем не
знают молодые. К тому же я говорю сейчас с маннеранским акцентом и в  этой
провинции публично заклеймен позором самообнажения! Если бы я даже задумал
свергнуть Стиррона, где бы я нашел помощников?
     По правде говоря, я  очень  хотел  повидаться  с  братом.  В  тяжелые
времена всегда обращаются к товарищам былых дней. Ноим  чуждался  меня,  а
Халум была по ту сторону Война.  Сейчас  у  меня  был  только  Стиррон.  Я
никогда не обижался на то, что меня вынудили бежать  из  Саллы,  поскольку
понимал: если бы мы обменялись первородством, я бы заставил его сделать то
же самое. Если наши отношения  были  прохладными,  то  виной  тому  -  его
угрызения совести.  Прошло  несколько  лет  со  времени  моего  последнего
посещения Саллы. Возможно, мои злоключения смягчат его сердце.  Я  написал
письмо Стиррону, официально прося разрешение жить в Салле. По законам моей
родины меня должны были принять и без официального  согласия,  так  как  я
оставался подданным Стиррона и обвинялся в преступлении, совершенном не на
территории  Саллы.  И  все  же  я  решил  написать  прошение.   Обвинения,
предъявленные  мне  верховным  судьей   Маннерана,   признался   я,   были
правильными, но я предложил на  суд  Стиррона  краткое  и  (мне  кажется),
красноречивое оправдание моего отхода  от  заповедей  Завета.  Я  закончил
письмо выражениями непоколебимой любви к нему и несколькими воспоминаниями
о тех счастливых временах, которые мы прожили вместе, пока бремя  септарха
не взвалилось на его плечи.
     Я ожидал, что Стиррон в ответ пригласит меня посетить его в  столице,
чтобы  получить  устное  объяснение  тем  страшным  поступкам,  которые  я
совершил в Маннеране. Воссоединение братьев было в порядке вещей  в  нашей
истории. Но вызов из Саллы-сити не  приходил.  Каждый  раз,  когда  звонил
телефон, я бросался к нему, полагая, что это  звонит  Стиррон.  Но  он  не
звонил. Прошло несколько унылых недель. Я охотился, плавал, читал, пытался
писать свой новый Завет Любви. Ноим старался держаться подальше  от  меня.
Единственный опыт слияния душ вверг его в такое глубокое смятение, что  он
не мог смотреть мне в глаза, так как знал: я посвящен  во  все  тайны  его
подсознания. Знание друг о друге вбило клин  в  наши  отношения.  Наконец,
прибыл конверт  с  внушительной  печатью  септарха.  В  нем  было  письмо,
написанное Стирроном, но я бьюсь об заклад,  что  его  составлял  какой-то
твердокаменный министр, а не мой брат. В нескольких строчках, которых было
меньше,  чем  пальцев  на  руке,  септарх  сообщал,  что  моя  просьба   о
предоставлении убежища в Салле будет удовлетворена, но при условии, что  я
избавлюсь  от  пороков,  приобретенных  на  юге.  Если   меня   уличат   в
распространении дьявольского снадобья  на  территории  Саллы,  то  тут  же
арестуют и выдворят за ее  пределы.  Вот  и  все,  что  мой  брат  Стиррон
написал. Ни одной теплой строчке, ни одного доброго слова.



                                    64

     В середине лета к нам неожиданно приехала Халум. В этот день я далеко
ускакал, отыскивая вырвавшегося из  загона  самца-штурмшильда.  Тщеславный
Ноим  завел  целый   выводок   этих   злобных,   покрытых   густым   мехом
млекопитающих, которые не водятся в  Салле  и  плохо  приживаются  в  этой
слишком теплой для них стране. Он держал их штук двадцать-тридцать - всюду
когти, клыки и сердитые желтые глаза. Ноим  надеялся  получить  приносящее
прибыль стадо. Я преследовал сбежавшего самца,  целое  утро  и  полдня,  с
каждым часом все больше ненавидя его,  так  как  он  оставлял  после  себя
изувеченные туши безвредных,  мирно  пасшихся  животных.  Эти  штурмшильды
убивают только из жажды кровопролития, откусив всего лишь один-два  куска,
оставляя остальное стервятникам. Наконец, я все же загнал этого хищника  в
тенистое небольшое закрытое с трех сторон ущелье.
     - Оглуши его и привези невредимым,  -  просил  перед  отъездом  Ноим.
