Петр Проскурин.
Рассказы и повести

Улыбка ребенка
Черные птицы
В час искушения
ТАЙГА



Петр Проскурин.

                              Улыбка ребенка

   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "Фантастика 75-76".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 22 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Влажный горячий ветер идет с океана, только в тени от  скал  еще  можно
дышать. "Ну-ну, здорово, старина!"  -  говорю  я  мысленно,  глядя  поверх
невысоких, непрерывно бьющих в прибрежные камни волн, и  прихожу  к  узкой
песчаной  отмели;  передо  мною   соленая   прозрачная   вода;   сзади   -
выветрившаяся, почти отвесная стена из красного камня;  в  сильные  штормы
волны накидываются на скалы и разрушают их. Я,  как  всегда,  один  здесь;
медленно стаскиваю с себя рубашку, брюки; из-под обломка камня, который  я
нечаянно цепляю, выскакивает мелкий  ловкий  краб  и  быстро,  боком-боком
бежит к воде; я загораживаю ему дорогу, он сердится, подскакивает, и я даю
ему уйти: пусть, зачем обижать такого маленького?
   Ложусь на песок, от солнца пот не успевает  выступить,  высыхает;  и  в
душе все как выжжено - пусто, легко, ничего не было, и нет,  и  не  будет,
только вот это беспощадное солнце льется сквозь крепко сжатые веки, льется
непрерывно; и я поскорее перехожу в тень от скалы и опять ложусь,  оставив
на солнце лишь ноги до колен. Они  все  время  болят,  и  их  надо  хорошо
прожарить; я через силу ощупываю себе грудь, плечи, лицо; да, я никогда не
был красив, а теперь  вот,  после  несчастья,  совсем  опустился.  Правда,
тетушка Молли всегда говорит, что выгляжу я не больше чем на тридцать,  но
я-то сам знаю, сколько мне в самом деле, и знаю, почему эта  ложь  тетушке
нравится. Идиот, на что я ухлопал всю  свою  жизнь?  А  теперь  что  можно
сделать? Только вспоминать и жалеть, а больше ничего.
   Что-то все время колет  бок,  я  шарю  под  собой,  нащупываю  в  песке
несколько ракушек и забрасываю их подальше. Небо, очень синее  и  далекое,
успокаивает, и, как только я начинаю глядеть  вверх  не  отрываясь,  сразу
приходит дрема.
   Я вздрогнул и открыл глаза, словно от резкого толчка.  Опять  прозвучал
мучительно знакомый голос:
   - Чарли, старина! Вы?
   Огляделся - пустынная отмель, красные скалы, по-прежнему идут на  камни
невысокие волны и слышится  ритмичный  раскат  разбивающейся  волны.  Э-э,
опять та же чертовщина, пора бы и пообедать,  а  то  на  голодный  желудок
всегда что-нибудь мерещится.  Но  разморило  вконец,  встать  трудно,  еще
труднее открыть глаза, а земля подо мной движется,  я  чувствую,  как  она
движется, я знаю, что она движется, и у меня все время такое ощущение, что
вот-вот она совсем выскользнет из-под меня и я останусь совершенно один  -
ни земли, ни камня, ни живого краба. И я лежу, боясь открыть глаза, задрав
острый подбородок, выставив костлявую,  узкую  грудь  и  худые  колени,  -
парящий вверху орел наверняка  меня  видит  и  считает,  что  это  старая,
нестоящая падаль. Я знаю, что орел висит  как  раз  надо  мной.  Я  быстро
открываю глаза и вижу в  небе  медленно  плывущую  далекую  черную  точку:
высоко-высоко, эх, негодяй, надо же так уметь! Потом я ни о чем не  думаю;
было самое страшное открыть глаза, а теперь  ерунда,  вот  только  в  ушах
начинает болеть, словно там плещется этот  проклятый  океан,  а  голова  -
огромная, гулкая, ну совсем раковина, старая, пустая. Пропала голова.  Да,
да, вот оно, все начинается опять, но это ничего, только  и  на  этот  раз
нужно выдержать и не поддаться. Все чушь! Это все океан, ядовитый  зеленый
океан, вот, вот, опять этот голос, хриплый, надтреснутый знакомый голос, и
он опять будет рассказывать о знакомых надоевших делах. Я не  хочу  больше
ни о чем думать, ни о чем вспоминать! Ну да, я был молодым  и  сильным,  у
меня были родители, потом женщины; но зачем мне об этом рассказывать? Вот,
вот, опять тот же тихий свист, тонкая раскаленная игла сверлит воздух,  он
долго не обрывается.
