Александр Евгеньевич высоко вскинул руки, и она отчетливо увидела его
округлый затылок с длинными, плотно уложенными, напомаженными волосами,
даже от резких движении в прическе (Тамара Иннокентьевна не могла
вспомнить сейчас имя модного мастера из известного всей Москве салона,
обычно приходившего на дом к Александру Евгеньевичу укладывать волосы по
особенно торжественным случаям) не сдвинулся ни один завиток. Так же и на
его лице, обычно мягком, чуть расслабленном, сейчас не двинулся ни один
мускул, оно казалось вычеканенным из бронзы. Тамара Иннокентьевна была
уверена, что и он испытывает сейчас точно такое же чувство. Да, он давал
ей понять, что принимает вызов, что между ними с этого момента возникла и
установилась какая-то совершенно новая, беспощадная связь. Он продолжал
дирижировать с тем же затвердевшим отстраненным лицом, и даже если она
ошибалась, это уже ничего не меняло-их захлестнуло смертельной петлей.
   Тамара Иннокентьевна ощутила приближение новой удушливой волны, да,
Саня решил ее сломить, заставить окончательно забыть о прошлом, она сейчас
вспомнила ранее ускользавшие от ее внимания мелочи в их отношениях, они
лишь больше утвердили в ее догадках, нарастающий же разлад в оркестре,
доходящий до откровенной какофонии, должен был, по всей вероятности,
означать новое слово в музыке.
   Крепко сцепив побелевшие пальцы рук, Тамара Иннокентьевна приготовилась
бороться до конца, подбадривая и успокаивая себя, она стала вспоминать еще
студенческие времена, ухаживание Глеба. Это помогло, и она обрадовалась,
теперь меня так легко не возьмешь, подумала она, имея в виду Александра
Евгеньевича, теперь я тебя знаю, хоть ты самим дьяволом обернись, не
поможет.
   Между тем из хаоса рушащегося мира опять пробились согласные, легкие и
стремительные голоса скрипок. Тамара Иннокентьевна крепче стиснула руки на
коленях, Глеб не успел дописать эту сюиту, и публично она никогда не
исполнялась. Тамара Иннокентьевна хорошо помнила светлую, стремительную,
как бег прохладной чистой воды, мелодию, опять два родственных начала
пробивались сквозь все преграды друг к другу. Тамара Иннокентьевна видела
перед собой любимое запрокинутое лицо, и сквозь стиснутые зубы опять
доносились привычные до боли, до страдания звуки, и уже новый приступ
глухоты начинал сковывать ее, уже...
   Еще мгновение, и она бы страшно, на весь зал закричала, в самый
последний момент, собрав остатки сил, в бессильной ненависти, она встала,
не оглядываясь прошла к двери, слепо толкнула ее и почти побежала к
выходу, теперь она знала, в чем был весь дьявольский план концерта.
   Не сломись она во второй раз, был бы третий, и четвертый, и пятый.
Вздрагивая от нервного озноба, она остановила такси, назвала адрес и
только в машине начала приходить в себя. Она попросила ехать кружным
путем, движение всегда ее успокаивало, и шофер, молодой парень, выполняя
ее желание, с интересом к ней приглядывался, Тамара Иннокентьевна не
замечала. Первый ожог прошел, теперь ею все. больше овладевало тупое
отчаяние и безразличие, боже мой, зачем куда-то возвращаться, куда-то
ехать, лучше всего сейчас было бы на всей скорости налететь на что-нибудь,
на стену, на дерево, на бетонный столб, и все разом кончить. Она повернула
голову и поглядела на шофера: молодой, лет двадцати семи, с красивым
профилем мужчина, у него были крупно очерченные губы, прямой нос, длинные
брови, кисти рук тоже красивые, артистичные. Шоферу начинало передаваться
ее состояние, и он как-то странно завороженно, не мигая, смотрел в летящее
навстречу пространство.
   - Пожалуйста, быстрее!
