век, видно, сильно устал и
потому шел неровно, и что весил он немного и был небольшого роста.
   Надо же угораздить, сказал Рогачев, озадаченный еще больше тем, что
неизвестный прошел недавно, ну, может, даже сегодня рано утром, и что шел
он в сторону совершенно безлюдную и дикую, к юго-западному побережью, где
лишь в периоды сельдяной путины можно было наткнуться на людей. Или он
спятил, подумал Рогачев, даже ведь до пустых бараков не дотянет, верст
шестьсот-семьсот с гаком придется отмахать. Рогачев находился в
двойственном состоянии: во-первых, ему хотелось проследить, откуда и
почему лыжня протянулась из безлюдных Медвежьих сопок и что там делал
человек, а во-вторых, ему хотелось, несмотря на все ночные доводы, во что
бы то ни стало пойти по следу, догнать незнакомца и убедиться своими
глазами, что он есть на самом деле, существует, очень уж неожиданной была
на этом нетронутом снегу лыжня.
   Рогачев пробежал по следу назад три километра, поднялся на склон
высокой сопки и остановился в раздумье, лыжня огибала склон и терялась в
редкой тайге, в распадине. По-прежнему ослепительно сияли снега, было
безветренно и оглушительно тихо, глаза уже начинали побаливать, и Рогачев
все время напряженно щурился. Он прикинул в уме, на сколько еще ему хватит
продуктов, и решил, что дней пять вполне можно протянуть, он принадлежал
по натуре к характерам сильным и не терпел неопределенности ни в чем,
казалось, он чего-то не доделал, хотя бы мог. В той стороне, откуда
тянулась лыжня, находилась самая глухая и непроходимая часть Медвежьих
сопок, и было непонятно, что там мог делать человек, разве какой-нибудь
отчаянный охотник из местного населения приходил пострелять соболей,
соболь тут водился знатный.
   Рогачев тут же отбросил эту мысль: сезон давно кончился, еще с месяц
назад областная газета писала о том, что план добычи мягкого золота, в том
числе и соболей, выполнен на двести тридцать процентов. Хотя, конечно, и
это ничего не значило, мог охотиться какой-нибудь сорвиголова-одиночка, но
тогда какого черта его понесло к юго-западному побережью? Может,
какое-нибудь кочевье? Хоть все равно, ни один охотник не решится идти на
охоту почти за тысячу верст, здесь что-то не то. Рогачеву уже до
невозможности хотелось размотать эту неожиданную загадку, и, так как он
был твердо уверен, что больше сорока-пятидесяти километров в ту сторону,
откуда тянулся след чужой лыжни, пройти невозможно, он решил потратить на
это сегодняшний день и, поправив тощий мешок за спиной, пустился в путь, в
остром предчувствии каких-то новых открытий и ощущений, подспудно в нем
уже брезжила одна потаенная мысль, но он гнал ее, и она, возвращаясь,
усиливалась, и Рогачев окончательно утвердился, что эта чужая лыжня
связана с исчезнувшим самолетом, он бежал, разгорячившись, быстрее, не
пропуская, однако, ни одной мелочи я пути. Мелькнула мимо молоденькая
елочка под неправдоподобно огромной шапкой снега, он, отметив про себя
остановку того, чужого, внимательно на ходу осмотрел снег кругом, не
брошено ли чего.
   Скатываясь со склонов и замедляя движение на подъемах, Рогачев заметно
напрягался (пройденное расстояние уже давало себя знать ощутимо) и
километров через двадцать остановился: след лесенкой уходил круто вниз, в
заросшее густой неровной тайгой ущелье. Солнце клонилось к вершинам сопок,
и Рогачев видел сверху дружно заполнившую ущелье тайгу, равнодушно сиявшую
под косым холодным солнцем, снегу-то, снегу там, безразлично и вяло
подумал он и начал осторожно спускаться. Еще одна мысль мучила его, ведь
должен же был тот чужой откуда-то прийти, несомненно, но откуда?
   Уже метров через двести, еще издали, Рогачев все понял, и сам удивился,
как у него может так сильно биться сердце, перед ним было место крушения,
узкая, сбитая силой падения самолета, проплешиной искалеченная тайга,
куски покореженного железа и два изуродованных до неузнаваемости трупа,
один почти перебитый пополам, со смятой головой, другой вообще как мешок с
перемолотыми костями свисал с расщепленной пополам толстой ели метрах в
пяти от земли, на той же высоте завис обломок самолета.
