предчувствия неумолимо близившегося обрыва
закружилась голова, - он долго не мог прийти в себя, а когда очнулся,
вокруг почти никого больше не было.

(с) ЧУДЕСА И ПРИКЛЮЧЕНИЯ N 7/97




Петр Лукич Проскурин


                                   ТАЙГА
 
 
                                     1
 
   Все началось с того, что в диких, малообследованных Медвежьих сопках
исчез почтовый самолет с трехмесячной зарплатой рабочих леспромхозов,
звероводческих совхозов ч других предприятий в верховьях Игрень-реки, и
весть эта быстро распространилась по всей округе на сотни километров:
назывались большие цифры-свыше миллиона рублей, а некоторые говорили о
трех. Поиски с воздуха ничего не дали, и тот, кто хоть немного представлял
себе Медвежьи сопки, не видел в этом ничего удивительного. Горный массив,
захвативший сотни безлюдных квадратных километров, дикие, неприступные
скалистые ущелья, распадки и склоны, тайга, заваленная вековым буреломом,
метровыми снегами удивительной голубоватой чистоты, бездонные провалы,
скрытые под той же слепящей и, казалось бы, со-
вершенно безопасной, белизной, в которой каждая черточка осыпавшейся хвои
слепит и радует - все-таки что-то живое, понятное, просто земное, тогда
как эта сверхъестественная белизна была откуда-то из-за той грани, которую
никогда не переступает живой человек, и живой зверь, и даже живая трава.
Иван Рогачев, большой здоровый мужчина тридцати пяти лет, любивший пожить
сладко и привольно, и особенно если это касалось второй, слабой половины,
рода человеческого, лежал на деревянной широкой кровати в своем совершенно
пустом доме и переживал. Его жену, молодую женщину двадцати семи лет, на
прошлой неделе отправили на самолете в область, врачи открыли в ней
какую-то непонятную болезнь, и теперь Иван Рогачев уже вторую неделю
проводил в одиночестве. Характера он был общительного, широкого и доброго,
и быть в одиночестве, одному есть, и растапливать печь, и стелить себе
постель было для него чистым мучением. Так уж выпало, что, когда жена
заболела (а Рогачев тайно любил свою Тасю и здорово ревновал), он взял
отпуск, чтобы ухаживать за больной женой, первый за три года, до этого они
отпуск с женой не брали (в этом, разумеется, был свой расчет - хотели
взять сразу за три года и поехать на родину Рогачева, на материк, на
Смоленщину). Отпуск ему неожиданно легко дали, хотя был самый сезон
лесозаготовок, и рабочих не хватало. И вот теперь Рогачев, оказавшись
совершенно не при деле, мучительно раздумывал, пойти ли завтра к мастеру и
попросить наряд, или поехать в область, к жене в больницу, или выкинуть
что-нибудь такое позаковыристей, он вспомнил, как перед вечером ходил в
столовую, пытался подъехать к знакомой буфетчице, но попал, очевидно, не в
добрую минуту, и буфетчица не приняла его заигрываний, и вот теперь он
лежал и злился. Он был очень сердит на Зинку-буфетчицу, зная определенно,
что она не обделяла своим радушием многих в поселке, а ему, здоровому,
сильному, хорошо знавшему о своей мужской силе и привлекательности, она
наотрез отказала, и он никак не мог этого стерпеть, он даже встал и,
прошлепав босиком по настывшему полу, напился у порога ледяной воды и,
несколько успокоившись, лег опять, сон не шел, лунные квадраты медленно
передвигались по стене, побледнели и совсем истаяли, и тут в голову пришла
замечательная, как ему показалось, мысль, он даже вскочил, обдумывая эту
мысль со всех сторон, чего там, все проще простого, в Медвежьих сопках он
не раз бывал и зимой, и летом, исходил их вдоль и поперек, бывало, до
пятнадцати соболишек там брал, выкроив недельку-другую где-нибудь в разгар
зимы.
   Тоже прибыльное дело, соболь в Медвежьих сопках красивый, крупный идет
высшим сортом, ничего особого, если он на пару недель оторвется в тайгу,
сколько раз так бывало, и жена не удерживала, наоборот, весело и домовито
собирала его в дорогу. Рогачев довольно завозился в постели, вспоминая
свою маленькую, крепко сбитую кареглазую жену. Он решил завтра же написать
Тасе сразу два письма, собраться и к вечеру отмахать верст этак сорок на
своих старых охотничьих лыжах, приняв решение, Иван Рогачев успокоился и
сразу же уснул. Утро было ясное и морозное, придя утром завтракать в
столовую, сложенную из смолистых крепких бревен (столовую рубили прошлым
летом - бревенчатый дом с просторным залом и низкими потолками, длинным
