мнила, что Глеба весь день не было дома и его
надо накормить, что он конечно же голоден, надо отойти, отвлечься от
своего панического настроения. Надо успеть собрать его, две пары нижнего
белья надо, носовых платков не забыть положить, теплые носки, - до
замужества она жила в старинной артистической семье, хорошо обеспеченной,
никогда раньше не сталкивалась с подобными заботами, и теперь ее мысли
растерянно заметались, она не знала, что еще требуется мужчине, если он
идет на воину.
   - Томка, наконец-то! Мы одни! - отвлек ее от неспокойных мыслей голос
Глеба, он подошел к ней, тяжело обнял, прижал к себе, и в ее сознании
возникло ощущение острой, нестерпимо яркой вспышки света, она крепко
зажмурилась и обессиленно припала к нему, дрожа от нетерпения, от избытка
переполнявшей его силы и боли, Глеб взял ее на руки и осторожно опустил на
широкую, еще дедовскую кровать из резного черного дерева, в отрочестве
вселявшую в него непонятный ужас и даже отвращение своей сопричастностью с
каким-то глухим, душным, губительным мраком. Он стал медленно раздевать
ее, и она впервые совершенно не стыдилась, происходило нечто необходимое,
что было выше их, выше всего сейчас, он видел ее длинные ноги, смугловатые
бедра, живот и полоску нежного золотистого пушка, протянувшегося от паха к
впадине лупка, маленькую грудь, впалые, еще детские, беспомощные ключицы и
огромные, в пол-лица, прозрачные глаза, он увидел все это сразу, в одно
мгновение, и тотчас все обрывки, все пятна, все разрозненные звуки слились
в одно звучание. И тут на него рухнул первый, еще далекий звон колокола,
она еле слышно попросила, чтобы он разделся и сам, что она тоже хочет
видеть и запомнить его всего. Он с внезапной нерешительностью и теперь еще
с большей медлительностью стал раздеваться и скоро стоял перед ней
совершенно нагой. У него были широкая грудь, широкие плечи, но они уже
начинали сутулиться от постоянного сидения за роялем или за письменным
столом, впалый живот, юношеская талия, узкий мужской таз, волосатые, очень
прямые ноги, еще не набравшиеся мужской уверенности и силы (ему было всего
двадцать четыре года), лобастая, лохматая голова, как ей сейчас
показалось, была стремительная и злая. Во всей фигуре его оставалось еще
много неустоявшегося, угловатого, он не достиг еще законченной зрелости
мужчины, но это был ее мужчина, он был с самого начала предназначен ей, и
вот теперь он должен был уйти и не вернуться...
   Предельным усилием воли она остановила навязчивый поток мыслей и
протянула к нему тонкие, зовущие руки, вся она, все ее тело, каждая
проснувшаяся клеточка требовали не прощения, а праздника, и потом была
какая-то первобытпая, свирепая по мучительно яркому, то и дело
повторявшемуся наслаждению ночь. Ближе к утру от усталости и изнеможения
она провалилась в стремительно навалившийся сон, она не знала, час она
спала или всего лишь несколько минут, она лишь все время хотела проснуться
и помнила, что ей необходимо проснуться, и не могла. Потом к ней прорвался
знакомый, родной голос, заставивший даже во сне сжаться и замереть сердце.
   - Томка, Томка... Слышишь? Часы бьют. Пора. Не спи. Слышишь? Нельзя
больше спать.
   Она рывком села в кровати и сразу попала в тесное кольцо родных сильных
рук, они окружали ее со всех сторон, и не было ничего мучительнее и
надежнее этого плена. Время исчезло, а когда они опомнились, из кухни в
приоткрытые двери доносились позывные радио и голос Левитана читал
последние сообщения с фронта.
   Опять в висках настойчиво застучало: "Уедет, уедет, уедет! - Она
вжалась в подушку. - И ничем нельзя остановить, задержать, заслонить!"
   - У нас обязательно будет мальчик, маленький Глеб, - не терпящим
возражения голосом убежденно сообщила она, пересиливая тяжесть в сердце,
отбрасывая со лба его пшеничные спутанные волосы и разглаживая кончиком
пальцев его брови.
   - Маленький Глеб - это хорошо... Представляешь, вырастет, и станут его
называть Глеб Глебович, Глеб в квадрате, хороший подарочек мы ему
приготовим, ты не думаешь?