   Видать, тянули до последнего мгновения и почти дотянули до земли,
помешали деревья, ну что бы ровная площадка, полянка какая-нибудь. Рогачев
с ожесточением пнул попавшуюся под ноги корягу. Видать, надеялись до
конца, думали выжить и ведь почти дотянули! Рогачев уже знал, что денег,
если они даже уцелели в катастрофе, здесь больше нет, тот, чужой, побывал
тут, и то, что тот, чужой, до сих пор незнакомый и глубоко безразличный
ему человек, не позаботился о трупах, бросив останки летчиков на произвол
равнодушному безмолвию, как бы празднующему свое превосходство (окружающую
его тайгу и белое безмолвие снега Рогачев теперь воспринимал как нечто
одушевленное и враждебное), на съедение таежному зверзо и птице, обожгло
его, Рогачева, незлобивого, общительного н жизнерадостного человека,
ненавистью к тому неизвестному. Рогачев затравленно озирался в беззвучном
сумраке глубокого ущелья, пораженный не только разрушительной силой
маленького самолета, смерть пахнула ему в сердце, последний час, последняя
минута людей, еще думавших долго жить, но помышляющих о смертном часе, в
какой-то момент ему послышался крик, метнувшийся по елям и застрявший в
толстом метровом снегу. Освободившись от лыж, поставив рядом с ними ружье
и сбросив мешок, Рогачев внимательно и подробно исследовал место
катастрофы, стараясь все запомнить, иногда проваливаясь в снежные наносы с
головой и отчаянно ругаясь, мертвых летчиков, вернее, то, что от них
осталось, он собрал вместе, их останки замерзли и стучали, как камни, но
они были легче камней, и Рогачев машинально отметил это про себя. Он вырыл
в снегу яму, сложил в нее останки и, пользуясь топором, завалил их
валежником, сверху приладил длинный шест с большой тряпкой на конце,
примотав ее найденной проволокой намертво, остатки комбинезонов на
летчиках смерзлись от крови и прикипели к телу, он не стал отдирать их и
отыскивать какие-либо бумаги. Выбившись окончательно из сил, измученный
близостью этих изуродованных, совсем еще недавно молодых и сильных тел и
невозможностью помочь и изменить что-либо, Рогачев собрал немного
валежника и нагрел кипятку, вяло пожевал сухого мяса, нужно было
торопиться, след чужой лыжни не шел из головы. Хотя было уже поздно и
лучше было остаться в ущелье на ночлег, Рогачев решил во что бы то ни
стало сегодня вернуться к тому месту, где его лыжня впервые пересекла
чужой след, и поэтому через силу, тяжело, надсадно, отдыхая на особо
крутых местах, он выбрался из ущелья и, не останавливаясь, повернул назад,
предварительно замотав лицо теплым шарфом и оставив лишь узкую щель для
глаз. Мороз к вечеру усилился, и встречный ветер жег, сопки на западе,
охваченные предзакатным огнем, горели в таком ожесточенном холоде, что
Рогачев нет-нет да и поглядывал на них украдкой, чем-то смутно
встревоженный.


                                     2

   Погоню за собой Горяев почувствовал на вторые, вернее третьи сутки,
хотя вокруг беззвучно, как и вчера, расстилалась слепая вездесущая
белизна, остановившись вчера для очередной передышки и оглянувшись назад,
на уменьшившиеся проклятые сопки, из каменных объятий которых он наконец
вырвался, Горяев сначала не поверил, решил, что ему просто мерещится,
слишком напряжены были нервы, не только от невероятной удачи, но и от
мыслей, охвативших в цепкое кольцо позже, случившееся представилось ему с
другой стороны, и его впервые пробрала тоскливая дрожь. Жил себе, как все
люди, работал, находилось время и на спирт, и на баб, и вот теперь у него
за спиной в рюкзаке десять тысяч в крупных купюрах, в банковской упаковке,
остальное (он даже боится представить себе эту цифру) надежно упрятано в
резиновом мешке в приметном месте, известном ему одному. Ну, дело сделано,
допустим, и что дальше, что ему делать дальше с этакимто богатством? Да
ничего, тут же постарался он успокоить разгоряченные мысли. Только бы
добраться до места, не вызвав подозрений, ненадежней упрятать взятые с
собой деньги, о сберкассе пока думать нечего, надо затаиться и выждать,
уляжется шумиха, вызванная исчезновением самолета, утихнут страсти,
схлынет острота, а там дело покажет. Всегда можно затеряться, не здесь,
конечно, где каждый человек наперечет, зато уж потом он поживет в свое
удовольствие, один раз за всю жизнь, пусть теперь другие осваивают этот
дикий Север, он и без того отдал ему больше шести лет, раз ему сверкнула
сумасшедшая удача, можно и пожить по-человечески.
