вая слова.
   - Ну, в общем, понимаешь, я встретила человека, Вася, не сердись, ведь
ты же все понимаешь, такого, как я хочу.
   Я его, может быть, даже люблю...
   - Не надо, - с трудом выдавил он из себя. - Пожалуйста, без
подробностей. Все и так ясно. Мы и без того можем понять друг друга, -
сказал он, чувствуя, что его подхватил и понес куда-то мутный поток и он
не в силах из него выбраться, хотя это было необходимо.
   - Значит, все, да? - метнулось к нему просветленное лицо Лиды. - Я так
боялась, я же знала, что ты не такой, как все.
   Горяев отчетливо, как-то замедленно видел, как она уже сжимает сумочку
в руке, сейчас она уйдет, думал он с тупой болью, появившейся где-то в
висках.
   - Только у меня одно условие, - сказал Горяев, теперь уже совершенно не
в силах остановить себя, и умолк, увидев совсем близко перед собой ее
глаза, они почти жгли его и вдруг отпустили, точно шлепнули об пол.
   - Я подозревала, что ты подлец, но до такой степени... - прозвучал
где-то в пустоте голос Лиды, и в следующую минуту он увидел ее уже возле
двери и бросился к ней.
   - Лида! Лида! Прости меня, я сам не знаю, что говорю, прости, - он
прижался лицом к ее платью и вдруг почувствовал, что Лида беззвучно
плачет, это было так неожиданно и непривычно, что Горяев почувствовал, что
он в первый и, вероятно, единственный раз одержал победу и, если бы
захотел, она осталась бы у него....


                                   * * *

   - Ну, так и что ж, - сказал Рогачев, старательно обкладывая костер. -
Мало ли... Баба, она хоть какая цивильная, силу любит. Мало ли баб да
свете, а ты к одной прилип, в том и беда.
   - Нет, не то, - как-то вяло не согласился с ним Горяев. - Потом их у
меня много было, баб, так, конечно, на случай. Ни к одной больше не
прикипел. Они все одинаковы, бабе только надо сразу ее место указать. Что
там, разве дело в них, бабы - второстепенное дело в жизни, частность, на
них серое вещество тратить не стоит. Это я на первой по неопытности
обжегся, потому в памяти и осталась, а вот целое, Рогачев, из рук
выпускать нельзя, с самого начала, - с каким-то напряженным, холодным
блеском в глазах подчеркнул Горяев.
   Рогачев, с интересом слушавший, искоса взглянул на него и ничего не
ответил, хотел бы он увидеть свою Таську рядом с Горяевым в этот момент.
Верно, она бы ничего и& сказала, но уж поглядеть бы поглядела на этого
товарища.
   Не так он прост, под свое тощее брюхо целую продовольственную базу
подстегивает, вот ведь как некоторые умеют.
   - Ты, Рогачев, не слушаешь меня,
   - Отчего же, почему ученого человека не послушать.
   Охотно, - отозвался Рогачев своим сильным, раскатистым голосом,
неторопливо укладывая мешок.
   Горяев теперь неотрывно следил за его руками.
   - Собираешься, Рогачев? - спросил наконец он. - А что, не хочешь
пригласить в попутчики?
   - Пора, брат Горяев, наш митинг закрывать, гляди вон, поземка. Слов ты
много наговорил, все кругом да около, а бывалые люди недаром говорят: кто
в солдатах не потопал, хорошим генералом не станет. Ты, может, повыше, чем
в генералы, метишь, гляди, корень твой не выдержит, неглубоко торчит. -
Остановившись взглядом на Горяеве, Рогачев помедлил, крупные, обветренные
губы шевельнулись в усмешке. - Прощай покуда, а богатство свое при себе
оставь, тебе нужнее. Тут уж на двоих никак не разложишь.
   У меня своя дорога, у тебя своя, вот и поступай как знаешь.
   Достаточно я за тобой погонялся, было бы за кем. Вот тебе твой затвор,
а я пошел, да и тебе то же самое советую.
   Рогачев встал, достал из кармана затвор, отдал его Горяеву, тот взял
молча, без всякого движения в лице, он, казалось, еще больше сгорбился у
огня и не проявлял больше ни малейшего интереса к собравшемуся в обратный
путь Рогачеву. И только когда тот приладил мешок и, пробормотав
неразборчивое что-то, вроде "ну, пошел", Горяев проводил его холодными
глазами, но с места так и не стронулся.