рядом столов, сбитых из крепких досок, деревянным высоким буфетом местного
же производства), Рогачев плотно поел, выпил два стакана компота и,
покосившись на засиженные мухами плакаты о технике безопасности,
заговорщически подмигнул хмурой буфетчице, е грохотом передвигавшей ящики
в своем углу и, как пить дать, жалевшей сейчас о своей вчерашней
холодности к нему, Рогачеву.
   - Жалеешь, Зинок? Ну, признайся, жалеешь.
   - Помог бы лучше, чем зря языком-то чесать. Шлендрают тут всякие.
Ничего тебе не перепадет, проваливай, видишь, товар принимаю.
   - И пожалеешь, да поздно уже, - притворно вздохнул Рогачев.
   - Еще чего жалеть, всех не пережалеешь, много тут вашего брата ходит, -
искоса метнула Зинка в сторону Рогачева любопытный, оценивающий взгляд. -
Свою-то заездил, в больницу свез?
   - Да нешто этим бабе можно повредить? - искренне удивился Иван Рогачев.
- От этого она только распышнее. А ты погляди-ка вон на себя, Зинок, в
буфете среди всякой сласти сидишь, а сама точно дрючок высушенный.
   Буфетчица разозлилась наконец по-настоящему и пошла на него грудью,
схватив попавшееся под руку грязное полотенце. Рогачев выскочил на
крыльцо, очень довольный, что вывел все-таки ее из себя. Дойти по морозцу
до дому через поселок в другой конец было делом нескольких минут.
   Весь день до вечера Рогачев собирался, сосредоточенно и неторопливо,
раза два еще сбегал в магазин и спать лег рано, спал крепко и без
сновидений. Встал он затемно, вынес на крыльцо тяжелый, пуда в два с
половиной, рюкзак, ружье, охотничьи лыжи, сходил к почте и опустил в ящик
сразу два письма жене (почта была рядом, через три дома), потом, несмотря
на сильный мороз, неторопливо покурил на крылечке, обдумывая, не упустил
ли чего в сборах, затем крепко подпоясался, запер дом,сунул ключ в
потайную щель, известную лишь ему да жене, и, навьючив на себя рюкзак и
приладив винтовку, сунул широкие лыжи под мышку и тронулся. Было
безветренно, и снег остро хрустел, а когда Рогачев вышел за поселок,
рассветный мороз стал жечь сильнее, и у него мелькнула короткая мысль
вернуться, он даже приостановился на минуту, но тут же двинулся дальше,
говоря себе, что никто его в спину не гонит, но, думая так, он уже знал,
что не вернется, какое-то ложное, но сильное чувство не позволило бы ему
это сделать, Рогачев посерьезнел, и это опять вызывало нечто неприятное,
это было словно в ощущении приближения тяжелой болезни или вообще
какого-то большого перелома в жизни. Он шел ходко, ему явно некстати
вспомнилось совсем уже далекое, еще с той довоенной поры, когда он был
пятилетним мальчиком и были живы отец с матерью, вспомнились зубцы старой
крепостной стены в древнем городе Смоленске, у которой отец любил с ним
гулять, отец сильно подбрасывал его вверх длинными мосластыми руками и
что-то говорил, улыбаясь, потом было лето и осень сорок первого года,
грохот и стон умирающего города, из этой поры Рогачев помнил неясно,
отрывочно, смутно.
   И мать и отец были связаны с подпольем, и оба были расстреляны, но это
он уже хорошо помнит, тогда ему было уже восемь лет. Он помнит замученную
весеннюю ночь, когда мать в темноте (он навсегда запомнил ее белое
испуганное худое лицо с сумасшедшими глазами) быстро одела его и,
выталкивая во двор через заднюю дверь, твердила быстрым сумасшедшим
шепотом:
   - Беги! Беги! Беги, сынок! Милый, родной, скорей! Скорей!
   - Куда, мама? - спросил он тогда, оглушенный происходящим, улавливая в
темноте какое-то бесшумное, напряженное движение в доме и замечая темную
фигуру отца с автоматом у светлевшего пролома окна.
   Он не закричал и сразу подчинился матери и, замирая перед сырой
весенней тьмой, побежал через двор к уборной, за которой знал дыру в
заборе, унося на лице ощущение дрожащих, теплых рук матери, именно через
них, через эти руки, все его маленькое тело впервые наполнилось животной,
смертной тоской, и он, не останавливаясь, бежал и бежал, проваливаясь в
какие-то ямы, лез через груды обломков и заборы и, наконец, обессилевший,
забился под обломок стены в рухнувшем здании, и, размазывая слезы, начал
безудержно, беззвучно плакать. И потом он уже больше никогда не видел ни
отца, ни матери и лишь позднее, шестнадцатилетним парнем, уже будучи в
ФЗО, узнал об их кончине. Захоронение их не было известно, и Рогачев, сидя
перед усатым капитаном из КГБ, выслушал его рассказ в каком-то тягостном и
замороженном состоянии, ему лишь хотелось как можно скорее вернуться в