   Все эти несвязанные мысли промелькнули у Горяева, пока он стоял,
встревоженный необъяснимым чувством опасности, он знал Север и привык к
нему. Вот так не раз приходилось бродить по тайге или тундре, обычно он
всегда использовал свой отпуск в зимнее время, приурочивая его к
соболиному сезону, облавливая распадки Медвежьих сопок и сбывая потом
шкурки в частные руки, и вдруг ему действительно в первый раз
по-настоящему повезло. Нехорошо, конечно, нужно бы сообщить людям о месте
катастрофы, но мертвым ведь все равно, мертвым не больно, oн, кажется,
где-то читал об этом. Скорей бы, скорей прийти на место, пока его не
хватились, впрочем, кто станет его искать? Кому он нужен, скромный
бухгалтер, взявший две недели отпуска за свой счет? Никто даже не подумает
искать его в Медвежьих сопках, в двухстах километрах от того места, где он
тихо жил и работал в конторе, составлял ведомости на зарплату рабочим
сплаврейда, подсчитывал количество поступающей древесины и рубли, десятки,
сотни тысяч рублей, особенно в осенние месяцы, у него на глазах сплавщики
сотнями швыряли деньги направо и налево, он и за год не мог заработать
столько, сколько выплачивалось им за сорок - пятьдесят рабочих дней. Не
отказываться же от своего счастья, и ему удача не с неба свалилась,
сколько раз он слышал, что Медвежьи сопки с востока недоступны, а вот он
нашел проход и сам сколько раз оказывался над обледенелыми пропастями,
однажды почти два часа отодвигался еле заметными микроскопическими
движениями от неожиданно открывшейся прорвы, отодвигался и чувствовал, как
она держит его и при малейшем неосторожном движении мускулов тянет назад
вниз, он этого ощущения до сих пор не может забыть.
   Сверившись по компасу, Горяев пошел дальше, точно на юго-запад,
местность все время понижалась, и бежать было легко. Хорошо, поднялась бы
пурга, неожиданно подумалось ему, сразу бы все сомнения и страхи
кончились, невероятно для этой местности, вот уже месяц жарят морозы, а
стоит ясная, безветренная тишь. А может, вернуться, стать героем,
пропечатают в газетах, гляди, и главбухом станешь, а то и в трест возьмут,
подумал он со злой насмешкой к себе, будешь аккуратно, за исключением,
разумеется, двух выходных, надевать ровно к девяти нарукавники, считать
чужие деньги, ездить с отчетами в область, женишься в конце концов на
какой-нибудь самке, привыкнешь к тому, что ты серость, не предназначенная
природой к большему, а сложись твоя жизнь по-иному, может, и явился бы
миру второй Наполеон или еще какое историческое лицо, оставил бы после
себя память. А так что? Работай до честной пенсии, может, и расщедрится
судьба на медаль, а то и на орден, придет время, отнесут его вместе с
тобой на кладбище два-три человека, если выпадет хорошая погода, скажут
речь в предвкушении выпивки и забудут на другой же день. А в мире всего
довольно, и до сих пор есть полководцы, гаремы, и где-нибудь на экваторе
люди все еще ходят голыми.
   Разгоряченный бессвязными и отрывочными мыслями, Горяев забыл на время
об испугавшем его предчувствии, и к вечеру, когда пора было
останавливаться на ночлег, тревога опять охватила его, и он, взобравшись
на возвышенное место, недоверчиво и долго осматривал белые безмолвные
окрестности, сюда он никогда не забредал, низкорослая тайга тянулась
редкими островами среди гольцов и низин, что указывало на близость тундры,
безотчетная жалость к себе и страх перед этой бесстрастной пронизывающей
мошью пространства сковали его, и он не сразу смог двинуться с места, хотя
надо было спешить к ночлегу, укрыться на ночь.
