ь: на тропинке в любое время можно встретить детей.
Я боюсь их больше всего на свете, прячусь за камни и кусты,  мне  кажется,
что меня обязательно убьют дети. Иногда мне  хочется  выскочить  к  ним  и
сказать: это  я,  тот  самый  Чарли  Горинг,  бейте.  Когда-нибудь  я  это
обязательно сделаю. Но прежде чем это случится, мне хочется рассказать  им
о себе, пусть они не думают слишком плохо, я не хочу, чтобы они  повторяли
наши ошибки, у них есть выбор, и пока еще не совсем поздно. Сам я опоздал,
но не хочу этого для других. Я  тяжело  переставляю  больные  ноги,  чутко
прислушиваюсь и оглядываюсь, я знаю, что точно на этом месте я ушибу  ногу
об острый камень; так и есть, я морщусь от  боли,  и  ругаюсь,  и  тут  же
бросаюсь за куст, и  долго  прислушиваюсь.  Нет  никого,  я  успокаиваюсь:
тропинка пустынна, и совсем скоро дом, жареные орехи и  простое  рябоватое
лицо Молли, она будет ворчать, но она всегда добра и заботится обо мне.
   Я вижу Молли еще издали, она стоит, уткнув  пухлые  кулаки  в  бока,  и
сурово глядит на меня. Тихо, песок скрипит под ногами.
   - Где ты все бродишь, Джон? -  говорит  она  недовольно.  -  Дождешься,
опять упрячут в лечебницу.
   Ничего не отвечая, поджав  губы,  я  прохожу  мимо.  Мне  жалко  ее,  я
замечаю, Молли горестно покачивает головой. Я останавливаюсь и говорю:
   - Сколько раз я просил, чтобы ты не  называла  меня  Джоном.  Я  Чарли,
слышишь, Чарли Горинг.
   Я прохожу в дом, а она еще долго стоит и думает. Я  знаю,  ей  кажется,
что во всем виноваты книги, всегда  она,  объясняя  соседкам  и  знакомым,
говорит, что я глотал их десятками, когда еще мальчишкой чистил сапоги,  и
потом, когда работал в ресторане официантом, и в гостинице  носильщиком  и
швейцаром. Все это, конечно, правда, но она забывает, что потом я уехал  и
стал физиком, и она никак не может к  этому  привыкнуть.  Если  я  начинаю
рассказывать, вокруг всегда  собирается  толпа  и  слушает,  раскрыв  рты.
Молли, моя тетка, простая женщина, и мне ее  жалко.  Чтобы  она  долго  не
думала, я подкрадываюсь к ней сзади и говорю:
   - Я Горинг, Чарли Горинг. Сегодня я ходил в свое  прошлое.  Слышишь,  я
Чарли, Чарли Горинг, - повторяю я. - С тех пор как я вернулся, ты никак не
хочешь ко мне привыкнуть. А я уже не тот, поверь, тетушка. Это  плохо,  ты
не должна меня злить. И почему ты считаешь меня еще молодым? Ты просто  не
умеешь считать, я давно уже старик. Когда я уходил,  я  действительно  был
молодым, но ведь с тех пор прошло столько лет...
   - Господи, ты же никуда не уезжал. Ты всю жизнь прожил  здесь,  и  тебе
ведь всего тридцать.
   - Перестань, старому человеку нехорошо лгать! - строго говорю я, совсем
рассердившись, и она покорно глядит и отвечает:
   - Хорошо, Джон, хорошо. Пусть ты будешь Чарли. Ты уезжал,  я  согласна,
будь Чарли, Джон, только не уходи далеко. Я  всегда  за  тебя  беспокоюсь.
Ладно?
   Я слушаю ее с подозрением, она хитрая, только никто этого не знает. Она
всегда мне говорит, что было лучше, когда я  просто  таскал  по  лестницам
чужие чемоданы. Она никак не поймет: я стал ученым, чтобы спасти и  ее,  и
всех остальных. Я гляжу на нее и не  улыбаюсь.  Она  только  женщина,  она
плачет, вот только почему сама она не стареет, в самом деле? На  этот  раз
она ничего мне не говорит. Бедная тетушка Молли, она, наверно,  так  и  не
поймет, что ее племянник - новый Христос, ждущий своего великого часа.
   Я сам понимаю это только сейчас, когда она начинает  плакать.  И  чтобы
мой час наступил, меня должны убить только дети, а потом через три  дня  я
воскресну. Я боюсь, час, мой великий час идет, близок, и все равно я  буду
приветствовать его.