   А, к черту, я знаю, что нужно сделать. Вот так. Я рывком  поворачиваюсь
и начинаю сыпать себе на голову горячий песок, он лезет в  глаза,  в  уши,
забивает ноздри и рот, но мне хорошо. Однако  сегодня  определенно  что-то
новое. Этого еще мне не хватало.
   - Здравствуй, здравствуй, - говорю я. - Послушай, где это я тебя видел?
   Какая  интересная  все-таки  промоина,  по  ней   можно,   оказывается,
спуститься в самый центр Земли, она, как бурав, вворачивается все глубже и
глубже; нет, нет, это действительно чудесное изобретение,  тут  ничего  не
скажешь. Молодец, Ульт, молодец, я рад за тебя.


   Конечно, песок, на котором я лежу, и скалы  вокруг  -  чепуха,  я  ведь
старше, я был вечно и только сейчас перестаю существовать.  Я  ведь  помню
бури Гондваны и рождение Гималаев, когда крупная лихорадочная  дрожь  била
глупую круглую Землю... А вот и бескрылые  птицы  моа.  Господи,  как  они
велики, чу... осторожно! Я  слышу,  напрягшись,  как  они  проходят  мимо.
"Топ-топ-топ", - слышу я, ноги у них похожи на  расчетверенные  копыта,  и
мне кажется, что одна из них вот-вот  наступит  мне  на  голову  и  голова
хрустнет.
   Я пугаюсь, начинаю думать о другом и потихоньку успокаиваюсь. Ну что ж,
вернемся назад, думаю я. Как всегда, ну, ну, еще немного, хорошо  все-таки
жить, если над тобою могут вот так шелестеть пальмы,  и  синева  неба  так
густа и спокойна, и недалеко в темной тропической  зелени  белеет  большая
вилла. Сколько же это я здесь не был:  год,  два  или  все  десять?  Очень
знакомое место. Да, конечно, вилла принадлежит сыну  моего  старого  друга
профессора Джеффа  Ульта;  я  вспоминаю,  как  однажды  профессор  приехал
отдохнуть к сыну  недельку-другую  в  кругу  внуков;  их  было  трое,  два
мальчика и девочка; девочка родилась всего десять месяцев назад  и  теперь
училась ходить; профессор любил ее больше всех. Он любил сидеть у  кровати
ребенка, когда она засыпала; бронзовые слуги неслышными  тенями  скользили
мимо: он их не замечал. У девочки  было  смуглое  личико  и  синие  глаза.
Широколобый, усталый профессор садился где-нибудь в  стороне,  так,  чтобы
видеть лицо ребенка, опирался на набалдашник трости и не шевелился часами.
А по утрам, когда девочку выносили на  нижнюю  террасу  играть,  профессор
тоже  устраивался  где-нибудь  неподалеку,  ему  нравилось  слышать  голос
ребенка. Это были для него самые приятные часы, воздух шевелили  бесшумные
вентиляторы, вдоль всей террасы били струйки воды из  труб,  спрятанных  в
зелени. Я, в свою очередь, любил украдкой понаблюдать за профессором, меня
тянуло к нему, мы с ним были связаны крепко и давно. Но  профессор  ничего
не   замечал;   ни   болезненно-яркой   красоты   залива,   ни    губастой
кормилицы-мулатки, отвечавшей на все вопросы заученно и  односложно:  "Да,
сэр, нет, сэр". Он или глядел на девочку, или вслушивался в ее голосок и о
чем-то думал, и никто из живущих рядом с ним  не  знал  о  чем.  Меня  это
бесило, а сын с горечью говорил, что отец стареет, в прошлые  годы  такого
за ним не замечалось, невестка, со своей стороны, пыталась отвлечь старика
и терпела неудачу за неудачей. А старшие внуки платили деду его же монетой
- полным равнодушием; и жизнь в вилле шла своим чередом; вышколенные слуги
не замечали того, что им не нужно было замечать.  И  только  Мэт,  молодая
хозяйка виллы, со временем начинала чувствовать все  большее  беспокойство
при виде высокой сутуловатой фигуры свекра. Она замечала,  что  девочка  в
присутствии старика меняется, перестает шуметь и улыбаться, упорно смотрит
в одну точку; если старик подходил  к  ней  во  время  сна,  она,  бывало,
просыпалась и начинала беспокойно шевелить руками. Девочка  в  присутствии
деда никогда не плакала, и это особенно  тревожило  молодую  миссис  Ульт.
Когда она после некоторых колебаний поделилась с мужем своими  сомнениями,
тот отмахнулся:
   - Что ты, Мэт. Придумала вражду  между  шестидесятилетним  человеком  и
ребенком... Да и по крови они близки, привыкнет. Не  будем  огорчать  папу
из-за таких глупостей.