   Выбрав расщелину между двумя гольцами, Гораев когкак очистил
необходимое место от снега, наломал сушнлку и, хотя раньше думал обойтись
эту ночь без костра, всетаки разжег огонь и, содрав с лица обледенелый
шарф, повесил его на корягу просушить. Затем, чувствуя от тепла еще
большую усталость, пересмотрел оставшийся запас пищи, разделил ее мысленно
на десять дней (на большее при всем желании не хватало), жадно, обжигаясь,
напился кипятку и съел, не чувствуя вкуса, часть сухарей, предназначенных
на сегодняшний день. Внутри отошло, отогрелось, и, хотя есть захотелось
больше, он позволил себе выпить лишь еще котелок кипятку и, поправив
дрова, задремал в тепле, отражаемом от гольцов, доставать и разворачивать
спальный мешок у него недостало спл, хотя обязательно нужно было снять
торбаса и просушить отсыревшие портянки. Он проснулся часа через два от
холода, костер догорел до углей, он быстро наладил огонь, достал и
развернул спальный мешок, снял торбаса и юркнул в настывший густой мех,
необходимо во что бы то ни стало выспаться перед неизвестностью
завтрашнего дня, согревшись, он даже не вспомнил о своих вчерашних
страхах, но наутро, одевшись и уже приготовившись встать на лыжню, Горяев
замер: в чудовищной давящей тишине он уловил далекий, может за километр
или за два, скрип снега и вначале подумал, что ему просто почудилось.
Через несколько минут этот же скрип повторился, уже ближе и сильнее.
   Кровь застучала в висках. Горяев метнулся в сторону, скрываясь за
гольцами. В глаза ему ударило солнце, он переменил место и теперь,
заслоняя глаза, мог смотреть в ту сторону, откуда шел и сам, и вскоре на
склоне одного из распадков километрах в двух от себя увидел быстро
катящуюся вниз и, несомненно, по его, Горяева, следу человеческую фигурку,
и, хотя она была вполовину меньше обычной, он тотчас определил, что его
преследователь высок и молод.
   Минуту или две Горяев думал, затем быстро спустился вниз, взялся за
лямки мешка, но тотчас бросил его наземь.
   Уходить было бессмысленно, Горяев задохнулся от подступившей к сердцу
ненависти. Не дадут ведь уйти, проклятие, один раз человеку повезло, так
ведь не оставят в покое, всю душу вытрясут, сам с повинной придешь... И
откуда его принесло, ишь торопится, с ненавистью смотрел Горяев на
увеличивающуюся, ходко вымахивающую фигурку, охотник из местных или так,
бродяга, искатель приключений? Ишь торопится, Одиссей, нет, не в добрый
час ты сюда сунулся, если бы можно было по-человечески договориться и в
разные стороны. Так ведь нет же, кодекс. Ах, сволочи, сволочи, бессильно
ругался Горяев, чувствуя, что мешок за спиной жжет лопатки. Так вот взять
и отдать свой единственный шанс слепому случаю? Но ведь этого верзилы
могло и не оказаться на дороге, и тогда он, Горяев, клерк, вышел бы
победителем, тогда до конца дней он мог бы диктовать судьбе, никто бы не
посмел ему приказывать.
   Значит, все дело в том, что их дороги скрестились. Его, горяевская, и
этого верзилы? Но кто его просил лезть, тайга велика, здесь и разминуться
и потеряться не долго, был человек, и нету человека, ищи иголку в сене.
