слияния  двух  речушек.  Я  обнаружил,  что  можно
обходиться без автомобилей и банков и все  же  принадлежать  к  сообществу
цивилизованных людей. Я понял, какими людьми с недоразвитой душой  сделали
себя  обитатели  Велады  во  имя  мнимой  своей  святости,   и   насколько
полноценной может быть душа, если следовать образу жизни шумарцев.
     Все это пришло ко мне не в словах и не в потоке образов, а скорее  во
внезапно обретенном понимании, которое снизошло на меня и  стало  частицей
меня, причем, как это произошло, я не могу ни  описать,  ни  объяснить.  Я
слышу, как вы сейчас говорите, что я, должно быть либо лгу, либо поленился
более подробно описать все, что испытал. Но поймите, не все можно изложить
словами, для многого слов нет.
     Ведь мне тогда придется говорить обо всем приближенно, с недомолвками
и из самых лучших побуждений можно будет исказить истину. Мне пришлось  бы
как-то обозначить мои  ощущения  словами,  расположив  их  так,  насколько
позволяет  мне  мое  искусство  рассказчика,  а  вы  затем  должны  будете
превращать мои слова в какую-либо систему ощущений, привычную для вас.
     Однако на каждой  стадии  такой  передачи  будет  понижаться  острота
ощущений, и то,  что  вам  останется,  станет  всего  лишь  бледной  тенью
испытанного мною во время душевного очищения в Шумаре. Поэтому как я  могу
все это вам объяснить? Мы растворились друг в друге, растворились  в  море
любви, мы, не знавшие языка друг  друга,  пришли  к  полному  и  всеобщему
взаимопониманию наших обычно обособленных душ.
     Когда действие снадобья прекратилось, частица меня осталась в них,  а
частица их - во мне. Если вы захотите  заглянуть  в  свою  душу,  если  вы
захотите вкусить любви в первый раз за всю свою жизнь, то я  могу  сказать
лишь одно: не ищите объяснений в красиво выстроенных  словах,  приложитесь
губами к напитку с порошком. Приложитесь губами...



                                    44

     Мы выдержали испытание. Они  дадут  нам  то,  что  мы  хотели.  После
причастия любовью наступило время торговли.  Мы  вернулись  в  деревню,  и
утром наши носильщики вынесли  наши  сундуки  с  товарами  для  обмена,  а
старейшины принесли три толстых глиняных кувшина, в которых, очевидно, был
необходимый нам порошок.  И  мы  сложили  большую  кипу  ножей,  зеркал  и
зажигалок, а они тщательно отмерили порошок из  двух  кувшинов  в  третий.
Обменом распоряжался Швейц. От проводника,  приведшего  нас  с  побережья,
было мало толку, ибо, хоть он и  умел  говорить  на  языке  старейшин,  он
никогда не беседовал с их душами.  По  сути  торги  превратились  в  нечто
противоположное, ибо когда Швейц со счастливой улыбкой добавил в придачу к
нашей цене несколько безделушек, старейшины ответили ему тем, что отсыпали
еще порошка в наш кувшин. Торги превратились в  состязание  щедрости  и  в
конце концов мы отдали все, что  было  у  нас,  оставив  только  несколько
предметов для подарков нашему проводнику и носильщикам. Туземцы же  отдали
нам столько этого чудесного порошка,  что  его  вполне  могло  хватить  на
тысячи мозгов.
     Когда мы вернулись в бухту, капитан Криш уже ожидал нас.
     - Видно, торговля была довольно успешной? - спросил он.
     - Разве это столь очевидно? - удивился я.
     - Вы были в смятении, когда прибыли сюда. Отсюда  же  вы  уезжаете  с
улыбками на лице! Разве не очевидно, что торговля была удачной?
     В  первый  же  вечер  нашего  обратного  плавания  в  Маннеран  Швейц
пригласил меня в свою каюту.  Он  вытащил  кувшин  с  порошком  и  взломал
печать. Я смотрел, как он осторожно пересыпает порошок в небольшие пакеты,
примерно такие же, как первый, в котором находилась первая моя порция.  Он
работал   молча,   почти   не   глядя   на   меня   и   заполнил   пакетов
семьдесят-восемьдесят. Закончив расфасовку, он отсчитал дюжину  пакетов  и
отодвинул их в сторону. Указывая на оставшиеся, он сказал:
     - Это для вас. Спрячьте их хорошенько среди багажа,  если  не  хотите
прибегать к своему влиянию на таможенников, чтобы в  сохранности  привезти
их.
     - Вы дали мне в раз пять больше, чем взяли себе, - запротестовал я.
     - Вам этот порошок нужен больше, чем мне, - усмехнулся землянин.