   Женщина промолчала, но вряд ли она согласилась с мужем, в глазах у  нее
так и остались недоумение и тревога.


   Бывает так, что время исчезает и ты можешь пролежать двести или пятьсот
лет и остаться таким же; приятно это знать и никуда  не  торопиться;  нет,
теперь никто не убедит  меня  в  необходимости  спешить.  Приятен  горячий
крупный песок, я отлично помню, что перешел в тень под скалу;  сейчас  мне
все время кажется, что именно в  эту  минуту  вверху  срывается  камень  и
повисает прямо надо мной, я боюсь открыть глаза, ведь камень сразу  ударит
вниз, в меня. Странное ощущение! Пока я не  погляжу  вверх,  камень  будет
висеть  себе  и  висеть,  но  ведь  нельзя  долго  удержаться,  это  не  в
человеческих силах. И я пытаюсь отвлечься, уйти в  сторону  или  вернуться
назад, ведь я хорошо помню, что минуту назад был где-то  в  другом  месте,
среди людей, вот их я никогда больше не увижу. Кого? Ах да, людей. Да и не
хочется, тяжело на них смотреть, нервных, обозленных. Смешно,  они  всегда
торопятся догнать и схватить то, чего в природе нет. Выдумали искусство, а
оно лжет, наука же приносит одни несчастья. Сейчас  меня  ничто  не  может
удивить. Люди...
   А! Джефф Ульт, вот оно что, чуть не забыл окончательно! И  случилось-то
всего два года назад, когда я приехал на виллу Ультов - мы работали вместе
с профессором, были старыми друзьями, но по целому ряду вопросов мы вообще
не  могли  столковаться  и  оставались  противниками.  Когда  мы   впервые
встретились и познакомились, в дебрях атомной физики  прокладывали  первые
тропки, тупиков было много, а  Джефф  Ульт  только  что  стал  доктором  и
получил собственную лабораторию нас сблизило тогда изучение атомного ядра,
и уже тогда Ульт был фанатиком, - приходилось проводить в лабораториях  по
два-три месяца кряду, не разбирая ночей и дней. Ну что ж, давайте еще  раз
встретимся, профессор Ульт. Здравствуйте, шеф, я рад вас видеть.
   - А, Чарли! Вы еще живы, старина!
   - Жив, профессор, видите, жив, а у вас как дела?
   - Мои дела в порядке, Чарли, мне теперь ничего не нужно. Когда-то я был
молод, полон сил и замыслов, а теперь я понял, что все  это  чушь.  Ха-ха,
что вы на меня так смотрите? А, Чарли? У меня вполне  нормальная  психика,
Чарли, я не кусаюсь.
   Я слушаю его и улыбаюсь, мне хорошо, что он  после  долгого  отсутствия
пришел  и  сел  рядом  со  мной;  да,  это  всегда  был  не   человек,   а
кибернетическая машина, набитая теориями,  формулами,  расчетами,  идеями.
Ядро, ядро, лабиринт атомного ядра - Ульт чутьем большого ученого угадывал
неисчерпаемые возможности атомного ядра и кружил  вокруг  него,  не  давая
покоя ни себе, ни другим,  и  вся  остальная  жизнь  до  поры  до  времени
проходила мимо него, незамечаемая. Например, он  приятно  удивился,  когда
узнал, что у него родился сын.
   Окончательно Ульт прославился, когда ему сообщили в сорок пятом году об
окончании  войны.  Как  сейчас  помню,  он  сосредоточенно  оглядел  своих
сотрудников, пожал плечами и сказал, что это никого из  присутствующих  не
касается. И никто бы не поручился, что Ульт запомнил этот разговор  больше
чем на пять минут. Помнится,  именно  в  то  время  ему  не  давала  покоя
блестящая  теория  нового  способа  дробления  атомных   ядер   заурановых
элементов; и все мы уже работали в подземных лабораториях Черного Острова,
удаленного от материка на полторы тысячи миль. Я украдкой гляжу на Ульта и
не узнаю в  нем,  в  тихом,  успокоенном,  того  одержимого:  он  даже  не
поинтересовался тогда, почему институт переместили с  материка  на  Черный
Остров,  его  лишь  возмущала  потеря  времени,  но  он  вскоре   же   был
вознагражден.   В   его   распоряжении    оказались    лаборатории-заводы,
оборудованные по последнему слову техники и научной мысли; и  он,  потирая
длинные сухие руки, днями ходил по нескончаемым лабораториям  и  цехам.  Я
несколько раз слышал, как он повторял: "Сколько времени потеряно! Если  бы
мне дали это лет на тридцать раньше!" А вечером за чашкой турецкого кофе в
подземном баре он сказал, что отдыхает от шума и грохота города, что  люди
науки так и должны работать - в  тишине  и  уединении,  мол,  человеческая
жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на  пустяки  вроде  конференций  и
диспутов. Я осторожно спросил, не находит ли  профессор  немного  странным
наличие большого числа военных на острове, пропускную систему,  отсутствие
наземных сооружений, кроме маскировочного рыбацкого поселка. Ульт не понял
меня, вероятно, даже не слышал.
