лучами, изумрудно и мягко светилась.
   - Смотри, день пролетел совсем незаметно. Ты поразительная женщина,
Тамара. - Как всегда в хорошем настроении, Александр Евгеньевич сильно
растягивал слова. - Такой второй на свете просто нет. Ты себе цены не
знаешь. Чем больше я тебя узнаю, тем больше удивляюсь.
   - А ты, Саня, ни о чем не думай. Живи. Кто я тебе? Два года мы вместе...
Ни жена, ни любовница, ни добрая знакомая...
   Это было жестоко: по первому ее зову, даже не зову, а едва осознанному
ею самою движению к нему он оставил семью, налаженный дом и безоговорочно
и бесповоротно связал свою судьбу с нею, всякий раз, когда он заводил
разговор о том, чтобы узаконить их отношения, именно сама она уклонялась
от решительного шага. Она мало тяготилась неопределенностью своего
положения, жила, как и раньше, ничего не загадывая, сначала он сердился,
настаивал, требовал, обижался, но, наталкиваясь всякий раз на уклончивый,
ласковый отпор, в конце концов отступился, положившись на спасительное
время, которое без излишних усилий и нервных затрат перерабатывает и не
такие жизненные переплетения и узлы.
   Не желая быть втянутым в бесполезный и ненужный в этот счастливый для
обоих день, больной для своего самолюбия разговор, Александр Евгеньевич
без всякого усилия перебросил по траве свое большое полноватое тело ближе
к ней и легко, почти не касаясь, как кошку, погладил ее по плечу.
   - Ты - любимая. Все о себе великолепно знаешь, что относишься к разряду
любимых. Великолепно этим пользуешься. У-у, хитрюга!
   - Да, Саня, я женщина капризная и опасная, вот возьму заколдую тебя,
превращу в черного лебедя... Навсегда оставлю плавать здесь, в лесном
озере!
   - Почему в черного, Тамара?
   - Ты же черный, давно известно.
   - А ты, конечно, белая, - по-детски обиделся он. - Чистая и безгрешная.
   - Именно чистая и безгрешная!
   - Ну конечно! Поэтому ты и не загораешь. Нехорошо быть такой
белокожей... Ах, Тамара, Тамара, царица Тамара, мне все не верится, что ты
со мной, мне все кажется, что я тебя вот-вот потеряю.
   - Значит, мы с тобой останемся вместе до самой старости. В жизни все
случается как раз наоборот. Ах, Саня, Саня, вот бы мне ребенка, вот была
бы я счастлива, - перескочила она чисто по-женски с одного на другое, эта
ее особенность всегда его восхищала. - Я ведь ничего хорошего в жизни не
сделала, неужели мне не суждено иметь ребенка?
   - У нас теперь обязательно будет ребенок, ты сегодня была вся моя.
   - Нет, - ответила она, не задумываясь. - Чего-то было слишком много. От
такого безумия детей не бывает.
   - Ты жалеешь? - спросил он, приближая к ней лицо с близорукими
красивыми глазами, сейчас выражавшими напряжение.
   - Ни о чем, Саня, я не жалею. Я тебе благодарна, от самой себя
освободил, я ничего больше не боюсь. Пошли к озеру, искупаемся.
Представляешь, русалки нас давно ждут не дождутся, - потянула она его в
сторону тихого сумеречного озера, сильно затененного опрокинутой в его
глубину листвой дуба. Солнце должно было скоро сесть, и, как всегда летом,
краски быстро менялись, под деревьями начинали копиться сумерки, и только
посредине озера, на его гладкой зеркальной поверхности, одиноко розовело,
отражаясь, легкое воздушное, точно взбитое облачко.
   Взявшись за руки, они пустились вниз с холма, все убыстряя и убыстряя
бег, Александр Евгеньевич от восторга что-то кричал, что-то бесшабашное,
невразумительное, отчаянное. Они с трудом остановились у самой воды, чтобы
удержаться и не упасть, она обхватила его за плечи, ткнулась в грудь, и
Александр Евгеньевич быстро, воровато поцеловал ее разгоревшееся лицо раз
и другой, она засмеялась от полноты счастья, оттолкнула его руки, выбрав
место-чистую, нетронутую, изумрудную траву, донага разделась, переколола
волосы и осторожно вошла в воду, вблизи казавшуюся зеленой.