   - Пойдем, - говорит тетушка Молли, неловко вытерев слезы. -  Пойдем,  у
меня сегодня хорошие бобы.
   Мне хочется улыбнуться, я с трудом сдерживаюсь.
   Бедная тетушка Молли! Бобы, ха-ха-ха! Мне наплевать на это, потому  что
завтра я опять пойду к океану и займусь своим настоящим делом.
   - Спасибо. Я сейчас не  хочу  есть.  Чуть  позже.  Мне  нужно  записать
кое-какие расчеты, они только что пришли мне в голову. А то  я  забуду,  а
это очень важно, - говорю я и ухожу.


   Тетушка Молли, опустив тяжелые, вечно красные от  стирки  руки,  глядит
племяннику вслед; ей страшно наедине с тем, чего еще никто пока не  знает,
но холодный ужас все больше сковывает ее, и ей хочется закричать  и  самой
проклясть этот мир, в котором все дышит ядом.
   Вот уже вторую неделю Джон читает по ночам, и она начинает  замечать  в
его глазах что-то необычное и далекое: он все чаще уходит  за  эту  черту,
которую она не может переступить и может только молиться и  верить.  Но  и
вера все чаще покидает ее, и она, стараясь в себе  оставить  хоть  крупицу
добра, вспоминает, каким хорошим и умным  мальчишкой  был  Джон;  он  даже
как-то смастерил  машину,  которая  сама  двигалась  в  огороде  и  дождем
разбрызгивала воду. А что она, старуха, могла изменить?  Джону  надо  было
учиться, может, отсюда и все беды,  но  что  она  могла  сделать,  если  у
мальчишки оказались такие беспутные отец с матерью.
   Молли стоит, все думает, и вспоминает, и тихо плачет.



Петр Лукич Проскурин

                               Черные птицы

                                                  Посвящается Лиле

                                     1

   Тревожный знакомый свет прорезался неровным, дрожащим бликом и исчез,
чтобы снова появиться через мгновение, и она даже во сне потянулась на этот
свет, это было предупреждение, предчувствие счастья, одного из тех немногих
мгновений, таких редких в ее предыдущей жизни, где-то в самых отдаленных
глубинах ее существа уже копилась таинственная, как подземная река, музыка,
и, как всегда, она начиналась с одной и той же мучительно рвущейся ноты.
Было такое чувство, словно боль сердца, не высказанная за всю ее трудную и
уже долгую жизнь, высвобождалась, делалась открытой для всех, и вес
удивлялись и жалели ее, но и это тоже было не главное - это тоже мимолетно
и бесследно исчезало. Оставалась иная боль, боль освобождения-тихая,
щемящая, что-то вроде неслышного, скользящего полета над ночной землей, с
редкими вкраплинами огней внизу. И вот уже музыка заполнила все вокруг: и
звезду в черном бархатном небе, и редкие огни внизу, и сама она, и ее
неслышный полет были музыкой. Она еще сдерживала себя, еще боялась вдохнуть
всей грудью резкий ночной воздух, но подземная река в ней все ширилась и
рвалась наружу, она узнала свой голос, он лился свободно и широко, легко
перекрывая пространство и все посторонние звуки, ничего больше не
оставалось в мире, кроме этого мучительного и победно-торжествующего
голоса, в небе ответно разгоралась все та же болезненно яркая звезда,
синевато лучащаяся, огромная, она появлялась всякий раз, как только начинал
звучать во сне ее голос, так было всегда. Вот и теперь, разрастаясь,
сиреневая звезда неостанозимо неслась ей в зрачки, слепила, было невыносимо
переносить ее нестерпимый, все обострявшийся свет, и мир вот-вот готов был
рухнуть, она изнемогала... И было еще одно очень странное чувство-она
всегда знала, что поет во сне, что слышит себя, свой голос в далекой
молодости, но остановиться не могла, - границы времени смещались, только
каждый раз она открывала глаза, чувствуя себя окончательно разбитой,
измученной,еще большей старой развалиной, чем до сих пор.
   Все обрывалось неожиданно, оставалась лишь тупая боль в сердце, и
каждый раз Тамара Иннокентьевна боялась конца, каждый раз она обессиленно
долго лежала, боясь шевельнуться, и широко открытыми глазами невидяще
глядела в темноту, мучаясь желанием остановиться на чем-нибудь привычном,
хотя бы на старом резном шкафу черного дерева, это приходило всегда ближе
к рассвету и поэтому особенно обессиливало: сегодня же к опустошенности
присоединилось еще и чувство незавершенности, на этот раз недоставало
чего-то главного.