Находят потом обглоданные кости, да и те не соберешь. Все эти бессвязные
мысли путано промчались в одну секунду, что делать, что делать? Каменея
лицом, Горяев почувствовал пальцами затвор (исстывшее железо обожгло),
холодно и бесстрастно, как если бы за него думал и рассчитывал ктото
совсем сторонний, другой Горяев рассчитал, что незнакомец по его лыжне
пройдет мимо гольцов, почти рядом, ветра нет, он не учует. Более удобного
момента не представится. Горяев приготовил лыжи, в любой момент можно было
встать на них и покатиться в сторону, вниз, и стал ждать, и но тому, как
размашисто и ходко шел незнакомец, Горяев окончательно понял, что он один
и совершенно ничего не подозревает. Легонько пошевелив затвором, проверяя
и примериваясь, он еще глубже втиснулся в расщелину, вот уже
пронзительно-резкий скрип снега совсем рядом, и тут же Горяев увидел
выкатившегося из-за гольца высокого, умело и прочно одетого человека,
мешок и винтовка были у него за спиной, и на мгновение руки у Горяева
дрогнули, но только на мгновение, он выступил из расщелины, повел мушкой,
ловя левую сторону спины, в тот же момент оглянулся. Что дальше произошло,
Горяев не мог потом понять, он выстрелил раз и другой, но незнакомец
проявил удивительную подвижность и прыть, понесся сумасшедшими зигзагами и
на глазах у растерявшегося Горяева влетел, пригнувшись, в таежную
глухомань, заполнившую один из распадков, и пропал. Вскинуть за спину и
закрепить мешок-дело нескольких секунд, руки дрожали и не попадали в
лямки, проклиная себя и свою торопливость, Горяев бросился в другую
сторону, не выпуская винтовки из рук. А может, все-таки этот ("этот" -
Горяев выговаривал с ненавистью и страхом, то и дело липкой волной
приливавшим к телу и ногам), этот подстрелен и теперь отстанет? В
сущности, он и хотел только пугнуть, ненароком все вышло, ведь раньше он и
о существовании его ничего не подозревал, зачем он ему сдался, ах, если бы
ударила пурга, почти молил он, я бы от него в два счета оторвался, поминай
как звали. Подожди, тут же остановил он себя, пурга-то пургой, но ведь он,
этот, молчать не будет, а может, уже и у самолета был, а если нет, побыть
может. Хватая легкими сухой, обжигающий воздух, Горяев спустя час или
полтора непрерывного петлянья ло распадкам на минуту приостановился,
освободил от меха уши, которые тотчас схватило пронзительным морозом, и
прислушался, ничто не говорило о том, что за ним кто-то идет, и все же
Горяев до самого вечера продолжал бежать, бросаясь то в одну, то в другую
с-торону, а перед самым вечером, сделав огромный крюк, вернулся к
намеченному заранее месту, у своего следа, и затаился, решив ждать здесь
хоть сутки и теперь уже бить наверняка. Мучила жажда, он не решался
развести даже небольшой огонек, который сразу бы выдал место, где он
находится. Пришла ночь, все было спокойно, к полуночи Горяев почувствовал,
что, если сейчас не напьется, сойдет с ума или околеет, хватая обжигающий
снег и пытаясь утолить им жажду, обламывая нижние, омертвевшие сучья
старой низкорослой ели, он развел под ее прикрытием небольшой огонек и,
натопив снегу, выпил сразу целый котелок обжигающей, пахнущей дымом воды,
сжевал сухарь и стал ждать рассвета, спать ему не хотелось, и, когда
прошел остаток ночи, и утро, и потом еще полдня, он почти поверил, что
незнакомец и встреча с ним - всего лишь случайность, так неожиданно
закончившаяся для обоих, ему даже мучительно захотелось вернуться назад к
каменным гольцам, посмотреть по снегу, не ранил ли он этого, пересилив
себя, усмехаясь припухшими губами, он быстро собрался и, затоптав следы
костерка, пошел дальше, не оглядываясь. Была все та же безлюдная, слепящая
белизна вокруг и маленькое злое солнце, катящееся пизко над горизонтом.
Горяев подумал, что потерял почти двое суток, и шел теперь,
присматриваясь, в этих местах должны были попадаться дикие олени, может
быть, и снежный баран или кабарга подвернется, потому что все еще тянулись
предгорья.


                                     3

   Выстрела почти в упор, в спину, Рогачев, разумеется, не ждал, и, если
бы не интуиция, заставившая его в последний момент оглянуться, его Тася,
да и никто в поселке так никогда бы и не узнали, где он сгинул, через
десять или двадцать лет кто-нибудь, вероятно, и наткнулся бы на его кости,
если бы их к тому времени песцы не растащили и не изгрызли в голодные
зимы, долгое время после столкновения с Горяевым Рогачев, не в силах
успокоиться, ругался последними словами. "Так ты думаешь, что и ушел? -
спрашивал он. - Нет, брат, черта с два я тебя теперь выпущу, сволочь, ведь
ты меня убить хотел и убил бы, не промахнись. Ты не для острастки стрелял,
эт