                                     7

   Дня через три со значительно потощавшим мешком Рогачев выбрался на
прямую дорогу к дому и шел по одному из верхних краев распадка, теперь уже
всерьез поругивая в первую очередь себя, а затем и Горяева и удивляясь,
как это все могло с ним получиться. Глубокий, метра в полтора, снег
(Рогачев определил это по верхушкам каменной березы, оставшихся сверху)
плотно слежался, и лыжи оставляли на нем лишь едва приметные царапины,
выбравшись наверх, Рогачев тут же попятился. Километрах в четырех от себя
он увидел маленькую движущуюся точку среди раскаленной белизны, она
медленно приближалась к гребню в очередной возвышенности, и за ней в
беспорядочном нагромождении высились острые, горящие под солнцем вершины
Медвежьих сопок, на фоне чистого, густой синевы, неба они проступили резко
и неприступно, и Рогачева пробрала дрожь при мысли, что неделю назад он
облазил их сверху донизу. Он, теперь уже по привычке к осторожности
укрывшись за валуном, стал наблюдать за движущейся точкой в белом
пространстве и смотрел до рези в глазах, до тех самых пор, пока она не
перевалила за гребень и не исчезла. Вполне вероятно, что это был кто-то
другой, не Горяев, не мог же он определить. И тут, встав, Рогачев едва
удержался на ногах, белое пространство перед ним поплыло, он почувствовал
судорожную звенящую пустоту в голове и медленно охватившую тело слабость,
это был первый признак недоедания, усталости и сумасшедшей гонки. Он
подумал, что за все время он ни разу не встретил живого следа, правда, он
мог его и не заметить, охваченный одной мыслью, погоней, и твердо решил в
первом же удобном месте остановиться засветло и попытать счастья, в мешке
его болталось несколько сухарей, но такое место он приметил лишь назавтра,
в начинавшихся опять предгорьях Медвежьих сопок, поросших елью и
лиственницей, и, не колеблясь, сбросил с себя легкий мешок с десятком
сухарей и остатками крупы, которую он варил теперь по полгорсти в день.
Нарубив молодых елок, он быстро слепил шалаш, заготовил дров на ночь и,
проверив винтовку, стал обходить распадок за распадком, теперь он
совершенно отбросил мысли о чужом, азарт погони увлек его слишком далеко,
и он переоценил свои силы и не рассчитал продукты, нужно было что-то
срочно предпринимать. Даже если бы он захотел сейчас вернуться домой,
неделю на кипятке не выдержать, если даже пустить в ход и еловый отвар. По
прежнему своему опыту он знал, что предгорья Медвежьих сопок богаты
зверьем, здесь спасались от стужи и находили пищу дикие олени, водились
белка и соболь, раньше попадалось много коз, а иногда удавалось увидеть и
снежных баранов, мысль о куске свежего теплого мяса его захватила, и в
глазах опять потемнело, а потом слабость скоро прошла, и Рогачев двинулся
дальше. Но надежды вскоре подтвердились, и если он, занятый раньше одним,
ничего не замечал вокруг, то теперь он внимательно приглядывался, стараясь
ничего не пропустить, - раза четыре тут пробегал соболь или куница, два
раза ему попа.дались старые оленьи л„жки, он снял с камня клочок шерсти и
понюхал. Вымороженная, она ничем не пахла, но у Рогачева мучительно свело
скулы, и он про себя выругался.
   Ветра по-прежнему не ощущалось, застывший, какой-то тяжелый воздух был
заметен только в быстром движении.