Однако, зверь бросился на меня с такой яростью, что мне  пришлось  сразить
его лучом максимальной мощности. Потом, только ради Ноима, я взял на  себя
труд содрать со штурмшильда шкуру. Усталый  и  мрачный  я  галопом  скакал
назад. А при въезде во двор неожиданно увидел необычную машину, а рядом  с
ней... Халум!
     - Ты знаешь, каково летом в  Маннеране,  -  объясняла  она  потом.  -
Сначала хотела отправиться на остров, но  затем  решила  провести  лето  в
Салле, с Ноимом и Кинналлом.
     Ей тогда было  около  тридцати.  Наши  женщины  выходят  замуж  между
четырнадцатью и шестнадцатью годами, рожают детей до двадцати четырех  лет
и к тридцати годам становятся женщинами средних лет. Но  время,  казалось,
совершенно не коснулось Халум. Не ведая семейных  ссор  и  мук  родов,  не
истратив своей энергии на брачном ложе и не терзаясь у  детских  кроваток,
она сохранила юное лицо и гибкое, стройное девичье тело. Халум  изменилась
только в  одном:  за  последние  несколько  лет  ее  темные  волосы  стали
серебристыми. Однако такой цвет волос еще больше подчеркивал  ее  красоту,
выделяя густой загар девичьего лица.
     Из Маннерана Халум привезла целую пачку писем: послания  от  герцога,
от Сегворда, от моих сыновей Ноима, Стиррона и Кинналла и дочерей Халум  и
Лоимель, от архивариуса Михана и еще от нескольких человек. Все  они  были
написаны сконфуженным напряженным языком. Такие письма можно  было  писать
мертвецу, когда чувствуешь себя виноватым за то, что пережил его. И все же
было приятно читать эти довольно тягостные послания.
     К сожалению, я не получил письма от Швейца. Халум сказала, что ничего
не слышала о нем с тех пор, как я уехал, и полагает, что он  покинул  нашу
планету. Не было ни слова и от моей бывшей жены. Это уязвило меня.
     - Неужели Лоимель так занята, что не могла написать хоть пару строк?
     Халум, смущенно глядя на меня, мягко сказала, что Лоимель  больше  не
вспоминает обо мне:
     - Похоже, она забыла, что была замужем.
     Потом, после писем, началось вручение подарков от друзей, которые еще
остались по ту сторону  Война.  Они  ошеломили  меня  своим  богатством  -
массивные цепи из драгоценных металлов, ожерелья из редких камней...
     - Дары в честь любви, - сказала Халум, но меня  трудно  провести.  На
эту гору сокровищ можно приобрести  несколько  крупных  поместий.  Любящие
друзья неспособны унизить меня переводом денег на мой счет в Салле  -  они
преподнесли мне дорогие подарки, предоставив возможность  освободиться  от
них по собственному усмотрению.
     - Все это было очень тяжело для  тебе?  -  спросила  Халум.  -  Такое
неожиданное бегство в изгнание?
     - Это вовсе не изгнание, а возвращение, - возразил я.  -  К  тому  же
здесь есть еще и Ноим - как побратим и товарищ.
     - Если бы ты знал, что тебя все так дорого обойдется, - сказала  она,
- ты бы позаботился о своих нуждах!
     Я рассмеялся.
     Она внимательно посмотрела на меня и сказала:
     - Кстати, если бы у тебя было немного этого зелья,  ты  бы  попытался
еще раз позабавиться им?
     - Вне всякого сомнения.
     - Но разве стоит ради этого терять дом, семью, друзей?
     - Ради этого стоит потерять даже саму жизнь - усмехнулся я. - Если бы
быть уверенным, что вся Велада попробует это средство.
     Этот ответ, казалось, напугал ее. Она  отпрянула,  приложила  кончики
пальцев к своим губам, вероятно, впервые осознав  глубину  безумия  своего
названого брата. Произнося эти слова, я вовсе не упражнялся в красноречии,
моя убежденность должна тронуть ее. Халум осознала  силу  моей  страсти  и
испугалась за меня.
     Ноим много дней проводил вдали от своих земель, выезжая в  Салла-сити
по каким-то семейным делам или на равнину Нанд для осмотра  собственности,
которую он хотел купить. В его  отсутствие  я  был  хозяином  имения,  его
слуги, что бы они обо мне не думали, не осмеливались открыто  ставить  под
сомнение мое право на это. Ежедневно я ездил верхом проверять ход работ на
полях Ноима, и Халум ездила вместе со мной. Особо следить было не за  чем,
так как был период между севом и жатвой, и мы ездили главным образом  ради
приятной прогулки, останавливаясь  искупаться  или  перекусить  на  опушке
леса. Однажды я показал ей загоны со штурмшильдами  -  они  ей  ужасно  не
понравились, и мы больше не ездили туда. Мне и Халум по  душе  были  более
мирные животные, пасшиеся на равнинах поместья. Мы часто ездили  наблюдать
за ними. Они близко подходили к нам и дружелюбно тыкались носами в  ладони
Халум.