   Шофер молча кивнул, и машина плавно рванулась и скользнула вниз, точно
в пропасть, в сияющую огнями улицу, но тотчас нырнула, не сбавляя хода, в
какой-то темный проулок и тут же выскочила опять на открытое, залитое
огнями пространство. Тамара Иннокентьевна облизнула пересохшие губы и
как-то сразу успокоилась и даже взглянула на себя в косо висящее
зеркальце, она уже ощутила в себе шумно ворохнувшегося знакомого беса, в
ней все сильнее разгоралось желание и в самом деле удивить себя и
переступить последнюю черту. Долгим приближающим взглядом она опять
посмотрела на шойера и почувствовала, что он сделает все, что она захочет,
он уже и без того отвечал на каждое ее движение. Выскочив на какое-то
пригородное шоссе, они теперь неслись с сумасшедшей скоростью,
стремительная ревущая тьма, рассекаемая узким лучом света, мчалась
навстречу, уже время исчезло, уже достаточно было одного неверного
движения, одного толчка...
   Тамара Иннокентьевна не могла понять, отчего вдруг все оборвалось,
сумасшедшее, опустошительное, успокаивающее ее движение внезапно
прекратилось, разрывая все внутри. Она страшно, смертельно побледнела, но
уже и машина резко сбросила скорость, взвизгнув тормозами, шофер сидел,
бледный до синевы, стиснув зубы, всей тяжестью своего здорового молодого
тела навалившись на руль, с трудом оторвав руки от баранки, он толкнул
дверцу и, не говоря ни слова, исчез в темноте и долго не возвращался, а
когда вернулся, тотчас, не глядя в ее сторону, резко развернул машину и
погнал обратно...
   Сознание возвращалось медленно, просто они уже не принадлежали себе, на
сумасшедшей, бешеной скорости пронеслись мимо крошечной, лет пяти, девочки
с поднятой ручонкой, сноп света лишь на какую-то долю мгновения вырвал из
тьмы, из кипящего пространства фигурку девочки-зн.ак провидения и
предостережения, но этого было достаточно-все существо Тамары
Иннокентьевны, поглощенное ожиданием предстоящего, успело, оказывается,
выхватить из тьмы девочку с поднятой ручонкой, чтобы затем осознать и
вздрогнуть от смертельного озноба, Тамара Иннокентьевна никак не решалась
взглянуть в сторону шофера, успевшего в последнюю долю секунды опомниться,
пересилить себя у самого края пропасти. Рассчитываясь, она просто выгребла
на сиденье все содержимое сумочки и, выходя из машины, лишь мимоходом, с
мольбой заставила себя взглянуть ему в зрачки, опять увидела в них
откровенное восхищение, почти страдание, вся вспыхнула и торопливо вбежала
в подъезд. Едва успев открыть дверь в квартиру, она вздрогнула - напористо
и весело зазвонил телефон, и она поняла, "то это звонит Александр
Евгеньевич.
   Телефон продолжал надрываться, несколько минут она сидела вяло, без
движения, без мысли, слушая настойчивые непрерывные звонки, затем тяжело
встала, взяла трубку, в уши ей тотчас рванулся бурный, взвинченный голос.
   - Да, это я, - отозвалась она, чувствуя смертельную, почти обморочную
усталость. - Да, я тебя поздравляю...
   Слушала, нет, не все... Да, да... вернешься, поговорим... Да, да,
уехала, не дождалась... Все объясню... Не понравилось? Нет, нет, не знаю. -
Она с удивлением вслушивалась в свой тусклый, безжизненный голос. -
Пришлешь машину? Зачем? Ах, банкет... Нет, нет, я себя неважно чувствую, не
надо, я подожду тебя дома. Нет, нет, не присылай, я не приеду. До встречи,
Саня. - Она положила трубку и долго не снимала руки с трубки, как будто
насильно заставляя телефон молчать, она уже все продумала, но никак не
могла заставить себя поверить до конца, боялась сделать еще одно последнее
усилие и убедиться окончательно.
   В комнате, выходившей окнами на улицу, было очень душно, и Тамара
Иннокентьевна, открыв окно, легла грудью на подоконник, нагретый за день
воздух не освежал, прохлады и спасения от духоты по-прежнему не было,
Тамара Иннокентьевна вяло оторвалась от подоконника и пошла на кухню,
выходившую балконом во двор-здесь было меньше шума, движения и сам воздух
казался прохладнее и чище. Тамара Иннокентьевна села у открытой балконной
двери на сквозняке, ей нужна была передышка, нужны были силы для того, что
ей предстояло. И когда пришла нужная минута, она тяжело поднялась,
вернулась в большую комнату и, не раздумывая, выдвинула два нижних ящика
письменного стола, где всегда хранились рукописи и бумаги Глеба. Давно,
может быть уже больше года, Тамара Иннокентьевна сюда не заглядывала, но
сразу же увидела, что из всего хранившегося здесь осталось меньше
половины. Дрожащими руками она стала перебирать знакомые листы, она
физически ощущала теплоту шероховатой бумаги, под ее пальцами вспыхивали и
бились стремительные, обрывочные пассажи, таинственные, явившиеся из
неизвестности и ушедшие в неизвестность всплески мыслей Глеба, даже в
таком незавершенном виде пронизанные необычайным чувством гармонии.