   - Ледяная! - задохнувшись, охнула она, придерживая одной рукой грудь,
сделала еще шаг, резко опустилась в воду и поплыла.
   Александр Евгеньевич видел ее скользящие белые плечи под водой и
какое-то странное предчувствие стиснуло его холодом.
   - Не заплывай далеко, слышишь? - закричал он. - Озеро лесное, там
глубоко... Тамара! Слышишь?
   - Слышу! - отозвалась она, оборачивая к нему смеющееся лицо, но
продолжая, теперь уже на спине, плыть к противоположному берегу. - Плыви
сюда, вода чудесная! Уже не холодная! Только сначала прохладно!
   Чувствуя все ту же молодцеватую приподнятость и решимость, он быстро
сбросил одежду, попробовал воду пальцами ноги, сделал несколько
гимнастических упражнений, шлепнулся прямо у берега в мелководье и,
неестественно высоко держа голову, близоруко щурясь, поплыл короткими
саженками.
   На самой середине озера они долго лежали на спине, обо всем забыв и
всматриваясь в глубоко, по-вечернему синее, бездонное небо, теперь озеро,
со всех сторон окруженное дубами, березами, в низких местах-зарослями
черемухи, ивы и ольхи, было как бы частью неба, его продолжение,
начинавшее темнеть пространство текло им в глаза, все синее и зеленое, и
Тамаре Иннокентьевне вспомнилось забытое ощущение тепла и полной
защищенности, близость матери уже в полусне, в начинавшихся мягких грезах
и белых облаках. Ласковые бережные руки легко, точно пушинку, переносили
ее из кроватки на такое облако, оно медленно плыло в вечернее, мягко
пламенеющее небо, где бесшумно воздвигались и рушились розовые замки и
дворцы.
   Тамара Иннокентьевна закрыла глаза, ну вот наконец минула ужасная
пустыня одиночества, длившаяся столько лет, она все еще не верила, что для
нее может начаться новая жизнь, а ведь эта новая жизнь давно началась и
длится, длится, только надо суметь в нее поверить. Вот и подтверждается
старая мудрость, живым - живое, но как же долго она к этому шла! Тамара
Иннокентьевна оборвала себя: нельзя кощунствовать в такой день-всему свой
срок и свой путь, и раз так случилось, значит, так тому и быть, ничего
нельзя вернуть из прошлого, была война, и Глеб погиб на этой страшной
войне, и что удивительнее всего, сама она выжила, только голос пропал,
подумаешь, голос, кому нужен ее голос, ко всему можно привыкнуть, и к Сане
можно привыкнуть, он ее любит, что еще нужно женщине?
   - Тамара, холодно, я на берег, - раздался в это время голос Александра
Евгеньевича, она рывком ушла под воду, и, пока он близоруко оглядывался и
щурился, она поднырнула, скользнула по нему прохладным длинным телом и
вынырнула уже в другом месте. Он было погнался за ней, скоро отстал, и она
опять стала кружить вокруг, подныривая все ближе, защищаясь, он
беспорядочно бил руками и ногами по воде, и лес гулко и звонко гасил их
голоса и всплески.
   - Ты отпускаешь бороду? - поддела она его, когда они, обсохнув и
согревшись, устроились под тем же дубом выпить вина, перекусить жареной
курицей, свежими огурцами, луком, помидорами, колбасой-Тамара
Иннокентьевна набрала с собой еды полную корзинку.
   - Тебе не нравится?
   - Как-то непривычно. И потом, в воде она ужасно похожа на старую
растерзанную тряпку, - рассмеялась Тамара Иннокентьевна.
   - Сбрею к черту! - угрожающе зарычал Александр Евгеньевич, с хрустом
разгрызая огурец, он залпом выпил целый стакан вина, ее присутствие
продолжало возбуждать его.
   - Поспи, - предложила Тамара Иннокентьевна, - а я, как пещерная
женщина, буду тебя караулить.
   - Нет, - отказался он, хотя его действительно тянуло в дрему. - Нет, -
повторил он упрямо, теперь больше самому себе. - Сон-это удел нищих, а я
сейчас слишком богат. Я не могу спать... слишком расточительно. Знаешь, с
тех пор как ты рядом, у меня все переменилось. Был мир серый, тусклый, все
в одну краску, а сейчас, боже мой, какая радуга! Поразительное
многоцветье! Знаешь, ради тебя я сделаю все, даже невозможное, напишу
самую прекрасную музыку на свете, получу все премии, ах, Тамара, Тамара,
сколько времени мы потеряли!