                                    45

     Я не понимал, что он имел в  виду,  пока  мы  снова  не  оказались  в
Маннеране. Мы высадились  в  Хилминоре,  расстались  с  капитаном  Кришем,
прошли  формальную  проверку  (как  доверчивы  были  еще  совсем   недавно
таможенники!) и на  своем  автомобиле  отправились  в  столицу.  Въехав  в
Маннеран-сити со стороны шумарского шоссе, мы проследовали мимо  рынков  и
магазинов, расположенных прямо на открытом воздухе, где тысячи маннеранцев
толкались, торговались друг с другом, спорили между собой.  Я  видел,  как
ревностно спорили покупатель  и  торговец,  как  тщательно  они  заключали
сделки  и  потом  заполняли  бланки  для  договоров.  Я  видел  их   лица,
сосредоточенные, настороженные, их тусклые, недобрые глаза. И  я  думал  о
средстве, которое было со мной и  говорил  себе:  "Если  б  я  только  мог
растопить лед их сердец!" Я представлял себе, как  хожу  среди  них,  этих
чужеземцев, отвожу в сторону  то  одного,  то  другого,  и  ласково  шепчу
каждому: "Я - принц из Саллы и высокопоставленный чиновник Портового Суда,
который оставил все свои дела только для того, чтобы дать счастье людям. Я
покажу вам, как испытать радость с помощью самообнажения. Верьте мне  -  я
люблю вас!" Без сомнения, многие будут  шарахаться  от  меня,  как  только
поймут, о чем  я  им  толкую,  многие  могут  сразу  же  оттолкнуть  меня,
напуганные непристойным словом "я", другие же,  выслушав,  начнут  плевать
мне в лицо и назовут сумасшедшим, а некоторые даже  позовут  полицию.  Но,
вероятно,  будут  и  такие,  кто  ощутит  соблазн  и  пойдет  со  мной   в
какое-нибудь укромное место, где мы сможем разделить снадобье из Шумара. Я
буду открывать одну душу за другой, пока в  Маннеране  таких,  как  я,  не
станет десять - двадцать - сто - целое тайное сообщество самообнажающихся,
узнающих друг друга по теплу и любви, излучаемым их взглядами, не боящихся
произнести слова "я" и "мне" перед другими посвященными,  отказавшихся  не
только  от  тусклого  синтаксиса,   но   и   от   дурмана   самоотречения,
выражающегося витиеватыми  и  нескладными  фразами.  А  затем  я  еще  раз
зафрахтую корабль капитана Криша, возвращусь с пакетами белого  порошка  и
продолжу свою деятельность в Маннеране. Я и те, кто последует за мной,  мы
снова и снова будем подходить то к одному, то к другому и, улыбаясь, будем
шептать: "Я покажу вам, как найти радость в откровении.  Верьте  мне  -  я
люблю вас!"
     В этих видениях Швейцу не было места. Это чужая для него планета и не
его  дело  -  преобразовывать  ее.  Все,  что  интересовало  его   -   это
удовлетворение личных духовных запросов, жажда  постичь  божественное.  Он
уже идет по этому пути и сам завершит его, без чьей-либо помощи. Швейцу не
нужно бродить по городу, соблазняя незнакомцев. Именно поэтому он и  отдал
мне большую часть купленного нами  порошка,  ибо  я  был  новым  пророком,
мессией откровенности, и Швейц понял это значительно раньше, чем я. До сих
пор ведущая роль принадлежала ему, я же был в его тени. Теперь он  уже  не
будет затмевать меня. Вооруженный своими пакетиками, чудесными пакетиками,
волшебными пакетиками, я один, один начну изменять нашу планету!
     Это была как раз та роль, к которой  я  всегда  стремился.  Всю  свою
жизнь я находился в тени  то  одного,  то  другого  человека,  и  поэтому,
несмотря на все свои умственные способности и  физическую  силу  я  привык
считать себя человеком второразрядным. Вероятно, это нормально для второго
сына септарха. Сначала был мой отец, с которым я даже не мечтал сравняться
ни по власти, ни по могуществу. Затем появился Стиррон, чье восшествие  на
престол привело к  моему  добровольному  изгнанию.  Затем  мой  хозяин  на
лесоповале в Глине, затем Сегворд Хелалам, затем...  Швейц.  У  всех  этих
людей была цель в жизни и они решительно шли к ней. Они знали свое место в
жизни и держались за него, в то время как я частенько пребывал в смятении.
Теперь же, когда прошла добрая половина жизни, наконец и я  могу  проявить
себя. У меня появилась цель! Божественное провидение  привело  меня  сюда,
сделало меня тем, кем  я  стал,  подготовило  мой  дух  для  осуществления
великой миссии. И я с радостью взялся за нее.