Недоставало очень много из неоконченного, исчезли почти готовые вальсы,
наброски молитв, как называл их Глеб, тоже исчезли...
   С трудом остановив подступившую дурноту, почти не соображая, Тамара
Иннокентьевна слабеющими руками рассовала бумаги по ящикам, с грохотом
задвинула их, и сразу в комнате установилась мертвая тишина. Тамара
Иннокентьевна поежилась, испытывая чувство полнейшей опустошенности,
словно кто-то ограбил, обобрал ее до нитки, и ей. стало стыдно своей
наготы и невозможности куда-нибудь укрыться. Опять пришло то же чувство
зияющей черной ямы, что и в машине недавно, - пустота, ни желаний, ни
мыслей, нужно было заставить себя что-то сделать, сдвинуться с места,
чтобы не тянуло: опять заглянуть в зияющую пустоту, откуда нет возврата...
   Заученно, как автомат, двигаясь, Тамара Иннокентьевна принялась
совершенно механически за уборку, протерла полы, мебель, вымыла ванную,
перечистила на кухне кастрюли, до блеска надраила медный старинный чайник,
разобрала грязное белье для прачечной. Было уже далеко за полночь, а она
все придумывала и придумывала себе новые дела, наконец достала
откладываемое на более благоприятные времена шитье-серую шифоновую блузку
(она любила шить, и это ее всегда успокаивало) -и не заметила, как время
подошло к двум. Щелкнул замок, хлопнула дверь, из передней послышалась
оживленная возня, раздался веселый, уверенный, ликующий голос Александра
Евгеньевича, а затем и сам он, без шляпы и бороды, собственной персоной
появился в широко распахнутых створах стеклянных дверей с бутылкой
шампанского, с огромной (едва умещалась в руках) охапкой махровых палевых
хризантем. Глаза Тамары Иннокентьевны, до сих пор отрешенные, потеплели,
перед нею стоял еще совершенно молодой мужчина со счастливым блеском в
глазах, с гордой, свободной посадкой головы, она и раньше знала, что успех
красит, теперь же это еще раз подтверждалось. Она подумала, что у нее уже
нет сил на вторую жизнь, она слишком долго пробыла в горе и одиночестве,
радость не приходит сама по себе, за нее нужно бороться.
   - Как ты хорош, Саня... Как тебе хорошо без бороды. И это все мне? -
по-детски обрадовалась она цветам. - Мои любимые!
   - Все тебе, еще вот это, - он вытащил из бокового кармана длинный узкий
футляр и небрежно бросил ей на колени, прямо на шитье. - За удачу!
   Футляр раскрылся, и на колени Тамаре Иннокентьевне скользнула короткая
нитка розового жемчуга неправильных крупных зерен, теплого густого тона,
казалось, они мягко светятся изнутри. У нее на глазах показались слезы, со
смешанным чувством страха, восхищения и отвращения к себе, она уже не
ощущала непримиримости, негодования, оекорблепности, не ощущала всего
того, что кипело в ней в ожидании встречи, хризантемы сильно пахли, остро
заполняя комнату запахом свежей зелени.
   - Я немного выпил, совсем немного, нельзя было отказаться, все пришли,
все, кого я пригласил. Спрашивали о тебе и заметили твое отсутствие. Я уж
врал, как мог. Ты бы заранее предупредила, если у тебя каприз. - Александр
Евгеньевич поставил шампанское на стол и бросился на диван рядом с нею. -
Как я устал... Даже нет сил разозлиться и побить тебя. Ну что опять на
тебя накатило? Пойми, ничего нет, есть мы, и только мы, и наша жизнь.
Остальное не имеет значения. Все остальное не существует! Ну же, ну! Опять
слезы? Мировая скорбь по несуществующему предмету? - Приподняв ее лицо за
подбородок, Александр Евгеньевич поцеловал ее в губы, властно,
по-хозяйски, и у нее не хватило сил ни отодвинуться, ни оттолкнуть его
руки, она опять с ужасом почувствовала, что ей приятно, что она уже
привыкла именно к этому человеку, к этому мужчине, и ей ничего не хочется
менять. Пряча глаза, она зарылась лицом в ворох хризантем, несколько раз
глубоко вобрала в себя простои и, возможно, самый разумный в мире запах,
запах беспечности и счастья.