   - Не слишком ли на многое ты замахнулся? - поддразнила она, глядя на
него исподлобья блестящими, поощряющими глазами.
   - Не слишком, ради тебя не слишком! - повысил он голос. - Посмотришь, я
псе получу.
   - Я рада за тебя, - сказала Тамара Иннокентьевна с тенью грусти в
глазах, она вспомнила Глеба и точно обожглась радостью Сани, но тотчас
испугалась: ведь это грех, думать так после того, что между ними только
что было, Саня ведь так долго ждал своего часа, и слава богу, что он
ничего, кажется, не заметил.
   - Ты приносишь счастье, - сказал Александр Евгеньевич, прижимаясь
головой к ее груди, как ребенок, украдкой вздохнув, она погладила его
мягкие волнистые волосы, едва касаясь их ладонью, приказывая себе не
думать больше ни о чем, кроме Сани, прочь, прочь все призраки, сказала
она, вот он, живой, понятный, ее Саня....
   Быстро темнело, воздух становился ощутимее и гуще.
   - Тамара, слышишь, так боюсь двадцатого, - признался вдруг Александр
Евгеньевич, глядя ей в глаза снизу вверх до неловкости преданно и любяще.
- Мой концерт и консерватории. Не первый же! А вот сейчас волнуюсь, как в
первый раз. Вероятно, из-за тебя. Из-за того, что ты будешь. Ты всегда
заставляешь меня выложиться до дна, больше, чем я могу, чем я умею.
   - Как знать, - задумчиво произнесла она, - я тоже жду многого от твоего
концерта.
   - Банкетный зал я уже заказал, а людей приглашать пока не будем,
подождем, у меня предчувствие.
   - Вот не знала, что ты такой суеверный. Ну, не будем так не будем.
Пригласить можно и в тот же день, и на день позже. Вот посмотришь, пройдет
отлично. Утихни же, смотри, тишина-то в природе. Боже мой, какое
блаженство! Что может быть прекраснее лесной тишины?
   - Только музыка и ты, - Саня прижался лицом к ее рукам, не целуя.
   Тамара Иннокентьевна недоверчиво улыбнулась, она знала свое лицо с
начинавшими уже кое-где проступать морщинками, просто сейчас она не хотела
думать о неприятном, ведь она действительно была счастлива и весь этот
чудесный день и все следующие.
   С тем же чувством глубокого внутреннего покоя, приходящего в душу лишь
в случае полного, безоговорочного счастья, она заранее попросила свою
старую приятельницу заменить ее на занятиях в среду. Нужно было успеть
отдохнуть и подготовиться к концерту, ей нужно было и хотелось быть
красивой. Она выбрала свое лучшее темновишневое тонкого бархата платье с
закрытым воротом, две бриллиантовые капли в ушах подчеркивали строгую
изысканность линий фигуры, начинавшей уже чуть-чуть полнеть. Александр
Евгеньевич был занят, и она приехала к консерватории одна, она
обрадовалась нарядной толпе у входа, заинтересованно отметив, что многие
пришли с цветами, и Тамаре Иннокентьевне постепенно вспомнилось приятное
ощущение праздничной приподнятости и своей сопричастности к предстоящему
событию, приятно было ощущать на себе пристальные, просто любопытные и
восхищенные взгляды, последнее время их с Александром Евгеньевичем часто
видели вместе, и общественное мнение уже прочно связало их имена, на
концерт пришло много общих знакомых, ей то и дело приходилось
раскланиваться, заранее поздравляли с успехом, обменивались дежурными,
расхожими любезностями и похвалами в адрес таланта Александра Евгеньевича
и ее внешности, как это водится в подобных случаях. Она едва отвязалась от
невесть откуда взявшегося Демьяна Солоницына - популярного песенника, к
тому же еще и поэта. Солоницын был преданным сторонником Сани в его делах,
и поэтому они сближались все больше, часто, обсуждая предстоящие дела, они
любили спокойно посидеть за чашкой кофе или бутылкой вина, но Солоницын
обладал удивительным и редким качеством. Он всегда умел остаться где-то на
втором плане, он был незаметен, тогда как Саня главенствовал, был старшим,
в присутствии Солоницына казался всегда более талантливым, значительным,
чем. на самом деле, Тамара Иннокентьевна была убеждена в том, что
Солоницын своим поклонением портит Саню, но ничего не могла поделать с его
влиянием: податливый во всех других случаях, Саня становился ужасно грубым
и нетерпимым, как только она упоминала о Солоницыне, он начинал кричать,
ругаться, выходить из себя. Тамара Иннокентьевна в конце концов научилась
переносить присутствие Солоницына и раз и навсегда не принимать его
всерьез. Вот и теперь она с ничего не выражающей, отстраненной улыбкой
повернула к нему голову и приготовилась слушать, улыбка ее относилась не к
Солоницыну, а скорее к необходимости ей слушать, а, ему говорить слова, в
которые оба не верили, но принуждали себя слушать и говорить.