   До сознания Тамары Иннокентьевны вдруг явственно донесся совершенно
посторонний, не имеющий к ней и се сну никакого отношения, просторный
вольный шум, она удивилась, что в этом убогом и тесном мире есть что-то
еще постороннее. Она заставила себя приподняться и прислушаться и с
облегчением опустилась на подушку. Ничего таинственного и загадочного,
всего лишь сильный ветер, и как раз со стороны окна, теперь она
почувствовала, что в комнате, очень свежо, как хорошо, подумала она,
впереди еще полностью месяц зимы (она любила зиму), и улицы завалены
снегом, февраль нынче выдался снежным, вьюжным, как в добрые старые
времена, когда много снегу и морозно, и на воздух выйти приятно, и сразу
улучшается настроение, до оттепелей еще далеко.
   Заставив себя встать, Тамара Иннокентьевна забралась в теплый халат и,
плотно запахнувшись, зябко придерживая ворот у горла, подошла к окну,
раздвинула шторы. Тотчас в комнату потек неверный, все время меняющийся
свет фонаря, раскачивающегося во дворе напротив, и от окна ощутимо
потянуло зимой, холодом. Тамара Иннокентьевна тихо улыбнулась, она
угадала, так и есть, на улице был сильный ветер, вернее, вьюга, в свете
фонаря непрерывно и густо несло массы снега, а высокие старые тополя,
сейчас метавшиеся от ветра, росшие во дворе с тех самых пор, как Тамара
Иннокентьевна помнила себя, казались живыми существами, обреченными на
гибель, они-то и производили тот непрерывный стонущий звук, заставивший ее
подняться с постели и подойти к окну. Стоя у настывшего окна, Тамара
Иннокентьевна почувствовала себя бодрее и крепче, ей давно не приходилось
видеть такой злой и беспощадной метели, и она, забыв о холоде, идущем от
окна, никак не могла заставить себя оторваться от сплошных ливневых
потоков снега и беспомощно раскачивающихся верхушек тополей. Ей
представилось, что это по всей земле метет вьюга и никакого города нет, а
есть только бешено и неостановимо льющиеся с неба потоки снега, дремучие,
стонущие леса (когда-то, много-много лет тому назад, еще до войны, Глеб
взял ее в гастрольную поездку в Архангельск и дальше на север, она видела
такие леса), дикие звери, застывшие реки с синим льдом и вся земля - в
потоках лохматого снега, вся-от края до края. Она улыбнулась своим детским
мыслям, но тотчас досада на себя взяла верх. Все было иначе, значительнее
и таинственнее, и много проще, вслушиваясь в кипящую душу вьюги, она
подумала, что сегодня, когда она пела, ни в начале, ни в конце Глеб не
позвал ее, как всегда, не остановил. За что-то он на нее сердится сегодня,
а ведь она ничего плохого за собой не знает. Во всяком случае, за
последние годы. Что же она проглядела? И потом, Глеб никогда не таил зла,
Глеб не мог быть жестоким к ней, он вообще не мог быть жестоким.
   Теперь за окном в самом характере вьюги что-то неуловимо переменилось,
впрочем, все это она уже когда-то чувствовала, видела, переживала, и вот
такой же тихой, щемящей болью болела у нее душа, все это было, было! Что
же изменилось в несущихся за окном потоках снега за последние несколько
минут? Ветер усилился, еще усилился, и свет фонаря стал беспокойнее,
резче, летит, рассекает тьму...
   Тамара Иннокентьевна зябко поежилась: все эти выдуманные страхи-от
одиночества, от долгой, несостоявшейся жизни. Фонарь по-прежнему
раскачивался, все так же весело и бешено неслись слепые снежные потоки.
Тамара Иннокентьевна прошла на кухню, на ходу прикоснувшись ладонью к
двери в другую комнату, хранившую все самое дорогое в ее жизни. На
какую-то долю минуты она задержалась возле этой двери, преодолевая острое
желание толкнуть ее, войти, погладить крышку старого, верного рояля, самую
дорогую память о Глебе, бросить взгляд на знакомые корешки книг, но в
последнюю минуту передумала. После неожиданного пробуждения что-то
необратимо стронулось с привычных мест, изменилось, словно в ней
поселилось два непохожих, не очень умеющих поладить друг с другом
человека. "Ах, да, да, опять эти страхи, - Тамара Иннокентьевна
расстроенно потерла себе виски, - а причина-то пустяковая, вполне
объяснимая, обыкновенная, мороз вчера очень сильный был, а я ходила в
магазин, а можно было обойтись и без простокваши один день. Очевидно,
простудилась, так-легкое недомогание. День-другой хорошенько прогреться,
лечь в постель. Девочки придут, извиниться перед ними. Лучше позвонить им
домой, зачем им зря в такую погоду ехать. Они очень симпатичные, девчушки
десяти и двенадцати лет, и, кажется, не без способностей, особенно
младшая, Наташа, удивительно восприимчивая, и руки хорошие, особенно
правая..."