                                    46

     У меня была  знакомая  девушка,  которой  я  покровительствовал.  Она
говорила, что является незаконнорожденной дочерью  герцога  Конгоройского,
зачатой им во время одного из его официальных визитов  в  Маннеран  еще  в
годы правления моего отца. Возможно, это  было  правдой.  Она,  во  всяком
случае, верила  в  это.  Дважды  или  трижды  в  месяц  я  навещал  ее  на
часок-другой, когда совсем одуревал от  своей  будничной  работы  либо  от
скуки, которая буквально душила меня. Девушка была простой, но отзывчивой,
мягкой, нетребовательной. Я не скрывал от нее, кто я такой, но никогда  не
изливал перед нею свою душу и не ожидал подобного и от нее. Разумеется,  и
речи не могло быть о любви между  нами.  Она  стала  первой,  кому  я  дал
снадобье, смешав его с золотистым вином.
     - Мы выпьем это вместе, - сказал я, и когда она спросила у меня,  что
это такое, ответил, что это очень сблизит нас.
     Тогда она спросила, как воздействует этот напиток  на  нас,  спросила
просто из любопытства. И я объяснил:
     - Оно откроет друг перед другом наши души. Оно сделает прозрачным все
стены, разъединяющие нас.
     Она  не  возражала,  не  взывала  к  Завету   и   не   осуждала   зло
откровенности. Она поступила так, как ей было велено,  убежденная,  что  я
ничего плохого ей не сделаю. Мы вместе приняли  снадобье  и  долго  лежали
обнаженные, прижавшись друг к другу, пока  не  почувствовали,  как  бьются
вместе наши сердца.
     - О! - воскликнула девушка. - Все это так необычно!
     Но эти новые ощущения не испугали ее. Наши души растворились  одна  в
другой, затем нас охватила буря взаимных чувств, и никакие запреты  Завета
уже не могли сдержать напор нашей любви.



                                    47

     В Судебной Палате Порта служил один клерк, некто Улман, человек вдвое
моложе меня, очень многообещающий, который очень мне нравился. Он знал  об
истинном моем могуществе в Маннеране, о моем происхождении,  однако  вовсе
не испытывал страха передо мною. Его уважение ко мне было  вызвано  только
моими способностями,  моими  возможностями  оценивать  и  разрешать  самые
сложные задачи, связанные с деятельностью Палаты. Однажды я  задержал  его
после работы  и  позвал  к  себе  в  кабинет  после  того,  как  остальные
сотрудники разошлись.
     - Есть одно лекарство из Шумара,  -  начал  я,  -  которое  позволяет
разуму одного человека свободно проникнуть в сознание другого.
     Он улыбнулся и сказал, что слышал о  нем  и  знает,  что  его  трудно
достать и опасно употреблять.
     - Никакой опасности нет! - возразил я. - Что же  касается  того,  как
его  достать...  -  я  вытащил  один  из  своих  пакетиков.  Он  продолжал
улыбаться, хотя щеки у него слегка порозовели.
     Мы вместе приняли порошок у меня в кабинете. Через  несколько  часов,
когда мы уходили домой, я дал ему несколько пакетиков, чтобы он  предложил
порошок своим друзьям.