   Рогачеву мучительно хотелось курить, но он боялся. Уже под вечер он
заметил с гребня одного из распадков стиснутый со всех сторон высокими
скалами небольшой островок старых раскидистых елей и решил наведаться
туда, хотя для этого пришлось обогнуть нагромождения гольцов километра в
полтора, он пересилил слабость и пошел, хотя ему сейчас хотелось одного:
вернуться к шалашу, напиться кипятку и лечь. Иссиня-темные изнанки лап,
пригнувшиеся под тяжестью снега, издали тянули к себе намученные
изнурительной белизной глаза, Рогачев не спешил показаться в открытую и
шел стороной, в обход, под прикрытием стены можжевеловых зарослей, плотно
забитых доверху снегом, дальше начиналось голое пространство, и он еще
издали увидел на снегу темные неровные латки, здесь совсем недавно паслись
олени, взрывали снег и доставали мох из-под твердого наста. Боясь поверить
в свою удачу, таясь и стараясь не дышать, Рогачев продвинулся еще метров
на двадцать и, выглянув из-за можжевельника, увидел их, около двух
десятков, - старый бык, с ветвистой тяжелой головой, стоял чуть в стороне,
словно застывшее изваяние, но стоял он к Рогачеву задом. Пересиливая
волнение, Рогачев выбрал двухлетка, достававшего мох из-под снега, и,
сосчитав до двадцати, чтобы успокоиться окончательно, бесшумно лег и,
прицелившись, словно срастаясь с винтовкой, нажал на крючок. Выстрел
хлопнул оглушительно звонко, и тотчас топот взметнувшегося, пронесшегося
мимо стада, испуганный храп животных раскололи тишину, Рогачев передернул
затвор и в азарте лишь в последний момент удержал руку, в пятидесяти
метрах от него на снегу, завалившись на бок, билось красивое сильное
животное, высоко вскидывая голову и поги. Проваливаясь в снегу, Рогачев
подбежал к нему и, прижав голову оленя к земле, одним ударом охотничьего
ножа перехватил горло и сразу опьянел от теплого густого запаха крови, без
сил опустился рядом на снег. Глаза оленя подернулись холодной пленкой,
тело дрогнуло в последний раз. Рогачев, отдышавшись, огляделся, лучше
места для дневки нельзя было себе представить, но времени до темноты
оставалось мало, нужно успеть освежевать оленя, пока он не застыл,
перетащить сюда сумку и прочий припас, устроиться на ночь, надо было
спешить. Рогачев хрипло, с надсадом перевел дыхание - дышать становилось
все труднее, умело и ловко сняв шкуру, он выбросил внутренности, отделил
окорока, несмотря на усталость и усилившийся мороз, ему хотелось сейчас
петь, в желудке от запаха мяса начались спазмы. За работой он не заметил,
как солнпе скрылось за сопками, темнело здесь быстро, но еще оставалось
время, чтобы сбегать на лыжах за спальным мешком и остальными вещами,
возвращался Рогачев уже в темноте, в темноте и варил мясо. Заснул он
окончательно счастливый, ему здорово повезло с оленем. Весь следующий день
Рогачев только и делал, что ел и спал. Проснется, поест, заготовит дров и
опять поскорее нырнет в нагретый спальный мешок. Он уже твердо на завтра
решил возвращаться прямо домой, хотя пищи у него теперь было на две-три
недели.
   Отоспавшись и чувствуя себя свежим и сильным, он открыл глаза, из
предрассветной мглы, заполнявшей предгорья и распадки, он увидел далекое
небо, и его цвет сразу встревожил Рогачева: в небе проступил неспокойный,
беловатый оттенок, он быстро вскочил, разжег костер и стал готовиться в
дорогу. Мясо он еще вчера разделил на порции и его розовато-льдистые
кирпичи плотно уложил в мешок. Получалось тяжеловато: килограммов на
тридцать, но он подобрал все до последнего кусочка, остатками сердца и
печенки решил позавтракать, и скоро ароматный парок потянул от котелка.
   Чуть погодя вершины сопок беспокойно зажглись от невидимого еще солнца,
но их неровное, неспокойное сияние вызывало тревогу, торопливо приканчивая
завтрак, Рогачев косился на сопки, и тревога его все росла, мимо острых
белых вершин проносились и гасли какие-то тяжелые, стремительные потоки,
солнце, поднимаясь и отвоевывая все новые пространства, казалось,
пронизывало все насквозь неестественным нестерпимым светом. Рогачев
заметил, что мороз сильно сдал и дышать стало легче, но какая-то тяжесть
нависла в воздухе. "Н-да, допрыгался, - с досадой сморщился Рогачев, еще и
еще оглядывая сопки и небо, - все одно к одному, кажется, прихватило".
   Он оглядел удобный, защищенный почти со всех сторон еловый распадок, в
котором ему удалось добыть оленя. С таким запасом пищи можно вполне
переждать ненастье, хотя бы и здесь, ну три-четыре дня, ну пусть
неделю-полторы.
   Правда, бывает и так, что всякие приметы обманывают, там, вверху,
покрутится, покрутится, а до земли и не дойдет или в сторону оттянет.