   - Все равно он будет Глеб, - повторяла и повторяла она, все время
ощущая его большое, разгоряченцое тело, разметавшееся рядом.
   - Ну и ладно, будь по-твоему. Да, Томка, не забудь, собери и спрячь
куда-нибудь в ящик мои бумаги, - негромко сказал Глеб после недолгого
молчания, - возможно, еще пригодится... Жаль, у меня так мало законченного.
   Несколько вальсов, квартет, одна симфония, а вторая так и осталась в
основном в голове, в кусках. Вот война пройдет, потом закончу- все
по-другому. Рояль береги, он уникальный и очень старый, таких в стране
только два. За ним так хорошо думается. А самое главное, береги себя, не
простужайся, у тебя золотое горло. Ты вырастешь в громадную певицу, у тебя
будет мировая слава, вот посмотришь. Я напишу для тебя самую лучшую
оперу... Лучшая в мире опера и лучшая в мире певица. Представляешь? Ты
что? Не надо, зачем же плакать? У нас ведь уже все есть, даже имя сыну,
даже то, чего никогда не будет... Не надо, ты же сильная, Том, - попросил
он, по-прежнему не шевелясь.
   - Ты лежи, Глеб. - Время теперь все убыстряло и убыстряло свой бег. - Я
сама все сделаю. Ты лежи. Я еще платки тебе должна выгладить. Еда есть,
только разогреть.
   - Мы все сделаем вместе, - остановил он ее. - Слышишь, кажется, ветер,
метель, что ли, усилилась. Ты меня не провожай, тебе нельзя простуживаться.
   Тамара быстро оделась, стараясь по возможности выбирать любимые его
вещи (он должен запомнить ее красивой), ее теперь все время подгоняла
мысль, что она не успевает, Глеб ходил за ней и бестолково совался во все
углы, наконец и это закончилось. В квартире было очень холодно, топили
плохо, позавтракали, выпили горячего чаю, согретого на примусе. Напряжение
в сети было совсем слабым, лампочки в люстре еле светили красноватыми
нитями. Глеб бездумно и счастливо засмеялся.
   - Что ты, Глеб! - опешила Тамара.
   - Ты меня никогда не забудешь, вот о чем я подумал, мне стало хорошо.
   - Ты смешной, Глеб, ни на кого не похожий. Ты это знаешь? Откуда ты
такой, я тебя боюсь. Вернее, раньше, до этой ночи, боялась. Я тебя не
понимала раньше.
   - А теперь?
   - Ночь была... Такие ночи делают человека зорче. Теперь не боюсь, я
поняла сегодня что-то такое, что не умею назвать.
   - И не называй, не надо называть, не надо, Томка...
   Томка, у нас остался час, нет, даже меньше, - голос у него переменился,
во всем лице проступило что-то резкое, угрожающее. - Я недавно записал
одну тему. Грандиозная мысль. Сейчас тебе проиграю. Пойдем. - Он схватил
ее за руку и потащил к большому концертному роялю, покрытому каким-то
особым старинным лаком, черным, с пепельной изморозью, лицо Глеба горело
точно в лихорадке.
   - Глеб, Глебушка...
   - Молчи! - остановил он ее. - Слушай.
   Какую-то долю секунды он еще медлил, словно еще боролся с собой, и,
решившись, властным обнимающим движением взял первые аккорды.. Ей
послышался свист крыльев, точно два сильных шумных крыла развернулись и
легко взмыли в воздух. И уже следующие долгие, уже откровенно ликующие
всполохи звона заполнили ее какой-то светлой щемящей тоской: вырвавшись на
свободу, опьяненный простором, радостью движения, он стремительно уносился
все дальше, - где ей было догнать его, боже мой, всю жизнь только тянуться
к нему, только быть рядом уже награда и счастье, сердце окончательно
оборвалось и стало падать, падать в мучительно желанную пропасть.
   У нее текли по щекам слезы, но она их не замечала, она уже почти не
чувствовала себя - "сиянье мрака погасит рассветы", нет, никогда, никогда!
Этого не может быть, чтобы когда-нибудь ее не было, что ее никогда не
будет. Не в силах больше выносить эту музыку, сдерживая дыхание, чтобы не
разрыдаться, она стиснула грудь руками, чтобы как-то остановить, задержать
рушащийся на нее мир скорби, обновления и солнца...