     Эти долгие прогулки давали  нам  возможность  вволю  наговориться.  С
самого детства я не проводил столько времени с Халум, и поэтому сейчас  мы
стали еще более близки. Сначала мы вели себя довольно сдержанно, не  желая
поранить друг друга каким-нибудь неосторожным вопросом.
     Но вскоре мы говорили, как и подобает  названым  брату  и  сестре.  Я
спросил, почему она не выходит замуж.
     - Не встретился подходящий мужчина, - ответила Халум.
     Не жалеет ли она, что осталась без мужа и детей? Нет, сказала она, ей
не о чем сожалеть, ибо вся ее жизнь была безмятежной и полезной. И все  же
в ее голосе слышались тоскливые нотки. Я не стал допытываться  дальше.  Со
своей стороны она стала спрашивать о шумарском порошке,  стараясь  понять,
что побудило меня подвергнуться такому риску. Меня растрогали ее  чувства,
с которыми она задавала свои вопросы: стараясь быть искренней, объективной
и участливой, она не смогла скрыть свой ужас перед тем,  что  я  совершил.
Будто ее названый брат совершенно обезумел и зарезал человек  двадцать  на
рыночной  площади,  а  она  теперь  пыталась  посредством   терпеливых   и
добродушных расспросов дать философское обоснование тому, что побудило его
устроить такую массовую резню. Я старался говорить хладнокровно, чтобы  не
смутить ее своей страстью, как это случилось при нашей первой  встрече.  Я
не  пускался  в  нравоучения,  а  спокойно  объяснял  действие  лекарства,
рассказывал  о  результатах   его   действия,   так   привлекающих   меня,
растолковывал причины по которым я отвергал заточение наших душ в каменные
темницы, на что нас обрек Завет.
     Вскоре  наши  отношения  совсем  изменились.   Она   перестала   быть
высокородной  госпожой,  желающей  из  самых   добрых   намерений   понять
преступника, она  стала  просто  ученицей,  пытающейся  постичь  таинства,
открываемые ей посвященным  мастером.  И  я  перестал  быть  красноречивым
докладчиком, а стал, скорее, пророком, глашатаем освобождения.  Я  говорил
об  упоительных  переживаниях,  испытываемых   при   соединении   душ,   я
рассказывал о чудесных ощущениях, получаемых при раскрытии душевного мира,
и о вспышке, сопровождающей  слияние  собственного  сознания  с  сознанием
другого человека. Наши беседы превращались в монологи.  Я  захлебывался  в
словесном  экстазе  и  только  время  от  времени  останавливался,   чтобы
взглянуть на вечно  юную  Халум  с  посеребренными  волосами,  сверкающими
глазами и полуоткрытым от изумления ртом.  Уже  было  ясно,  чем  все  это
закончится. В один из жарких дней, когда мы бродили по  полевым  тропинкам
среди колосящихся высоких хлебов, она неожиданно спросила:
     - Если ты достанешь это снадобье, почему бы тебе не поделиться им  со
своей названой сестрой?
     Я обратил ее в свою веру!



                                    65

     В этот вечер я растворил несколько щепоток порошка  в  двух  стаканах
вина. Халум недоверчиво взглянула  на  меня,  когда  я  протянул  ей  один
стакан, и  ее  нерешительность  передалась  мне.  Я  колебался,  стоит  ли
начинать. Но она одарила меня волшебной, полной нежности улыбкой и  быстро
осушила свой стакан.
     - Оно совсем безвкусное, - заметила она, пока я  пил  свою  долю.  Мы
сидели, беседуя в зале, куда Ноим складывал свои охотничьи трофеи: на полу
лежали  рога  птицерогов,  на  стенах  висели  шкуры  штурмшильдов.  Когда
началось действие наркотика, Халум задрожала.  Я  стащил  огромную  черную
шкуру со стены, набросил ее ей на плечи и держал девушку  в  своих  руках,
пока ей не стало тепло.