   Да и потом, пока небо раскачивается во всю силу, верст сорок свободно
отмахать можно. Рогачев решил идти: после сытной пищи и крепкого сна он
чувствовал себя уверенным, раза два мелькнула мысль о Тасе, которая,
видно, его уже заждалась. Пора, давно пора ему быть дома. Со стоявшей
рядом ели сполз пласт снега, и в воздух облаком взлетела сухая снежная
пыль. Ага, сказал Рогачев, значит, в самом деле стронулось, ну да ничего
страшного, дорога знакома, через три дня он доберется до охотничьей
избушки, а там и до дома рукой подать. В крайнем случае остановится на
полдороге, слепить шалаш да заготовить дров не долго.
   Рогачев уже стал приспосабливать за спину мешок с мясом, как вдруг,
выпустив лямки, одним гибким движением схватил винтовку и, пятясь, почти
втиснулся наугад за ствол большой ели, под которой недавно вытоптал снег,
обламывая омертвевшие нижние ветви. Почти сразу же из зарослей
можжевельника выдвинулся, с трудом переставляя лыжи, человек, Рогачев
сразу узнал его и поднял винтовку, но тотчас опустил ее, Горяев еле шел,
последние метры до костра, крошечный подъем, он едва осилил, спотыкаясь,
путаясь ногами и руками, тяжело опираясь на винтовку, как на костыль, и
подтягивая грузно обвисшее тело. Он шел прямо на костер, не сводя глаз с
котелка, стоявшего рядом, на земле, Рогачев не успел выплеснуть из него
воду, в которой варил сердце и печенку. Дотащившись до костра, Горяев упал
не колени, схватил котелок и, задыхаясь, кашляя, стал пить, стоя все там
же под елью, Рогачев видел его исхудавшие, дрожащие руки, воспаленные, с
блеском глаза, обтянутое, казалось, одной кожей, заросшее до самых глаз
лицо, судорожно ходивший кадык, Горяев пил со стоном, захлебываясь.
   Рогачев вышел из-под ели и остановился в двух шагах от Горяева, а тот
все пил, высасывая из котелка последние капли. Мешок за его спиной,
схваченный лямками на груди, мешал, винтовка валялась рядом, Рогачев ногой
отодвинул винтовку Горяева в сторону, тот даже не пошевелился. Теперь
Рогачев мог хорошо разглядеть его. Отставив в сторону опорожненный
котелок, Горяев, грузно обмякнув, сидел на коленях, не в силах
шевельнуться и только чувствуя, как начинает от тепла и отходить и болеть
лицо, обмороженное на лбу и с правой стороны, распухшие и потрескавшиеся
губы тоже зашлись, Горяев осторожно потрогал их, покосился на Рогачева,
который не очень-то дружелюбно глядел в этот момент на неожиданного гостя,
Горяев, устраиваясь удобнее, равнодушно закрыл глаза, с наслаждением
ощущал в желудке сытую теплоту, медленно расходящуюся по всему телу,
неудержимо хотелось спать. Рогачев сел по другую сторону костра, тревожно
прислушиваясь к менявшейся погоде, вершины сопок были теперь в постоянном
беспокойном, переменчивом движении, и Рогачев внутренним чутьем слышал их
непрерывный, тревожный звон, упругой, яростной стру„й льющийся с вершин,
до старых елей, с которых теперь то и дело с шумом срывался снег, этот зов
дошел раньше, и они хлопотливо оживали от долгого зимнего оцепенения,
готовилось что-то грозное, неостановимое. Рогачев (в который раз уже)
сжался перед мощью солнечного, пронизанного исполинской силой
пространства. Га-ах! - еще с одной ели на глазах у Рогачева сполз снег, и
она стремительно рванулась в небо освобожденной хвоей.
   Можно бросить этого непрошеного товарища и уйти, думал Рогачев,
оставить ему еды, отсидится, но он знал, что не сделает этого, с
любопытством наблюдая за человеком, который хотел его убить и наверняка бы
убил, если бы не осечка, и который уже вторично оказывается в зависимом от
него положении, Рогачев не знал, как поступить дальше, он подошел к
Горяеву и присел с ним рядом на корточки, разглядывая его сухое,
почерневшее от мороза лицо, заросшее нссиня-черной щетиной.
   - Она меня одолела, - сказал Горяев совершенно ясно, не отрывая
пристального взгляда от догорающих, подернутых тончайшим седоватым пеплом
углей.
   - Кто? - от неожиданности Рогачев слегка отодвинулся.
   - Она, - все так же осознанно и убежденно повторил Горяев, и Рогачев
понял. - Конечно... теперь уже совершенно все одно, делай что хочешь.