   Когда она очнулась, Глеб сидел, бессильно уронив руки на клавиши,
почувствовав ее взгляд и подойдя ближе, он, ничего не спрашивая, долго
смотрел ей в глаза.
   - Всегда мечтал написать цикл славянских языческих молитв, - словно
пожаловался он с потухшим тяжелым лицом. - Молитву земли, молитву воды,
молитву леса... То, что ты сейчас слышала, - выделяя, сказал он, - это
молитва солнца.
   - А я думала, молитва любви, - сказала она, беря его тяжелую руку и
целуя еще и еще раз. - Боже мой, откуда ты такой? Молитва любви...
   - Солнце и любовь - одно и то же, - полуспросил он вслух, потому что
еще был далеко-далеко, в своем, куда он не допускал даже ее, и она никогда
не протестовала.
   - Надо же, а я ничего не знаю. Существую рядом с тобой и ничего не
знаю. Какой ты жадный! Хоть бы словечко! - упрекнула она его, уже чисто
по-женски, он взглянул на нее, не понимая, затем совсем по-домашнему
улыбнулся.
   - Да, кажется, что-то получилось. Только это ведь так, первая запись.
Будет гораздо лучше. Вот посмотришь! - Он спохватился, у них ни на что уже
не оставалось времени, даже на сборы.
   - Глеб, подожди, - решилась она наконец высказать беспокоившую ее
мысль. - Ты записал?
   - Я хочу, чтобы это осталось только со мной, - ответил он как что-то
решенное и даже с оттенком враждебности, освобождая свои руки от ее рук,
и, уловив боль и смятение в ее глазах, он опустил голову и тут же
стремительным злым рывком резко вскинул ее. - Ты обещаешь, что это будет
только для тебя? - Он пристально и, как ей показалось, не видя
всматривался сейчас в ее лицо.
   Она опять молча и сосредоточенно поцеловала ему руку, повернув ее
ладонью вверх.
   - Хорошо, - сказал он, вынимая из внутреннего кармана пиджака свернутые
вчетверо листы нот, и осторожно положил на крышку рояля. - Обещай одно.
Никто никогда не должен услышать этого, если... ты понимаешь, если...
   - Не смей, - оборвала она его, - не смей! Ты не имеешь права так
думать. Не смей! Не надо ничего, забери все, только вернись сам!
   И тут она не выдержала, обвяла в его руках, рыдания прорвались помимо
ее воли, и он, усадив ее на диван и опустившись рядом, стал гладить ее по
голове, по плечам, целуя мокрое лицо, щеки, губы, глаза, лоб, почти
физически чувствуя, что каждая новая минута становится короче и короче.
   Она проводила его до подъезда, и, едва они открыли дверь, им в лицо
ударил веселый, сухой, бешено крутящийся снег, Глеб торопливо поцеловал ее
последний раз, затолкал назад в подъезд и исчез, клубы резво крутящегося,
сухого снега мгновенно поглотили его, быстрота случившегося ошеломила, и
она никак не могла заставить себя сдвинуться с места, на нее нашло
какое-то странное оцепенение. Она вдруг поняла, что никогда, никогда уже
не увидит его и что поэтому нужно бежать за ним вслед, ЧТООЕЛ попытаться
его задержать, остановить, физически не пустить на эту войну, задушенный
крик вырвался у нее, с ненавистью отбросив от себя дверь, так что лязгнули
пружины, она вырвалась на улицу, в белые слепившие, валившие с ног,
крутящиеся вихри, с веселым визгом и шелестом заполнявшие пространство
вокруг.
   - Гле-е-еб! Гле-е-еб! - отчаянно закричала она, пытаясь сообразить,
куда бежать, борясь с напористыми, валившими с ног порывами ветра,
спасаясь от него, она вдоль стены дома, ощупью, кое-как выбралась в
сплошную мутную круговерть, несущуюся куда-то в одном направлении.
   Вход в метро был неподалеку, метрах в двухстах, но в противоположном
ветру направлении, и она, напрягая все силы, стала пробиваться навстречу
ветру, подумав, что и Глеб мог пойти только к метро, и надеясь догнать его
или еще захватить на станции. Скоро по знакомой угловой аптеке, где с
неделю назад ей удалось достать немного ваты, она обнаружила, что идет в
другую сторону, метнулась назад и попала в неразбериху арбатских переулков
и тупиков. И тогда, смахивая с лица злые бессильные слезы, подумала, что
ей уже ничего не изменить и не исправить.