                                    48

     В  Каменном  Соборе  я  осмелился  заговорить  с  одним   чужеземцем,
невысоким толстяком в одежде принца,  возможно,  членом  семьи  одного  из
септархов. У него были ясные спокойные  глаза  добропорядочного  человека.
Весь вид его говорил о том,  что  он  довольно  часто  заглядывал  в  свой
душевный мир и был вполне удовлетворен тем, что  там  видел.  Но  когда  я
заговорил с ним, он оттолкнул меня и отругал с такой  яростью,  что  гнев,
охвативший его, заразил и меня. Я едва не ударил его в слепом бешенстве.
     "Самообнажающийся! Самообнажающийся!"
     Этот крик эхом прокатился по священному зданию, и  многие  посетители
вышли из комнат, где они размышляли, чтобы узнать, что произошло.  Никогда
еще мне не было так стыдно, как тогда. Моя  возвышенная  миссия  предстала
передо мной в совершенно новом свете - я увидел ее как  нечто  грязное,  а
себя как жалкого, подкрадывающегося исподтишка  пса,  желающего  выставить
напоказ перед незнакомцами свою нечистую душу. Гнев  мигом  оставил  меня,
его место занял  страх.  Я  скользнул,  как  воришка  в  тень  и  поскорее
постарался выскочить через боковую дверь наружу,  опасаясь  ареста.  Целую
неделю я ходил озираясь. Но никто не преследовал  меня,  кроме  разве  что
своей собственной совести.



                                    49

     Опасность ареста  миновала  меня.  Снова  я  почувствовал,  насколько
добродетельна моя миссия.  Я  ощутил  только  печаль,  думая  о  человеке,
который отказался от моего дара.
     За  последующую  неделю  я   нашел   трех   незнакомых   мне   людей,
согласившихся разделить со мной откровение. Теперь я изумлялся, как  могло
случиться, что сомнения едва не одолели  меня.  Однако  самые  мучительные
сомнения были впереди...



                                    50

     Я  попытался  теоретически  обосновать  необходимость   использования
наркотика и создать новую теологию любви и искренности. Я изучил  Завет  и
многочисленные  комментарии  к  нему,  стараясь  понять,   почему   первые
поселенцы в Веладе  обожествили  недоверчивость  и  скрытность?  Чего  они
боялись? Что они хотели утаить? Темные люди из сумрачных времен, в черепах
которых  копошились  ядовитые  змеи.  Они  были  убеждены  в   собственных
добродетелях и поступали из самых благих  намерений.  Не  раскрывай  своей
души даже близким. Они не должны знать, что тебе на самом деле  нужно.  Ты
должен быть открыт только перед богами. Так эти люди и жили сотни лет,  не
задавая вопросов,  покорные  и  верные  Завету.  Для  большинства  из  них
приверженность   Завету   теперь   обусловлена    лишь    воспитанием    и
щепетильностью: они сами не хотят слушать других и  посвящать  их  в  свои
заботы, по этому так и живут с запертыми на замок душами. Их душевные раны
кровоточат, а они разговаривают на языке,  в  котором  нет  места  первому
лицу.
     Не пора ли создать новый  Завет,  утверждающий  любовь  и  соучастие?
Укрывшись дома, я мучительно пытался таковой написать. Что я мог  сказать,
чтобы поверили? Мы многого достигли, опираясь на старую мораль, но  только
за счет прискорбного отказа  от  самого  себя.  Уже  нет  тех  опасностей,
которыми была полна жизнь  первых  поселенцев,  и  от  некоторых  обычаев,
ставших помехами, нужно отказаться. Общество должно развиваться, иначе оно
начнет разрушаться. Любовь лучше, чем  ненависть,  а  доверие  лучше,  чем
подозрительность. Но многое из того, что я написал, не могло убедить  даже
меня самого. Почему  я  нападаю  на  установленный  порядок?  Из  глубоких
убеждений или просто ради удовольствия? Я  -  человек  своего  времени.  Я
крепко связан путами своего воспитания, хотя усиленно  старался  разорвать
их.  Старое  мировоззрение  вошло  в  противоречие   с   новым,   еще   не
сформировавшимся. Я из одной крайности  впадал  в  другую,  стыдясь  своей
экзальтации. Когда я  усердно  трудился  над  введением  к  своему  Новому
Завету, в кабинет вошла Халум.
     - Что ты пишешь? - приветливо спросила она.
     Я  прикрыл  страницу  чистым  листом  и   смутился.   Девушка   стала
извиняться.
     - Тебе интересно? - как можно беззаботнее спросил я. - Это отчеты  по
службе. Так, пустяки. Обычная бюрократическая писанина.
     В этот вечер, презирая себя, я сжег все, что успел написать.