Густо-красная, почти черная роза в суховатых руках Солоницына только
подчеркивала это несоответствие, и, почувствовав взаимную неловкость,
Солоницын поспешил отдать розу Тамаре Иннокентьевне.
   - Вам, Тамара Иннокентьевна, - сказал Солоницын с л„гким полупоклоном,
в котором, однако, проступало неоскорбительное лукавство, как бы
указывающее на то, что он отлично все чувствует и понимает, знает также и
о ее отношении к нему, но ничего сделать не может, и что она со временем
поймет свою ошибку и переменит свис мнение о нем.
   Тамара Иннокентьевна взяла розу, молча поблагодарила, глаза ее и в
самом деле потеплели.
   - Если вы не возражаете, я к вам в ложу пристроюсь, - сказал Солоницын,
- мне место там указано, но если...
   - Что вы, Демьян Андреевич. - Тамара Иннокентьевна невольно
засмотрелась в его широкое, выражавшее сейчас предельное благодушие лицо и
опять не удержалась от улыбки. - Конечно, садитесь, конечно, буду рада.
   - Сегодня все недруги Александра Евгеньевича будут повержены к ногам
его дарования, - не стесняясь, громко сказал Солоницын, пытаясь вызвать ее
на разговор.
   Тамара Иннокентьевна не стала ему отвечать, сделала вид, что
заинтересовалась кем-то в зале. Она хорошо знала цену этим любезностям и
похвалам, все дело в высоком положении Сани, а следовательно, в
зависимости от него по многим вопросам многих людей, и, когда прозвенел
первый звонок, Тамара Иннокентьевна с облегчением оставила гудящее фойе и
с напряженным, не допускавшим ничего постороннего в свой мир взглядом
прошла в ложу. Она любила именно эти недолгие минуты перед началом:
настраивался оркестр, публика неторопливо рассаживалась, люди сбрасывали с
себя груз дневных, мелких, житейских забот и готовились приобщиться к
высокому и прекрасному.
   Тамара Иннокентьевна любила наблюдать за людьми в эти недолгие
затаенные минуты, за их размягченными лицами, заранее настроенными на
сосредоточенность и внутреннюю тишину. Вот идет девочка с огромными
распахнутыми глазами, рядом с ней тоже несколько непривычное в своей
сосредоточенности юношеское лицо, мальчишеская, изо всех сил сдерживаемая
улыбка счастья, а вот знакомый, музыковед Парьев, живой как ртуть, с
вечной озабоченностью в лице, быстрыми движениями и невнятной речью.
   Тамара Иннокентьевна не знала, какой он критик, хороший или плохой, но
что его присутствием всегда определялась степень значимости концерта или
любого другого события, было известно всей музыкальной Москве. Наблюдая со
стороны взвинченное оживление Парьева, обладавшего почти женской
способностью самовозбуждаться, словно весталка, и особенно проявлявшего
это свое качество в присутствии рядом нужного и важного человека, Тамара
Иннокентьевна постаралась, сколько могла, притушить собственную
раздсрганность и успокоить лицо, она тоже готовилась к должному свершиться
таинству. С наслаждением вслушиваясь в узнаваемый звук настраиваемых
инструментов, возвращавший се в далекие годы юности, в годы недолгой,
шумной славы Глеба, она загоревшейся кожей лица и шеи чувствовала на себе
пристальные взгляды оркестрантов, в директорской ложе было просто некуда
деться от этого липкого въедливого интереса к се особе-люди оставались
людьми. Каким-то непостижимым образом у нее за спиной почти тотчас
оказался Солоницын, он словно прошел сквозь стену: не было его - и есть.