                                     2

   Тамара Иннокентьевна резко вскинулась в кресле и открыла глаза, сердце
сильно частило, она уже привыкла к этому за последнее время и не особенно
испугалась, на плите пронзительно свистел выкипавший чайник. Вот и новое
свидетельство старости, недовольно сдвинула брови Тамара Иннокентьевна:
забыла погасить плиту, еще немного, и чайник мог бы распаяться или, хуже
того, залил бы газ.
   Помогая себе руками, она встала и погасила огонь, резво и весело
шипевший. У нее опять было закружилась голова, она решила не обращать
внимания, прошла к окну.
   За окном ничего не переменилось, по-прежнему бились в стекло мутные,
снежные, бесконечные потоки. Метель, самая настоящая зимняя метель, точно
как тогда, подумала она, вспоминая, из какой сказочной дали только что
вернулась. Так уж оно устроено, и даже гениальный человек не может быть
пророком в отношении себя, ничего не получилось из задуманного. Ни сына
она не родила, ни певицы из нее не вышло, жизнь распорядилась по-своему:
вскоре после ухода Глеба на войну простудилась, несколько жестоких ангин -
и голоса не стало, жизнь даже самые сложные задачи решает просто, с
каким-то примитивным изяществом. Кто знает, все это, возможно, к лучшему,
к счастью, она не тщеславна, с гибелью Глеба ей все стало безразлично, что
же ей еще надо, работа концертмейстера ей нравится, аккомпанирует в
сольных концертах, имеет несколько учениц, поет себе во сне сколько
вздумается.
   Без Глеба она все равно бы не пробилась в большой вокал. Куда уж с
ее-то робостью. Скорей бы только кончилась эта ночь, - может быть, опять
выпадет какая-нибудь нечаянная радость: девочки удачно сыграют или
случится сходить на талантливый спектакль-на работу иногда приносят
приличные билеты. Метель вот только бы утихомирилась, тогда и давление
уляжется, и сердце перестанет щемить.
   Непостижимо крутящиеся снежные вихри, злая поземка - все точно так, как
сорок лет назад, словно и не было никаких сорока лет, словно ничего вообще
не было. А может, и в самом деле ничего не было и нет? Ни отца с матерью,
ни консерватории, ни Глеба с Саней, ни войны, ни музыки... Нет, музыка
всегда была, как же без музыки, музыка и сейчас есть-в снежных потоках, в
вихрях, в метели.
   Тамара Иннокентьевна снова ощутила неясный, настойчивый зов мятущегося,
охваченного бурей пространства, словно кто-то позвал ее откуда-то из
страшного далека.
   Веселая, грозная пляска метели внезапно оборвалась, Тамара
Иннокентьевна заставила себя оглянуться: кто-то пристально и тяжело
смотрел ей в спину, она зябко поежилась, мистика какая-то, надо выпить
снотворное и лечь, решила она, нельзя так распускаться. Все уже давно
кончено, все когда-то должно кончиться, еще никто этого не избежал,
неизбежность есть неизбежность, и нужно отнестись к ней трезво, как к
неизбежности. Но другая, слабая половина ее души запротестовала, незачем
было и приходить и ввязываться в эту игру, если тебе уготован такой жалкий
исход - в полном одиночестве, если все, что тебе было положено оставить в
жизни, так и осталось неизрасходованным и уйдет с тобою.
   Снова с трудом, с усилием вернувшись с зыбкой, уводящей во тьму, в
провал тропинки, Тамара Иннокентьевна попыталась уверить себя, что она ни
в чем не виновата, раз случилась такая ужасная, беспощадная война и эта
война отняла у нее единственное, что составляло счастье и смысл ее жизни,
- Глеба. Без Глеба ничто не имело смысла и не о чем было жалеть.
   Ушла молодость, ушла красота, и пусть, пусть, какая разница, вот и руки
становятся старыми, безобразными, как она ни ухаживала за ними, годы берут
свое, по форме кисти по-прежнему оставались красивыми, пальцы все еще были
сильными, но суставы распухли, кожа уже начинала жухнуть, менять цвет,
кое-где уже появились коричневые пигментные пятна, Тамара Иннокентьевна
опять испуганно вскинулась: она могла бы поклясться, что минуту назад
видела его лицо - метнувшуюся в коридоре неясную тень, всего лишь всплеск
тени, но видела, видела! И слышала его голос, ничтожную долю мгновения, но
видела и слышала, и никто не смог бы разубедить ее в обратном. Его крупная
лобастая голова мелькнула в проеме кухонных дверей, она даже уловила
насмешливый блеск его глаз. Теперь она точно знала, что ей нужно делать.