   - Сто тысяч миллионов, - сказал он, глядя в чашку с кофе. -  Сто  тысяч
миллионов, Чарли.
   - Чего, долларов?
   -  Градусов,  Горинг.   Вы   понимаете,   коллега,   что   освобождение
человечества - в ядре атома, в этом колоссальном сгустке энергии? Я вот не
представляю,  как  обуздать  такую  температуру,  положить  ее  в   карман
человеку. Все, что открыто до сих пор, пустяки по сравнению с тем,  что  у
меня здесь. - Он шлепнул себя по лбу. - Наперсток моего ядерного горючего,
- косым размашистым почерком он стремительно набросал цепь сложных  формул
прямо по матовому стеклу столика и тут же тщательно стер, -  будет  весить
три тонны  и  сможет  осветить  и  обогреть  страну  с  населением  двести
миллионов человек в течение двух лет.
   Я взглянул ему в глаза  и  с  содроганием  отвернулся.  Мне  захотелось
спросить, что будет, если такой наперсток просто взорвать.  Я  уже  открыл
было рот, но вовремя заметил, что к нашему разговору  прислушиваются  двое
посторонних. Впрочем, разве сам Ульт не знал, что была Хиросима  и  в  ней
его доля?


   Ульт сидел метрах в двух от меня, я видел его хрящеватое ухо и  красную
морщинистую шею, он как сел,  так  и  замер,  и  мне  все  время  хотелось
протянуть руку, чтобы убедиться в его реальности.
   - Джефф, - сказал я негромко, напряженно  всматриваясь  в  него,  и  он
поглядел на меня.
   - Да, Чарли, я слушаю, - отозвался  он,  спокойно  и  как-то  умудренно
глядя на меня; у него было сейчас чужое, незнакомое лицо, он словно  знал,
о чем я минутой назад думал, и поэтому в  углах  серых  губ  была  у  него
горечь.
   - Знаете, Джефф, как-то странно мы сейчас сошлись и даже  не  удивились
друг другу. Вот как мы стары, у нас и способность радоваться исчезла.
   - А чего нам радоваться? - спросил он тихо. - Жизнь человеческая  очень
уж осложнена. Да, я знаю, что вы обижены, в душе вы  всегда  считали  себя
гением. Поверьте, это далеко не так.
   - Чепуха! - возмущаюсь я. - Вы же знаете, Джефф, что это чепуха.
   - Не знаю, - говорит Ульт, вздохнув. - Пойдемте.
   - Куда?
   - Пойдемте.
   Он встает, мне становится не по себе, и я крепче  вжимаюсь  затылком  в
горячий песок и зажмуриваю глаза.
   - Нет, нет, - бормочу я, - не хочу, никуда я  не  пойду.  Мне  и  здесь
достаточно хорошо.
   - Ну, вставайте, Чарли, - настойчиво говорит  он.  -  Сейчас  не  время
заниматься разговорами, пойдемте.
   Я хочу  отказаться,  но  неожиданно  для  себя  встаю  и  с  удивлением
осматриваюсь.  Вот  беда,  конечно  же,  это  Черный  Остров,  косые  лучи
пронизывают и плавят черный базальт. Нет, я не сплю: вот ревет океан,  вон
чахнет редкая растительность в  расщелинах  скал,  издыхают  рыбы  в  пене
прибоя, - очевидно, была буря.
   - Ну, хватит, Чарли, - говорит мне Ульт. - Подышали, пора спать, завтра
рано подниматься, дело не ждет. Идите ужинать.