   - Я плохо себя почувствовала, - сказала она. - Ничего не готовила...
   - А что нам надо? Что нам надо? - запел он, срываясь с дивана. - Там в
коридоре еще во-о-от какая коробка со всякой всячиной. Ты плохо обо мне
думаешь, разве я мог забыть главное, наш с тобой праздник? Столько
вкусного.
   Из Армении Астмик Тевосян даже твою любимую колбасу привез и твой
фирменный коньяк "Ахтамар". Лстмик своеизбрание отрабатывает. Трудно было
его в правление провести - нужен, но не популярен, а себя он, разумеется,
считает классиком современной массовой песни. Зовет пас, говорит, у него
загородный дом в Цахкадзоре, фантастика, роскошь, супер и рядом, горы,
первозданная природа. И даже античный храм есть. Первый век до нашей эры.
Махнем, а? Вот пленум проведу-и махнем! Меня попросили, для чего-то надо,
чтобы провел его именно я. Сиди, сиди, - приказал он Тамаре Иннокентьевне,
двинувшейся было ему помочь, и она осталась на диване, с цветами и
жемчугом наколенях, Александр Евгеньевич ловко и быстро накрывал прямо в
этой же комнате стол, накинув на него белоснежную хрустящую скатерть,
попутно он сгреб у Тамары Иннокентьевны с колен хризантемы и воткнул всю
охапку в огромную напольную вазу севрского фарфора, единственное, что он
взял с собой из своего прежнего дома. - Пусть с нами тоже празднуют. - Он
небрежно, на ходу чмокнул ее в щеку и, почувствовав ответное движение, с
торжествующей улыбкой опять засуетился вокруг стола.
   Конечно же каждому приятно, когда тебя любят, подумала Тамара
Иннокентьевна, поглядывая на него, ей самой давно надоело одиночество,
бессонные ночи, страх вступить снова в жестко очерченный круг, когда за
дверью квартиры встречает мертвящая тишина...
   Несколько раз она порывалась встать и помочь Александру Евгеньевичу, но
он всякий раз усаживал ее обратно, говорил, что сегодня ему хочется
сделать все своими руками, и она всякий раз охотно подчинялась, продолжая
наблюдать за ним и ощущая замедленное течение глухой ночи. Он ведь прав,
думала она, как бы разрушая последние запретные границы в своей душе,
живое-живым, иначе мир не смог бы существовать и развиваться. Жизнь
требует уступок, хочешь, чтобы тебя любили, лучше всего не замечать
недостатков, даже пороков, особенно если рядом творческая натура, из этого
тоже состоит жизнь. Те, кто идет прямо и говорит все, скорее гибнут или
становятся пророками, но их гибель тоже норма для обычной жизни. Пророки
хороши на отдалении, в своем времени их никто не терпит. Да и что такое, в
конце концов, сделал Саня? Молодой, сильный мужчина, честолюбивый,
дорвался наконец до власти, до славы, костер-то вон какой прожорливый,
сколько ни бросай, сгорает мгновенно, вот он и подбрасывает, что под руку
попадается, да и кому во вред?
   Если спокойно разобраться, обдумать-никому, прошлое есть прошлое, и
пусть лучше все, чем пропасть, все, что осталось от Глеба, оживет хотя бы
таким образом, какое де* ло людям до утомительных и ненужных подробностей
до кухни? Им нужен результат, изнаночная сторона их не касается, они
приходят в раздражение, когда им навязывают что-то непонятное и выходящее
из общих правил. Вот идиотка, запоздало спохватилась Тамара Иннокентьевна,
сидит, упивается своими придуманными страданиями, а мужик кухарничает
после авторского концерта. Если бы все стали заниматься самоедством,
хорошая бы наступила жизнь. Кто бы, интересно, рожал и растил детей, писал
музыку, строил дома?