     Что получится из всего этого?  Несмотря  на  самоуверенность,  я  был
напуган. В жизни каждого человека есть что-то, что  он  желает  совершить,
что терзает его до глубины души, пока остается неосуществленным, и все же,
когда приближается момент свершения, он  обязательно  начинает  испытывать
страх, ибо, вероятно, удовлетворение желаний приносит ему больше  мучений,
чем удовольствия. Именно так, да, да, так, обстояло дело  и  со  мной.  Но
постепенно мой страх слабел и,  наконец,  совсем  пропал,  когда  началось
действие снадобья. Халум уже улыбалась. Ей было хорошо.
     Стена, разделявшая наши души стала перегородкой,  сквозь  которую  мы
могли свободно проходить. Халум первая пересекла  ее.  Я  не  решался  мне
казалось, что войти в сознание своей названой сестры  было  что-то  сродни
лишению ее девичьей чести и нарушением запрета на телесную близость  между
назваными родственниками. Я еще боролся с  остатками  старой  веры,  когда
между нами пали последние барьеры.  А  Халум,  поняв,  что  уже  ничто  не
сдерживает  ее,  без  всяких  колебаний  проникла  в  мое  сознание.  Моим
мгновенным откликом на это была попытка закрыть себя: я  не  хотел,  чтобы
она знала о моем физическом влечении к ней. Но смятение было  недолгим,  я
прекратил все попытки скрывать свою душу  за  фиговыми  листочками  и  сам
вошел в сознание Халум. Началось подлинное общение, общение  с  запутанным
переплетением наших "я".
     Я увидел, что нахожусь - а чтобы быть более точным - затерялся  среди
зеркально гладких полов и  серебристых  стен,  сквозь  которые  пробивался
холодный искрящийся свет, подобно кристаллическому свечению некоторых  рыб
или насекомых. Это была девственная душа Халум. В  нишах  этих  стен  было
аккуратно расставлено все, что составляло ее жизненный опыт: воспоминания,
образы, запахи, вкусы, видения, фантазии, разочарования, восторги.  И  все
сверкало чистотой. Я не увидел ни следа сексуальных восторгов,  ничего  из
плотских страстей.  То  ли  Халум  из  скромности  надежно  защитила  свою
сексуальную сферу от моего проникновения, то ли загнала ее в такой далекий
угол своего сознания, что я не мог добраться до него.
     Она встретила меня  без  страха  и  с  радостью,  именно  с  радостью
соединилась со мной. Когда наши души  слились,  общение  стало  полным.  Я
плавал в сверкающих глубинах ее души, смывая грязь со своей  души,  -  она
исцеляло, она очищала. Я не знаю, очищаясь, оставлял ли я грязные следы  в
ее душе? Мы поглотили друг друга. Во мне душа Халум, которая всю мою жизнь
была моей опорой  и  моей  смелостью,  моим  идеалом  и  моей  целью,  это
холодное, совершенное воплощение неувядающей  красоты.  И,  вероятно,  моя
прогнившая насквозь душа  стала  источником  кислоты,  брызнувшей  на  это
сверкающее совершенство. Путешествуя по ее внутреннему  миру,  я  попал  в
необычную область, напомнившую мне ту пору юности,  когда  мне  предстояло
бегство в Глин. Прощаясь со мной в доме Ноима, Халум обняла меня, и  в  ее
объятии я увидел что-то  похожее  на  трепет  едва  сдерживаемой  страсти,
проблеск желаний тела. Меня! Меня! Я решил, что нашел зону  чувственности,
но она  неожиданно  ускользнула,  и  передо  мной  сверкала  металлическая
поверхность ее души. Возможно, это было нечто,  созданное  мной  из  своих
вспенившихся желаний и спроецированное в ее сознание. Не знаю.
     Наши души растворились друг в друге - я уже  не  мог  различать,  где
кончался я и где начиналась Халум.
     Я вышел из транса. Прошла добрая половина ночи. Мы  протирали  глаза,
трясли наполненными  туманом  головами,  неловко  улыбались.  Каждый  раз,
выходя из транса, я ощущал чувство стыда,  что  открыл  слишком  много.  К
счастью, это ощущение  длится  обычно  недолго.  Я  взглянул  на  Халум  и
почувствовал, как горю святой любовью к ней, любовью, в которой совершенно
не было места плоти. Я хотел сказать ей, как когда-то сказал мне Швейц: "Я
люблю тебя!" Но я внезапно подавился этими словами. "Я" застряло у меня  в
горле. "Я, я, я, я люблю тебя Халум!" Если бы я мог только  вымолвить  это
"я". Но оно не слетало с моих губ. Оно было здес