я смотрел на ее затылок, волосы у нее здесь были
мягкие, шелковистые, не съеденные краской. Да, сегодня мой день, подумал
он а не почувствовал радости.
   - Да брось, Лида, - он слегка притронулся к ее волосам, чтобы
почувствовать их мягкость, и тотчас отдернул руку, словно от удара. -
Брось, не плачь.
   - Я не плачу, - сказала она, поднимая голову, и он увидел ее сияющие
ненавистью золотистые глаза.
   - Вот и отлично, вс„ ведь, ты знаешь, трын-тра&а, - сфальшивил он,
потому что именно в этот момент думал как раз обратное и нетерпение его
становилось опасным.
   - Не надо, - коротко остановила она его руки, достала из сумочки
тяжелую серебряную с чернью пудреницу.
   Он ничего ей не сказал и тут же забыл о ее словах, он с самого ее
появления сегодня знал другое: будет так, как он захочет, игра и
поддразнивание кончились, сегодня oн нужен ей и был полон чувством того,
что должно произойти и произойдет непременно. Он, как всегда, аккуратно
резал колбасу складным ножом, наливал в стаканы какой-то скверный портвейн
(на большее у него не было денег) и по тому, как Лида пила, видел, что
пьет она редко, она опьянела почти сразу и сделалась милее и проще,
по-детски смеясь над своей беспомощностью.
   - Пьяна, - сказала она, - совсем пьяна. Вася, Вася, точно тебя толкают
из стороны в сторону. - Она засмеялась, взглянула на Горяева и с внезапно
затвердевающим лицом попросила поцеловать ее.
   Горяев осторожно обошел ее и открыл окно, с улицы ворвался теплый ветер
и захлопал шторой, Горяев долго не мог справиться с ней.
   - Ты не хочешь меня поцеловать? - Глаза Лиды удивленно раскрылись. - Но
это же чудесно, тогда я сама тебя п&целую!
   Она поцеловала его сильно, почти по-мужски больно и, не отпуская от
себя, показала глазами на свет, хотя теперь даже снег или вода уже не
остановили бы их, Лида почти сразу же заснула, а Горяев все никак не мог
оторваться от ее длинного, мучительно прекрасного тела, он целовал ее
спящую, и ему казалось, что он сходит с ума от усилившегося желания, она
принадлежала теперь ему, и раз, и другой, и третий, но желание лишь
усиливалось, он почти не помнил себя и того, что делал.
   Ближе к утру он на полчаса словно провалился в сон, открыв глаза опять,
Горяев испуганно приподнялся и тотчас откинулся назад, засмеялся, она была
рядом и попрежнему спала, он чувствовал ее ровное, бесшумное дыхание своим
телом, слегка отодвинувшись, он встал, прошел к столу, небо только
занималось, и слабо посвистывала какая-то пичуга, это были лучшие часы его
жизни, он это знал, и теперь безразлично, что будет дальше. А дальше было
все то же, и много хуже, потому что привязанность к нему со стороны Лиды
после этой ночи уступила место неприязни и скоро перешла в откровенное
страдание, ей нравилось и хотелось с ним спать, но она считала его слишком
ничтожным, чтобы сойтись на всю жизнь, она даже не скрывала своего
презрения к себе за то, что привязалась к нему физически, в свою очередь
он мстил ей ночами, мучил своей ревностью, своей ненасытностью, заставляя
приходить в неистовство, в эти минуты он был ее господином, ее богом, и
она выполнила бы все, что он захочет, этих минут ему было достаточно для
ущемленного самолюбия, а наутро все начиналось сначала.
   - Боже мой, как я тебя ненавижу! - сказала она как-то в минуту
откровенности. - Ну почему, почему именно ты?
   Горяев во время этих вспышек молчал, стараясь чемнибудь занять руки, -
он мог ее ударить, да, он знал, что им недолго осталось быть вместе и
скоро все это кончится, но так же точно он знал, что всю свою жизнь она
его незабудет, и со всегдашней своей тихой улыбкой смотрел на нее, точно
на ребенка.
   - Ну почему ты молчишь, скажи что-нибудь, не молчи!
   - А что говорить, Лидок, все же сказано, я воинствующая серость, ты
ждешь принца с алыми парусами, остается лишь узнать, когда мы встретимся.
Как обычно, в пятницу.