Тамара Иннокентьевна этой его поразительной особенности боялась и, ощутив
у себя за спиной его присутствие, с трудом заставила себя не думать о нем.
   Солоницын, словно почувствовав ее состояние, сидел спокойно, отдыхал
после утомительной работы в фойе, где пришлось рассчитывать каждое
движение и слово. Он подумал, что стал подозрительно быстро уставать, что,
очевидно, пора на два-три месяца исчезнуть из Москвы. Он старался не
смотреть на тяжелый узел волос, на высокую и чистую шею Тамары
Иннокентьевны, чтобы не будить в себе застарелое неприязненное чувство к
этой женщине, неизвестно за что его презиравшей и даже ненавидевшей.
   Он никогда не позволял себе обижаться, тем более высказывать каким-либо
образом свою обиду, это было ему не по карману, а следовательно, не
существовало для него, но вот сейчас он не узнавал себя, проснулось что-то
мальчишеское, ненужное, и он никак не мог с этим сладить. "Тоже мне,
строит из себя первозданный кристалл, непорочная дева, да и только, из-под
мышки рожать думает, без зачатия, - раздраженно и грубо думал он, в то же
время ничего не выпуская из виду и сохраняя на лице любезное выражение. -
Что же ее Санечка, не знает, что ли, она, по каким гекатомбам он бодро
шагает вверх? Что за непостижимое ханжество, какое уважение к своей особе!
Посмотреть бы, смогла бы она сохранить вот такое царственное спокойствие,
не будь рядом с ее наполеончиком таких вот, как я, незаметных, сереньких,
не замечающих оскорблений и все прощающих, ведь ее-то наполеончик только
на таких и держится, такие, как он, всегда были, есть и должны быть. Мы
ему делаем славу, мы его подножие, а он нас соответственно подкармливает,
бросает нам время от времени кусок, другой! Мы сила, потому что мы умеем
организоваться, подчиняться, мы умеем постоять друг за друга, а все те,
мыслящие себя гениями, вроде Горского, надеются лишь на божью искру, один
другого, как черта, сторонятся. Фу-у-у, и нету такой искры: сколько их уже
погасло, достаточно кое-кому подуть или вовремя не подбросить самого
примитивного горючего: дровишек там или солярочки... Хе-хе-хе!"-с
удовольствием мысленно потер руки Солоницын, ощущая свое могущество в
единении с тем же Александром Евгеньевичем и восхищаясь именно неизвестно
откуда взявшимся ласковым словом "солярочки".
   Тут появился ловкий, с широкой лысиной знаменитый дирижер Лолий
Вайксберг, снискавший себе славу не без деятельного участия и
покровительства Александра Евгеньевича, и это тоже было сделано не без
дальнего прицела-последние годы Лолий Вайксберг широко пропагандировал
музыку Александра Евгеньевича в своих частых поездках и гастролях за
границей...
   Солоницын стал смотреть, как прославленный дирижер незряче и привычно
поклонился в зал, выпрямился, повернулся, напружинил жирный затылок и
демонически вознес руки над ждущим оркестром. Программу Солоницын знал
наизусть, он сам составлял ее по указаниям Александра Евгеньевича, и
поэтому мог себе позволить сейчас как бы отключиться от концерта, сплошь
составленного из произведений Александра Евгеньевича, отрывков из его
патриотической оперы "Высокое небо", получившей самую лестную оценку на
самых высших уровнях, музыки из кинофильма "Великий путь", сюда Александр
Евгеньевич умело пустил в дело отходы от оперы, затем шло несколько
народных песен в обработке Александра Евгеньевича и его же романсы на
стихи современных поэтов. Одним словом, Солоницын мог позволить себе
заниматься все тем же блестящим анализом, он довел до логического конца
мысль о полной своей правоте и на примере Тамары Иннокентьевны пришел к
неопровержимому выводу, что сейчас люди их круга живут как бы в двух
главных измерениях. В одном приходится приспосабливаться, многого не
замечать, со многим соглашаться, оправдывая это все тем же старым
утверждением, что такова жизнь и против нее не попрешь, в другом же
горизонте совсем иной тон, необъяснимая мораль некоей разграничительной
линии в одном и том же вопросе. То, что допустимо по одну сторону этой
линии, по другую встречает удивление и даже негодование, вот он сам,
Солоницын, сколько угодно может прислуживать, подличать во имя того же
Алексан