                                    51

     В эти недели я  совершил  много  поездок  в  неизвестные  мне  места.
Друзья, туземцы, случайные знакомые, любовница - вот компания, с которой я
путешествовал. Но за все это время я ни слова  не  сказал  Халум  о  белом
порошке. Испытать его действие вместе с ней было моим  основным  желанием.
Именно ради этого я в первый раз прикоснулся к нему  губами.  А  сейчас  я
боялся сделать ей такое предложение: вдруг, познав меня очень близко,  она
перестанет меня любить?



                                    52

     Несколько раз я был готов заговорить с ней об этом. И каждый  раз,  в
самый последний момент сдерживал себя. Я  не  осмеливался  приблизиться  к
ней. Если хотите, вы можете  измерить  степень  моей  искренности  по  той
нерешительности, которую я тогда проявлял.  Насколько  чистым,  вы  можете
спросить, было мое новое вероучение об открытости, если я чувствовал,  что
моя названая сестра будет выше такого общения? Но я не стану лукавить, что
была какая-то последовательность в моих размышлениях. Мое освобождение  от
табу, тяготевшим над откровенностью, - это следствие внешнего толчка, а не
внутреннего развития, и я был вынужден  непрестанно  бороться  со  старыми
этическими представлениями. Хотя, разговаривая со Швейцем, я и  произносил
слова "я" и "мне", однако при  этом  всегда  ощущал  какую-то  неловкость.
Обрывки разорванных пут продолжали сковывать меня. Я любил Халум и  желал,
чтобы наши души соединились. В моих руках  было  средство,  которое  могло
соединить нас. А я не решался. Да, не решался.



                                    53

     Двенадцатым из тех, с кем я  разделил  снадобье  с  Шумары,  был  мой
побратим Ноим. Он часто приезжал ко мне и гостил иногда по  целой  неделе.
Пришла зима, принеся снег в Глин, холодные дожди в Саллу и  лишь  туман  в
Маннеран, и северяне обожали приезжать  в  нашу  теплую  провинцию.  Я  не
виделся с Ноимом с  лета  прошлого  года,  когда  мы  вместе  охотились  в
Хашторах. В этом же году мы как-то потеряли интерес друг  к  другу.  Место
Ноима в моей жизни занял Швейц, и я почти не ощущал потребности в  общении
с побратимом.
     Ноим теперь был довольно богатым землевладельцем в Салле: унаследовал
земли семьи Кондоритов и родственников жены. Он пополнел, хотя и  не  стал
толстым. У него было гладкое,  даже  несколько  слащавое  лицо,  загорелая
безупречная кожа, полные самодовольные  губы;  круглые  насмешливые  глаза
отражали ум и проницательность этого человека. Ничто не ускользало от  его
внимания. Появившись у меня в доме, Ноим сразу же тщательно осмотрел меня,
как бы подсчитывая мои зубы и морщинки у глаз, и после формальных братских
приветствий, после передачи подарков  его  и  Стиррона,  после  подписания
соглашения между собой, между хозяином и гостем, он неожиданно спросил:
     - У тебя неприятности, Кинналл?
     - С чего ты это взял?
     - У тебя заострилось лицо. У тебя какая-то  странная  улыбка.  Улыбка
человека, который хочет показаться беззаботным. У тебя красные глаза, и ты
их стараешься отвести, словно не хочешь  смотреть  прямо  на  собеседника.
Что-нибудь не так?
     - Эти  несколько  месяцев  были  самыми  счастливыми,  -  ответил  я,
возможно, даже слишком пылко.
     Ноим не обратил внимание на мой ответ:
     - У тебя неприятности с Лоимель?
     - Пожалуйста, Ноим, ты даже не поверишь, как...
     - Перемены написаны на твоем лице, - перебил он меня.  -  Неужели  ты
будешь отрицать, что в твоей жизни произошли перемены?
     Я пожал плечами:
     - Ну и что? А если и так?
     - Изменения к худшему?
     - Пожалуй, нет.
     - Ты уклоняешься от вопросов, Кинналл. Для чего  же  тогда  побратим,
если не поделиться с ним своими заботами?
     - Особых-то забот и нет, - настаивал я.
     - Очень хорошо, - и он прекратил  расспросы.  Но  я  заметил,  что  в
течение всего этого вечера побратим внимательно наблюдал за мной. А утром,
за завтраком, он вновь вернулся к нашему разговору. Я ничего не мог скрыть
от него. Мы сид