   - Никогда, - хотелось ей крикнуть-никогда я больше не приду", но сил
уже не было, эти объятия изматывали их обоих, и она ведь столько раз
давала себе слово не при
   И все же наступило время, когда она перестала приходить, и Горяев, хотя
был готов к этому и приучил себя к этой мысли, потерял голову, часами
простаивал у ее дома, почти преследовал ее. Он понимал, что этим ничего не
исправишь, и не мог остановить себя, он чувствовал, что у него появился
соперник, и во что бы то ни стало стремился увидеть его, но Лида избегала
его, и ей удавалось ускользнуть от него, и ожесточение его нарастало, он
должен Оыл знать, на кого его променяли, и в этом своем стремлении был
злобен и жалок.
   Горяев задремал незаметно и, как ему показалось, тот час открыл глаза,
костер ровно горел, и темнота уже сгустилась, дальних стен провала не было
видно. Горяев вскочил на ноги и в следующую минуту почувствовал судорожную
длинную боль в сердце.
   - Эй, послушай! - донеслось сверху. - Там есть ктонибудь живой?
   Переждав, дав сердцу немного успокоиться, Горяев, стараясь не выдать
волнения, отозвался:
   - Слышу. Есть, провалился ненароком.
   - У тебя все в порядке? - высоким криком спросили сверху, и было
странно слышать живой человеческий голос.
   - Кажется, все.
   - Сейчас веревку спущу. Черт, запуталась, ничего, у меня крепкая,
капрон.
   Горяев почувствовал, насколько взволнован человек наверху, испугался за
какую-нибудь неловкость с его стороны.
   - К провалу не подходи близко! - предупредил он криком. - За
какой-нибудь камень привязывайся... Там у меня в мешке тоже веревка
осталась, достань, одной, пожалуй, не хватит.
   Прошло еще минут десять, прежде чем конец тонкой капроновой веревки
оказался в руках у Горяева, он обвязался под мышками, еще раз все
проверил, в последний момент ему стало жалко собранных зря дров, он
засмеялся и крикнул вверх начинать подъем и, услышав утвердительный ответ,
почувствовал натянувшуюся веревку и стал карабкаться на стену. Рукавицы он
снял и засунул за пазуху, он уже не думал о том, что тот, чужой, может
отпустить веревку где-то у самого верха, но на всякий случай лез так,
чтобы в случае чего можно было грохнуться в глубокий снег, веревка то
натягивалась, то ослабевала, цепляясь за малейшие неровности и выступы,
Горяев время от времени отдыхал и давал отдохнуть Рогачеву. Примерно на
полпути ему попался выступ, и он, предупредив Рогачева, отдыхал минуты
две, все время чувствуя под собой пустоту и придерживавшую его сверху
веревку, ноги подрагивали, и было жарко, даже изодранные о камень руки
были горячими, вторая половина подъема оказалась легче, стена теперь не
обрывалась отвесно, а шла кверху с нсбольшим уклоном, и подниматься стало
проще, минут через двадцать Горяев отполз от края провала и долго лежал,
приходя в себя, Рогачев, не теряя времени, стал рядом раскладывать костер,
о чем-то спрашивал, но Горяев молчал, ему не хотелось говорить. Рогачев
стал варить мясо, и в небе уже горели холодные, частые звезды, Горяев
подошел к костру и сел, протянул к теплу руки, он никак не мог заставить
себя взглянуть на Рогачева, но, когда мясо сварилось, Горяев, потирая
руки, поднял голову.
   - Вот такие дела, - скупо уронил он и сразу же увидел дико блеснувшие в
свете костра глаза Рогачева.
   - Они, дела, всегда такие, - непонятно отозвался Рогачев, раздумывая,
что же ему делать дальше, после целого дня почти беспрерывной ходьбы
зверски хотелось есть.
   Рогачев осторожно снял котелок с огня, достал мясо и заметил, как
Горяев отвернулся.
   - Послушан, ты, - сказал Рогачев с усмешкой в голосе. - Давай, что ли,
знакомиться. Меня Иваном звать, по фамилии- Рогачев. Тот самый, которого
ты на днях чуть на тот свет не отправил.
   - Ерунду не мели, - услышал Рогачев простуженный, низкий голос. -
Никого я на тот свет не отправлял... Ну, а с тобой как-то странно вышло, и
лица не успел различить.
   - А на тот свет всегда странно отправляют. - Рогачев присвистнул, деля
мясо на две части. - У тебя кружка есть?
   - Была. Меня Василием звать. Горяев.