   Тамара Иннокентьевна медленно, ощупью прошла темным неосвещенным
коридором на кухню и тут сразу же опять услышала, как неистово рвется в
окно ветер, за стеклами металась белесая, мутная, беспросветная тьма.
Перевалило всего лишь за полночь, и все было еще во власти глухой вьюжной
бесконечной ночи, Тамара Иннокентьевна все время ощущала на себе чей-то
цепкий, осторожный, испытующий взгляд, взгляд был враждебный,
неотпускающий и непрощающий. Тамара Иннокентьевна нетвердой рукой нащупала
выключатель, щелкнула им, яркий свет ударил в глаза, и привычные вещи
обозначились на своих местах. Все так же с легким ознобом и неприятным
ощущением ломоты, особенно в суставах ног, Тамара Иннокентьевна зажгла
горелку на плите, с удовольствием подержала руки у веселого напористого
огня, поставила на огонь чайник. Вскоре чайник энергично запел, готовясь
вскипеть, и сразу стало теплее, Тамара Иннокентьевна приготовила заварку
(она любила смешивать разные, хорошие сорта чая), а когда чайник на плите
забулькал, резво подбрасывая крышку, щедро заварила чай, достала из
шкафчика, встроенного в выемку стены рядом с подоконником, банку с
малиновым вареньем. Сомнения и страхи кончились, с удовольствием отпивая
горячий чай, она даже слегка улыбалась своей минутной слабости, кожа лица
потеплела и порозовела, спать совсем не хотелось, и тем не менее,
угревшись и откинувшись на высокую гнутую спинку старого любимого кресла у
стола, она незаметно задремала. Ей даже что-то приснилось, что-то далекое,
неясное, размытое и, несомненно, приятное, но, едва погрузившись в сон,
она тотчас испуганно вскинулась. Сердце глухо и часто колотилось. Тамара
Иннокентьевна торопливо осмотрелась. Все оставалось словно бы и на своих
местах, ничего не изменилось, только яркий свет лампочки в стареньком
ситцевом абажурчике приобрел какой-то мглистый оттенок, и от этого и
стены, и полки, и посудный шкафчик, и стол, и полотенце над мойкой-все
как-то разом потускнело, Тамара Иннокентьевна поднесла ладонь к глазам,
рассматривая.
   Кожа на руке тоже была серой, словно бы густо припорошенной сухой
дорожной пылью, Тамара Иннокентьевна даже попыталась стряхнуть ее. Да, да,
что-то случилось не то со светом, не то с глазами. Она не успела
удивиться, в коридоре послышались возбужденные знакомые голоса, и на кухню
первым ворвался Глеб, за ним Саня, очень стройный, как всегда, элегантный,
в глаза метнулось расстроенное, вконец потерянное лицо Сани, хотя он изо
всех сил старался принять непринужденный вид, но задержаться на этом не
было времени. Ее подхватил, закружил по комнате Глеб, много крепче тонкого
в кости Сани, слегка сутуловатый, он был очень сильным.
   - Томка! Томка! Наконец-то! Наконец! - кричал он, обдавая ее жарким,
прерывистым, знакомым дыханием. - Наконец есть разрешение! А Димке
Горскому отказали наотрез. Так ему и надо, а то он даже в этом не захотел
уступить! Я заявление в военкомат, и он следом! А? Представляешь, с его
хроническим бронхитом. Каков, а?
   - Не смей! Не смей! - попросила Тамара пропадающим шепотом и сильно
бледнея. - В такой момент нельзя кощунствовать над самым святым, что ты,
Глеб! Дима ведь прекрасный человек, очень талантливый... нельзя! Он сам по
себе-он ведь очень честный и совесгливый.
   - Томка, ты что? - шумно запротестовал Глеб. - Неужели ты подумала, что
я всерьез? Я сам Димку во как люблю, ты же знаешь. Только ведь не с его же
здоровьем на фронт. Зато Солоницыну разрешили, мы с ним просились в одну
часть.