Движением плеч сбросив халат, оставшийся лежать на полу, она перешагнула
через него, распахнула дверцы шкафа и долго выбирала, во что одеться, хотя
выбор был достаточно скромным. Остановилась она на вязаном шерстяном
платье, она любила надевать его с редкой темно-вишневой окраски крупными
янтарными бусами-свадебным подарком Глеба, надев платье, она осторожно
достала бусы из деревянной старой, с почти стершейся инкрустацией
шкатулки, надела их и подошла к зеркалу. Она осталась довольна, присев тут
же перед зеркалом, она тщательно расчесала щеткой свои коротко стриженные
седые, все еще густые, упругие волосы, волосы ложились легкой шелковистой
волной, после мытья она слегка в цвет глаз их подсинивала, затем она
попудрилась и подкрасила губы, с удовольствием вспоминая запах дорогой
помады.
   Быстро и привычно закончив свой туалет, Тамара Иннокентьевна надела
теплые сапоги, поверх платья натянула собственной вязки пуловер из дорогой
заграничной, кажется шотландской, шерсти, еще с минуту поколебалась,
раздумывая, надеть ли меховую подстежку под шубу. Решив, что оделась
достаточно тепло, проверив, не забыла ли ключи от квартиры, она вышла на
лестничную площадку.
   Одиноко и тускло горевшая запыленная лампочка и сумеречные, зыбкие тени
в углах, исцарапанных самыми различными надписями, от признаний в любви до
длинных колонок цифр, настраивали на привычный лад. Лифт еще не работал,
Тамара Иннокентьевна неторопливо сошла по лестнице, почти не прилагая
усилий, и только у входной двери ей пришлось задержаться, тяжелая двойная
дверь поддалась с трудом, очевидно, пристыла в петлях. Налегая на
неподатливую дверь всем телом, Тамара Иннокентьевна все-таки выбралась во
двор. Стоя под козырьком, она привыкала к фантастической пляске метели, но
что-то мешало, было лишним. Ах да, фонари, догадалась наконец она, новые
удлиненные, Тамара Иннокентьевна таких раньше не видела, испуская
мертвенно-белый, болезненный свет, они ввинчивались в клубящееся снежное
месиво, отвоевывая у хаоса часть освещенного организованного пространства:
ствол дерева, балкон, залепленную снегом вывеску, контейнер для мусора.
Тогда таких модных фонарей не делали, тогда кругом была просто снежная,
непроницаемая тьма. Тамара Иннокентьевна поежилась, опять в ней ожил
застарелый страх заблудиться, как тогда в декабре сорок первого, и она
почти заставила себя сделать первый шаг, сразу утонув в снегу. Снег плотно
залепил лицо, глаза, упрямо пригнув голову, она обогнула угол дома, и
сразу же стало легче дышать, здесь было затишье, присматриваясь к бешено
пляшущему кружеву снега вокруг фонарей, она немного передохнула,
запоминая. Все, все, что она видела, все, что было вокруг нее сейчас, ей
было необходимо, проверив застежки видавшей виды енотовой шубы, купленной
лет двадцать назад, в пору относительного благополучия, стянув плотнее
узел теплой мохеровой шали (ее она тоже сама связала), Тамара
Иннокентьевна подумала, что поступила правильно, выбрав именно шаль, а не
шапку.
   В самом неистовстве метели уже незримо присутствовала предвесенняя
легкость и подвижность, тогда же все было иначе, зима только начиналась и
холод был ужасный.
   Кое-как одолев большой сугроб, нанесенный у самого выхода со двора,
Тамара Иннокентьевна выбралась на улицу, совершенно пустынную, времени
было что-то около часа или чуть больше. Здесь дорогу ветру и снегу
заслоняли старые многоэтажные, плотно, один подле другого стоящие дома, и
снег падал почти отвесно, только где-то высоко вверху весело грохотало и
металось небо. Тамара Иннокентьевна неслышно пошла по мягкому тротуару,
редко и одиноко светились окна домов, и Тамаре Иннокентьевне почудилось,
что она совершенно одна в бесконечном городе, безвозвратно, наглухо
заколдованном, и что здесь можно встретиться только с теми, кого