   - Может, и так.
   Рогачев поел, но успокоиться не мог, над ним теперь было в льдистых
искрах звезд небо, был свободный простор, иди куда хочешь, и в ужасающей
тишине темнели в небе старые вершины гольцов, привычный и все-таки
какой-то новый, по-другому воспринимаемый мир, провал в пятидесяти метрах
от него все время чувствовался, и казалось, что из него порывами тянуло
пронизывающим сквозняком.
   - А ты бы меня ведь бросил там, случись наоборот, - Рогачев говорил
убежденно, с каким-то детским обиженным удивлением, словно сейчас только
уверился в этом, увидев собственными глазами Горяева. Он с любопытством,
подробно и без стеснения рассматривал его и видел, что Горяев еще не
пришел в себя и не знает, как ему держаться. - Подлец ты невероятный,
Горяев, - сказал он озадаченно и даже весело. - Я вот тебя кормлю, пою, а
ты меня чуть на тот свет не отправил. Вот тут ты мне и растолкуй...
   - Не отправил же, что об этом поминать...
   - Значит, не поминать, ишь ты, мягкозубый какой выпекался! - удивился
еще больше Рогачев, присматриваясь внимательней к своему неожиданному
собеседнику.
   - Напрасно привязываешься, случайно вышло, от неожиданности, -
закачалась на снегу большая, резкая тень Горяева. - Кто же думал в такой
пустоте наткнуться? Один шанс из тысячи, - Горяев все так же прямо глядел
на Рогачева, стараясь не выпустить его глаз. - Один раз не попал, а
вторично, когда выпало, не смог, видишь. Слушай, ты прости меня, я сам не
понимаю, что это со мной стряслось. Прости, ну вот прости, слышишь, я ведь
только человек, не бог, ничего лишнего не хотел.
   - Лишнего не хотел? Стряслось? - переспросил Рогачев и крикнул: -
Хватит! Сядь ты по-людски. Что ты качаешься, как гидра? И без того в
глазах рябит. Думаешь, кто-нибудь тебе поверит? Ты с меня дурачка не
строй, мозги не завинчивай, высветился до самого донышка.
   Горяев сел на место, взял рукавицы и спрятал в них замерзающие руки,
сделал он это машинально и сидел, похожий на крючок, пригнув голову к
коленям, он понимал, чувствовал, что ему важнее всего сейчас заставить
понять именно этого человека, в которого он стрелял, который случайно
оказался на его пути и был не виноват в этом.
   - Ты действительно не виноват, Иван Рогачев, - машинально говорил он
вслух свою мысль. - В чужую шкуру не влезешь. Ты вот сидишь судишь меня, а
по какому праву?
   Что ты обо мне знаешь?
   - Чего? Чего? Я сужу? - запоздало изумился Рогачев. - Ты, часом, не
псих? Может, случайно не в ту дверь выпустили?
   - Подожди, Рогачев, успокойся. Не псих, на учете не состою и ниоткуда
не сбежал, - остановил его Горячев с возбуждением, у него все росло
желание переломить сидя-- щего рядом, пусть совершенно чужого и ненужного
ему человека. - Ты послушай, это нам только внушили, что все вершины
доступны, что жизнь как линейка... Как встал на дорожку-и на другом конце
свои почетные похороны видишь, с оркестром, речами и орденами на подушках.
Собачья чушь это, Рогачев, в жизни не так...
   - Зря митинг открыл, - остановил его начинавший утихать Рогачев. - Да у
тебя что, с собою склад с продтоварами? У меня нет, мне каждый час дорог...
   - Час ничего не изменит, Рогачев. Уж в этом ты можешь быть уверен.
Продуктов у меня на два дня, если их есть теперь по чайной ложке. Ты,
верно, проверил и спрашиваешь.
   - Не успел, - Рогачев сощурился на костер, втягивая ноздрями запах
талого от огня снега. - Тебя спасать кинулся, только вот затвор у тебя и
успел вынуть. А то, думаю, второй раз не промахнется. Затвор у меня, уж не
посетуй.