   Почувствовав внезапное головокружение, она обмякла, ноги подломились, и
вместе с распространяющейся в груди пустотой комната поплыла у нее перед
глазами-стены, потолок, блестящие глаза Глеба. Из последних сил она
отчаянно попыталась справиться с собой, но тяжело повисла на руках Глеба.
Он удивленно и бережно усадил ее, сам опустился перед ней на колени и,
взяв ее враз похолодевшие руки в свои, стал часто целовать их, стараясь
согреть, то и дело тревожно взглядывая ей в лицо, от немой, невыразимой
любви, от какого-то почти животного, непереносимого страха за него она не
могла заставить произнести себя ни слова, если бы она разжала губы, у нее
вырвался бы один непрерывный, нескончаемый безобразный стон.
   - Томка, Томка, - пробился к ней наконец откуда-то очень издалека до
обморочного состояния знакомый, родной и в то же время опять куда-то
ускользающий голос, - ты же все знала, Томка. Ну что ты так? Что в этом
для нас с тобой нового? А, Томка?
   Замолчав, Глеб оборвал на полуслове, их глаза встретились. Впервые
после женитьбы, да и за всю свою прежнюю жизнь, они поняли, почувствовали,
ощутили с такой убивающей силой, как они любят и как необходимы друг
другу, они смотрели, смотрели в глаза друг другу, и уже не было ни его, ни
ее отдельно, уже было одно существо, одно чувство, одна боль и одна
надежда, но слабая-слабая, как еле теплящийся огонек, еле ощутимый за тем
беспощадным, огромным, безжалостным, все сметающим на своем пути, что
надвигалось на них. И Тамара увидела мелькнувшее у него в глазах смятение,
оно мелькнуло и исчезло, но одного этого мгновения было достаточно. Он не
мог больше смотреть ей в глаза и опустил тяжелую лобастую голову ей в
колени, словно прося помощи и защиты. "Конечно, милый, я знала, я давно
ждала этой минуты, - сказала oнa где-то глубоко в себе, в только-только
начинавшей устанавливаться тишине, - только ты никогда не узнаешь, как я
этого ждала. С таким ужасом и своей смерти не ждут, как я ждала этого
дня... Ну, что теперь? Должно же было так быть, кем-то так назначено... Я
все вынесу, лишь бы ты вернулся".
   "У нас почти не осталось времени, - словно растворяясь в теплой
темноте, идущей от ее коленей, с неожиданной силой сказал Глеб, по крайней
мере, хотя он не произнес ни звука, она ясно услышала неожиданно гулко,
пустынно прозвучавшие в ней эти его мысли. - Несколько часов наши, еще вся
ночь наша! Наша, слышишь?"
   "Слышу, слышу! - беззвучно отозвалась она, боль и обреченность в ее
глазах погасли, сменившись горячим, живым блеском, Глеб всегда поражался
мгновенности этих переходов. - Да, Глеб, эта ночь наша. Наша... Пусть
всего одна, но наша..."
   "Не имеет значения! - Она почувствовала, что от него исходит незнакомая
властная сила. - И потом-что значит одна? Жизнь тоже одна, она может
свершиться и в один день и в тысячу дней, а может не уместиться и в сто
лет, неожиданно оборвется, останется только чувство незавершенности,
тоски, оборванности в самом начале".
   "Да, Глеб, да", - торопливо согласилась она, не думая уже ни о чем
другом, кроме того, что надвигается какая-то душная, все поглощающая тьма,
разбирая пальцами его густые пшеничные волосы, она подумала, что эти
живые, упругие волосы завтра будут выброшены куда-нибудь на помойку, как
ненужный мусор, почему-то именно это потрясло ее больше всего, хотя она
отлично знала и раньше, что всех новобранцев стригут. Почувствовав на себе
что-то мешающее, постороннее, она подняла глаза и увидела стоявшего в
дверях кухни Саню, неотрывно глядевшего на нее, в его глазах и в
полуулыбке застрял какой-то мучительный вопрос. Подчиняясь еле заметному
движению ее напрягшихся рук, Глеб встал и шагнул к Сане.
   - Давай попрощаемся, Саня.
   - Понимаю, понимаю, - заторопился Саня, опуская глаза и заметно
бледнея, щеки и шея у него сделались мучнистыми и неприятными.
   Глеб и Саня молча попрощались, стиснув друг друга в объятиях, но она
уже забыла о Сане, она вспо