   Рогачев ничего не ответил, медленно поднял глаза к вершинам сопок, и
Горяев снова забылся в дремоте, Рогачев подбросил в костер немного сучьев,
огляделся, наметил подходящее место и, уже не обращая внимания на Горяева,
стал быстро делать шалаш, рубить кусты и молодые ели, он двигался
собранно, скупо размечая движения и поглядывая на сопки, вокруг вершин
которых все гуще струились белые, взвихренные потоки. Наладив шалаш и
настлав в него еловых лап, Рогачев взялся готовить дрова, складывая их
рядом с шалашом, и провозился почти до двух. Заметно потемнело. Рогачев
перенес в шалаш мешок с мясом, собрал все кости, с которых даем раньше
обрезал мясо, сложил их на замерзшую оленью шкуру вместе с головой и все
это переволок к шалашу, кстати и голову привалил коряжиной у входа, а
шкуру размял и расстелил в шалаше поверх еловых лап, мехом вверх. Затем
разложил у входа в шалаш небольшой костер, на четырех высоких кольях
сделал над ним навес-защиту от снега, тоже из еловых лап и куска брезента,
который всегда носил с собой. Колья забивал он уже под сильными порывами
ветра.
   Теперь высоко в сопках отчетливо слышался тяжелый непрерывный гул, небо
потемнело и снизилось, солнце с трудом пробивалось сквозь красновато-серую
мглу, старые ели под напором ветра глухо заговорили. Горяев очнулся.
Рогачев подошел к нему и с невольной усмешкой, глядя в его встревоженные
ждущие, влажно блестевшие глаза, помолчал.
   - Ну что, снайпер, - сказал он наконец, - вставай, что ли? Тут рядом
шалаш тебе приготовлен и постель постелена. Может, еще шашлык закажешь?
   Горяева совсем развезло, он был весь как раскисшая жижа, Рогачев
перетащил его к шалашу, перенес туда же его лыжи с винтовкой, ему противно
было прикасаться к Горяеву, но тот неотступно следил за ним все теми же
ждущими, светлыми и благодарными глазами. Рогачев даже сплюнул и про себя
потихоньку выругался. Поставив варить мясо, он подумал, что надо бы
посмотреть, что у Горяева с ногами, но тот точно почувствовал и стал
жаловаться на рези в желудке - последние три дня он ничего не ел, а с
ногами ничего, с ногами ему повезло, вот только лицо и руки прихватило, а
с ногами ничего, унты у него крепкие, не выношенные.
   - У тебя деньга хорошая, - сказал ему в ответ на это Рогачев. - Вот
тебе бы сейчас в ресторан, бульончику из благородной птицы-для желудка оно
полезно. - Рогачев поставил паред Горяевым кружку с кипятком.
   - Ну бей, добивай, твоя взяла, - Горяев попробовал подтянуть ближе свой
мешок, в распухших пальцах появилась боль, и он бросил лямки. - Она меня
одолела. Если даже бросишь, уйдешь один, никто не узнает, не осудит, и
первый я, твоя взяла.
   - Дурак, - брезгливо сплюнул Рогачев подальше от костра.
   - Меня дым от твоего костра спас, а это что, - Горяев снова пихнул
мешок, - бумага. Нет, ты не поймешь, я боялся не успеть. Ну, думаю, пока
доберусь, его и след простынет. Ногами двигаю - и ни с места, у меня всего
несколько сухарей оставалось... На день, на два, иду и шатаюсь... Когда я
тебя увидел, мне на колени хотелось стать, как перед господом богом. Да
нет, нет, не то подумал... я человека увидел. Да разве ты поймешь,
здоровый индивидуум, ты только не обижайся. Оно, - Горяев поднял черный
корявый палец, прислушиваясь к грохотавшей тайге, как будто ворочавшей
огромные валуны. - Слышишь, теперь вот грохочет, подает голос, а то ведь в
ушах звенело от тишины, хоть ты лопни, даже сучок не треснет. Не-ет,
неспроста это, попомнишь мое слово, неспроста! - Горяев погрозил комуто
темным скрюченным пальцем.
   Рогачев по-прежнему ничего не отвечал, помешивая деревянной ложкой в
котелке-он сам ее вырезал и с ней не расставался. Он любил работать с
деревом, это передалось ему от отца, смоленского плотника и кровельщика.
Тася любила его фигурки, которые он вырезал из мягкой ели, и уставляла ими
подоконники. Как она там, Тася, задумчиво и растроганно подумал Рогачев о
жене, и дров на