   - Ничего, ничего, - равнодушно сказал Горяев, все так же размеренно
покачиваясь перед костром. - И подохну, ничего в мире не случится, никто
не заметит. Людей слишком много развелось, они друг другу мешают, хотя нас
только двое среди всего этого, - он, теперь уже с определенным выражением
какого-то отчаяния и отрешенности на лице, повел головой вокруг на
просторно и беспорядочно расставленные гольцы, купающиеся в жидкой жесткой
голубизне, тишина, ясность и пустота были столь ощутимыми, что нельзя было
не подумать о выжидающем присутствии еще кого-то всесильного, нельзя было
представить себе, что эта торжественная и ужасающая картина могла
организоваться сама по себе, без всякого разумного вмешательства. Низкое
солнце давно уже вышло из-за гор и наполняло все пространство вокруг
гольцов еще чем-то новым, оно теперь не было столь отрешенным и чистым, и
все-таки по-прежнему это была особая, подавляющая мощь, разлившаяся над
творением великого мастера, и чувствовалось, как глубоки и обширны
пропасти вокруг, не предусмотренные и не рассчитанные для живого, но ведь
и это смертно, подумал Горяев с каким-то мучительным восторгом в себе,
почти в бешенстве от желания внести в этот каменный, равнодушный,
замкнутый в своей гармонии мир живую краску, хотя с ним рядом был живой
человек, он задыхался от одиночества.
   - Рогачев, Рогачев, - пробормотал он почти скороговоркой, но Рогачев
его понял. - Послушай, давай разделим эти деньги. У меня с собой немного,
там они все, в ущелье, в каменном мешке, я их хорошо запрятал. Я тебе
скажу где, там много, достаточно, чтобы многих сделать счастливыми, но
ведь нас только двое. Ты только не молчи, - добавил он, встретив
посерьезневший, жесткий взгляд Рогачева. - Кричи или ругайся, а то я с ума
сойду, слышишь, Рогачев.
   - Что? Что? - спросил Рогачев, придвинулся ближе, Так и не дождавшись
окончания всей этой странной речи нсЗнакомца, видать и в самом деле
свихнувшегося на своей находке. Горяев спал с неприятно открытым ртом, и
лицо его во сне не смягчалось, морщины и складки словно стали суше и
проступили отчетливее и резче.


                                     6

   После разрыва с Лидой Горяев за несколько дней похудел, почти не ел и
не спал, он знал, что нужно пересилить себя, все бросить и уехать
подальше, продраться сквозь всю эту липкую вонючую паутину в другую жизнь,
опомниться, повидать другие края, ведь он, в сущности, ничего не видел,
учился, работал и снова учился в своем финансовом, подрабатывая летом на
стройке. Родители у него умерли, и заботиться о нем было некому, но он был
раздавлен и не способен шевелиться. Он пролежал несколько суток,
поднимаясь лишь при последней крайности, затем встал, бледнея от
головокружения, сел за стол и побрился, с жадным удивлением вглядываясь в
свое изменившееся лицо. Он снял с него наросшую щетину, вымылся под
ледяным душем, оделся и вышел поесть, стояло душное лето, и сокурсники
разъезжались по стране, меняясь друг с другом адресами. Горяев отлично
помнил сейчас, как отрешенно шел по хорошо знакомым улицам, с необычной
остротой и жадностью всматриваясь во встречные лица, точно после тяжелой
болезни, и ему хотелось всех остановить и всем сказать, как ему сейчас
тепло и хорошо оттого, что есть этот город, вот они, эти люди, движущиеся
ему навстречу, в его истончившемся лице светились теплота и радость, и на
него смотрели, и ему было приятно. Лида для него теперь умерла раз и
навсегда, и он думал об этом без всякой боли и злобы, все положенное
свершилось и прошло, и надо было жить, и можно было жить, он шел по городу
опустошенный и светлый, словно впервые в жизни видя этот мокрый
глянцевитый асфальт, дымящийся от прошедшего летнего дождичка, и
полощущиеся под ветром стяги на стадионе, свежую листву на деревьях. Он
освободился от цепкой тягостной власти чужой, ненужной ему силы и
радовался своему освобождению. Увидев афишу новой премьеры, решил
непременно пойти вечером в театр, хотя тотчас понял, что принял это
решение в надежде увидеть там Лиду. Вот беда, сказал он себе с веселой
насмешкой, что же мне теперь, забиться в пору и сидеть безгласно? Уж это
совсем ни к чему.