   Ульт  исчезает  в  кабине  скоростного  лифта,  меня  уносит  в  другом
направлении, я прихожу к себе в комнату, включаю  вентилятор  и  бессильно
падаю на кровать. И только потом расстегиваю  ворот  рубашки  и  на  ощупь
сбрасываю туфли; они мягко шлепаются на пол, и  я  начинаю  отдыхать.  Вот
тебе и штука,  думаю  я,  оказывается,  это  все  тот  же  Черный  Остров,
лаборатории, свинцовые двери, похожие на могильные плиты; открыть  их  без
помощи автомата человеку не под силу. И на многих дверях кровавые росчерки
надписей: "Не входить!" Кто-то невидимый руководит автоматами, я  лежу,  в
голове тупая боль, и я думаю,  что  есть  хозяин  Черного  Острова,  нечто
безжалостное и неумолимое. Я не трушу, я все больше прихожу к  мысли,  что
мне нечего терять, и я,  успокаивая  себя,  громко  смеюсь.  Ведь  это  не
впервые: везде, где бы  я  ни  был,  я  и  раньше  чувствовал  присутствие
хозяина, и во сне мне часто  хотелось  прошептать  молитву,  но  я  еще  в
детстве забыл их все. Я лежал, обливаясь липким потом,  смеялся  и  думал,
что в любой момент могу уехать с Черного Острова - все-таки я  свободен  в
своих поступках и решениях, чего мне бояться? Бог? Какая  чепуха!  Атомная
физика - и бог. Надо заснуть, а завтра чашка кофе, хороший завтрак, и  все
пройдет.  Просто  сказывается  переутомление  от  непрерывной  работы,  от
изоляции - она особенно отражается на нервах. И нечего думать, на кой черт
мне все эти размышления о человечестве? Что тебе человечество? У тебя мозг
и знания, у них деньги. Тебе нужно работать  и  жить,  на  Черном  Острове
платят в семь раз больше. Его деньги?  Ты  не  знаешь,  кто  он.  Ты  лишь
знаешь,  что  он  вездесущ.  _Хозяин_!  Его  воля   выдолбила   гигантские
катакомбы, наполнила их движением и светом, за свои деньги хозяин стоит за
спиной у каждого на этом проклятом острове, в этом угрюмом царстве  камня,
искусственного света, счетных машин, автоматов. У меня здесь по-настоящему
один друг - кургузый человек  с  циферблатом  вместо  груди,  в  резиновом
футляре. Ровно в девять он до смешного важно начинал мигать электрическими
глазами, методично указывать себе на грудь и попеременно поднимать одну из
своих четырех ног. Я любил конструировать подобные безделки - единственный
отдых на острове. Если я не успевал встать за десять  минут,  человек-часы
прыгал мне на грудь и начинал отчаянно верещать. Вот  и  сейчас  -  снится
мне, что ли? Таращу глаза и долго не могу нащупать подпрыгивающий автомат,
потом долго и  тщетно  оглядываюсь:  в  дальнем  углу  мелькает  громадная
человеческая тень, очертаниями напоминающая  мистера  Крэсби  -  директора
Черного Острова, слово которого закон  для  всего  живого  и  мертвого  на
острове. И только с профессором Ультом любезен  мистер  Крэсби,  только  в
разговоре с ним у мистера Крэсби сияют крупные зубы, и это  всем  понятно.
Профессор Ульт - мировая величина в атомной физике, сейчас  он  на  пороге
нового большого открытия - недаром его  так  ревностно  охраняют,  он  уже
много лет негласно засекречен. Временами даже я не вижусь с ним по  месяцу
и больше, на звонки по телефону отвечают, что господин профессор  занят  и
подойти не может. Голос отвечающего всегда непреклонен, и каждый  раз  мне
мерещится тень мистера Крэсби. Иногда я думаю, что начинаю сходить с  ума:
ведь  и  мистер  Крэсби  подставное  лицо.  Все  равно  никому  не  узнать
настоящего хозяина, все равно не увидеть его лица: ни  имени,  ни  лица  у
него нет. Это просто хозяин.
   Я  встаю  с  постели  с   головной   болью,   делаю   несколько   вялых
гимнастических движений и замираю. Из большого  зеркала  на  меня  смотрит
высокий  костлявый  старик,  с  большой  сухой  головой  и  с  ненормально
пристальным взглядом. Я с усмешкой рассматриваю его. В этом теле  когда-то
рождались и  гасли  страсти,  в  мускулах  переливалась  жадная  сила.  Ты
помнишь, старик, женщин? Нет, не помнишь. Все  прошло  мимо,  и  жив  один
мозг, холодный, бесстрастный, способный только рассчитывать  и  вычислять.
Все остальное отдано ему - _хозяину_.
   - Ха-ха-ха... ха!
   Неожиданный смех звучит глухо  и  безнадежно;  в  подземных  помещениях
звуки вообще быстро угасают. Я медлю, одеваюсь; эскалатор выносит  меня  в
кафе - у меня часа три свободного времени.  Я  оставляю  почти  нетронутый
завтрак и по сложной