   Быстро сбросив домашнее вязаное платьице и радуясь, что не успела
переменить красивое дорогое белье, надетое перед концертом, Тамара
Иннокентьевна с удовольствием достала черное, расшитое серебром кимоно,
купленное по случаю, после войны, на барахолке, она его очень любила и
редко надевала. Высоко заколов волосы и подкрасив губы, требовательно
разглядывая себя в зеркало, она с удовольствием отмечала, что за последнее
время посвежела и похорошела и выглядит много моложе своих тридцати пяти,
она поймала себя на странном и неожиданно возникшем желании подойти к
старому роялю, погладить его, но она смогла удержать себя и скоро забыла
об этом.
   Чуть позже они сидели друг против друга за красиво убранным столом, при
зажженных свечах, держа в хрустальных бокалах шипящее шампанское, -
чувствуя голой шеей продолговатую округлость жемчужин и время от времени
незаметно гладя самые крупные из них, Тамара Иннокентьевна и верить не
верила и думать не хотела о недавних страданиях.
   - Пью за тебя, Саня! - блестящими глазами всматриваясь в искрящееся
вино, сказала Тамара Иннокентьевна. - Действительно, большой день.
   - А я за нас, Тамара! - Он с незнакомой ей уверенностью и даже ВЫЗОР.Ш
поднял свой бокал, затем глаза его смягчились, они чокнулись, вслушиваясь
в тонкий замирающий звон.
   - Ты на меня так странно посмотрел, - вопросительно и немного
искательно улыбнулась Тамара Иннокентьевна.
   - Посмотрел? Как посмотрел?
   - О чем ты подумал?
   - Пожалуй, о том, что ты наконец сделала выбор, вот только сейчас, -
ответил после напряженной паузы Александр Евгеньевич и потянулся было
привычным жестом огладить свою бородку, натолкнувшись на жесткую
выбритоеть кожи, он почему-то заметно расстроился.
   - Как ты почувствовал?
   - Не знаю. Неожиданный ожог, изнутри... Как будто меня ударили. У-уф...
неприятно! - передернул Александр Евгеньевич плечами и залпом допил
шампанское.
   - Что же, обиделся?
   - Отлично знаешь, на тебя я не могу обижаться. Здесь другое... Когда
так долго ждешь приговор, нервы сдают. Помилование даже не радует.
   И она опять почувствовала к нему нежность и, ничего но отвечая, только
улыбнулась, точно погладила его глазами.
   - Не прикидывайся таким ручным. Ты ведь не такой, ты не домашний кот
Васька. Совсем нет.
   - Какой же?
   - Ты только с виду мягкий, шелковый, покладистый, - сообщила Тамара
Иннокентьевна почему-то шепотом, - под этой мягонькой шерсткой - сталь, я
сегодня почувствовала...
   - И что же?
   - Странно, непривычно... Мне с таким стержнем нравится. Шелковый
мужчина, да еще с красивой внешностью - ужасно, мужчина должен что-то
хотеть и уметь. Главное - хотеть!
   Вместе с четкой, просветленной решимостью принимать жизнь отныне без
ненужной рефлексии Тамара Иннокентьевна какой-то второй половиной своей
души, совершенно независимой и действующей сама по себе, механически,
утомительно фиксировала происходящее, каждый штрих, интонацию, перемену в
выражении лица, даже блик от свечей, отраженный в открытой крышке рояля,
казалось, отпечатался в самом ее мозгу, раскрытый рояль казался черной
птицей с неловко подвернутым крылом, и она опять вспомнила свое
неожиданное удивительное чувство в отношении этого старого рояля. "Это от
шампанского", - тут же отбросила Тамара Иннокентьевна беспокоящую ее мысль.
   Закинув руки на плечи Александру Евгеньевичу, совершенно сливаясь с
ним, чувствуя голой шеей нагревшуюся округлую неправильность зерен
ожерелья, Тамара Иннокентьевна двигалась под тихую музыку, это и есть
счастье, говорила она себе, ни о чем не думать, ничего не менять,
подчиняться плавному ритму, чужой воле, властным мужским рукам, только бы
движение это длилось долго, бесконечно, плыть куда-то в неизвестность в
тихом, все более слабеющем шуме ночи, переходящей в рассвет, что ж, пусть
кто-нибудь попробует осудить, она найдет ответ, да, да, тысячу раз да, как
и любой женщине, ей сейчас необходима древняя, как жизнь, грубая власть
мужчины.
   Она забылась не сразу, уже крепко заснул, уткнувшись ей в плечо
головой, Александр Евгеньевич, даже во сне он не отпускал ее, и Тамаре
Иннокентьевне пришлось силой убирать со своей груди его руку, он
недовольно почмокал добрыми, детским