   Горяев пошел в этот день в театр, и, хотя он ни за Что бы не признался,
его вело желание увидеть Лиду, а не новый спектакль, и увидел ее в
антракте в сопровождении высокого темноволосого, надо было признать,
интересного мужчины, несомненно, и этот был влюблен в Лиду без памяти, он
держался с достоинством, и Горяев мгновенно почувствовал это. Ну что ж,
вот и прекрасно, и увидел, и ничего страшного, и незачем было гоняться,
теперь он знает наверняка, и так гораздо лучше. Лидия увидела Горяева еще
издали, и тотчас лицо ее приобрело равнодушное, знакомое ему
победно-жестокое выражение. Сильно побледнев, Горяев посторонился,
пропуская мимо себя высокого военного.
   Скользнув по лицу Горяева, как по чему-то наскучившему,
незначительному, набившему оскомину, Лида отвернулась и сказала что-то
своему спутнику и отошла к витрине с фотографиями артистов.
   Сволочь, бездушная сволочь, думал Горяев, уже не в силах оставаться
больше в одном здании с нею, он стянул с себя галстук, сунул его в карман
и пошел к выходу. Узнать бы фамилию этого черноволосого, думал он опять в
какойто горячке. Руку дам отрубить, непременно что-нибудь выгодное -
влиятельные родители, должность, судя по ее виду, добыча немалая, вцепится
намертво, теперь уж не отпустит, а может быть, какой-нибудь жизнерадостный
идиот с бицепсами.
   Дома он, не раздеваясь, свалился на кровать, кажется, все
начиналось-сначала, и он от одной этой мысли сразу обессилел, нужно было
что-то делать, немедленно, сейчас же уезжать вон из города, он так и
заснул, не раздеваясь, не гася света, и все вздрагивал во сне, ему
казалось, что лампочка под потолком лихорадочно дрожит и от нее идет
отвратительный звон, и он все силился протянуть руку к выключателю и не
дотягивался каких-нибудь нескольких сантиметров.
   Ошалело открыв глаза, Горяев вначале не мог понять, где он и что
происходит, затем приподнялся, сбросил ноги с кровати. Непрерывно, с
надсадными перебоями над дверью трещал звонок, чувствовалось, что звонят
уже безнадежно давно, Горяев пригладил волосы ладонями, встал и открыл
дверь, Лида тотчас разгневанно перешагнула порог, и, так как он все стоял
столбом, держась за ручку открытой двери, она поморщилась и сама закрыла
дверь, стараясь не щелкнуть замком, но он все равно натужно щелкнул, замок
был старый, и жильцы вс„ рядились между собой, кому его покупать.
   - Можно ли так спать, Василий, день на дворе. Ну что же, так и будем в
коридоре стоять, на радость соседям?
   Она так и сказала "Василий", очевидно показывая, что они совершенно
чужие друг другу люди и что зашла она лишь по крайней необходимости. Не
говоря ни слова, он выключил свет в коридоре, счетчик был общий, и прошел
в комнату.
   - Мне необходимо поговорить с тобой, - Лида поискала глазами пустое
место на столе для своей сумочки из ярко-голубой искусственной кожи, она
любила яркие цвета.
   Стол был сплошь уставлен грязной посудой с засохшими остатками еды,
Лида снова поморщилась, но ничего не сказала, села на одинокий стул
посреди комнаты и оставила сумочку у себя на коленях. Горяев безучастно
наблюдал за ней, она нашла его глаза и покраснела. - Я пришла поговорить с
тобой, Василий, - повторила Лида, и краска ярче проступила на ее щеках и
шее. - Я была неправа, уклоняясь от разговора... видишь, я пришла.
   - Да, я слушаю, - Горяев опустил глаза, потому что по его глазам она
тотчас узнала о не только не прошедшей, но усилившейся любви к ней, если
бы мог, oн бы избил ее до полусмерти. - Я слушаю, - повторил он все так же
безучастно, найдя какую-то видимую ему точку в полу, хозяйкажила, дерет
такие деньги за комнату и не может привести пол в порядок, такие щели.
   - Знаешь, Василий, - тотчас сказала Лида, быстро, с болезненным
оживлением. - Не надо притворства, оно никогда тебе не удавалось. У-у, как
я ненавижу эту твою тихую гордость. В общем, так, Василий, прошу тебя
забыть, что между нами было. Я виновата, не сумела справиться с собой,
дала тебе привязаться, но ведь мы были честными друг перед другом, ведь
так? Помнишь наш уговор - не связывать друг друга, ну помнишь?
   И потому что Горяев молчал, по-прежнему безучастно рассматривая
расшатанные половицы, она заговорила еще торопливей, проглаты