общежитие к ребятам. Когда рассказ капитана пришел к концу, Рогачев
поблагодарил и, встретившись с внимательными глазами капитана, вышел из
кабинета, все в том же заторможенном, отупелом состоянии, и, выйдя на
улицу, тут же свернул в пустынный, безлюдный переулок, ему все казалось,
что на него смотрят, отовсюду смотрят, и он не мог избавиться от этого
ощущения. В тот день он плакал в последний раз в жизни, и ему все
казалось, что на сердце ему кто-то сыплет колючую холодную пыль, в один
час он перешагнул розовое поле детства и ступил в иной мир, в иное
пространство и равновесие.
   Рогачев глубоко и растроганно вздохнул и, свернув с дороги, приладил
лыжи, перед ним стояла снежная тайга, без конца и края, начинался звонкий
от мороза февральский день, и солнце косо скользило по верхушкам самых
высоких деревьев, Рогачев шел легко и свободно, плотно слежавшийся к концу
зимы снег хорошо держал его и лишь изредка проседал под лыжней, вес мысли
отошли от него, и он весь отдался свободному непрерывному движению, белой,
оглушительной тишине, по-прежнему не было ни малейшего шевеления воздуха,
и старые, высокие ели стояли часто, голые в полствола, почти совершенно
закрывая небо. Часа через два он минул эту полосу, и начался лиственный
лес, теперь уже с елями вперемежку, и сразу стал чувствоваться некрутой,
непрерывный подъем, и небо посветлело и раздвинулось, голубое молодое
сияние ударило в глаза, такое небо всегда бывает в конце февраля. Вскоре и
ветер потянул со стороны сопок, безмолвно поднявших свои острые вершины,
сиявшие впереди нестерпимой белизной, Рогачев старался не смотреть в их
сторону. За день он останавливался лишь однажды, поесть, согреть и
напиться чаю, и к ночи вышел к знакомой горной речке, густо поросшей по
берегам ольхой и тальником. Он немного не рассчитал, и до заброшенной
охотничьей избушки на берегу ему пришлось добираться уже в темноте, за
весь день он не встретил на своем пути ни одного следа, вполне вероятно,
что в эту зиму сюда никто из охотников не забредал, про себя он несколько
удивился, здесь уже встречался соболь, цепочки его следов Рогачев
пересекал перед вечером трижды.
   Расчистив от снега сколоченную из тесаных досок и расшатанную дверь,
Рогачев поставил снаружи стоймя к стенд лыжи, затащил в избушку
значительно потяжелевший к яечеру рюкзак и присел на голые нары, нащупав
их по памяти: впервые за весь день, стащив шапку, он закурил. Огонек
спички осветил черные бревенчатые стены с лохмотьями копоти в пазах, груду
сухих сучьев у очага, сложенного из дикого камня, низкий бревенчатый
потолок, тяжелую лавку и стол в углу, окна вообще не было. Не спеша
докуривая и чувствуя, как отходят уставшие ноги, Рогачев посидел еще,
отдыхая, затем стал быстро устраиваться.
   Разжег огонь, поставил таять снег, достал крупу и кусок сухого мяса,
после бесконечной утомительной белизны глаза отдыхали, он сварил крупяной
суп и приготовил место для спанья, воздух в избушке постепенно нагревался,
но стены оставались холодными, и именно через эти стены к нему пришло
чувство отъединения от всего остального мира, по еле слышно звучавшим
стенам он понял, что мороз в ночь еще усиливается, он с жадным аппетитом
съел суп и мясо, вычистил снегом котелок и поставил греть чай, дрова
горели дружно и ярко, старый запас их был невелик, но на ночь, должно,
хватит, Рогачев подбросил в огонь три полена потолще и с тяжелой,
расслабляющей сонливостью в теле прошел к нарам, уже через силу бросил на
нарзд полушубок и лег, заснул он еще в движении, когда ложился, и стал
слышен уже один только негромкий голос огня в очаге, треснет перегоравший
сучок, осыплется раскаленный уголь. Настывшие за зиму бревна в стенах
постепенно прогревались изнутри, и потолок начинал сыреть. Рогачев спал
крепко, несколько часов подряд на одном боку, и проснулся в самое начало
рассвета от холода бодрым, отдохнувшим и, полежав минуты две, соображая,
вскочил, принялся весело разводить погасший огонь. Камни очага были
теплыми, и он задержался на них ладонями, посматривая на слабый огонек,
постепенно набиравший силу.
   Поставив котелок на огонь, Рогачев вышел из избушки и задохнулся сухим,
веселым морозом, тайга уже выступила из белесой, предрассветной мглы, и
раскаленный восток взбух и придвинулся к земле, а дальше к северу снова
отчетливо прорезались острые вершины сопок. Наверное, на все полсотни
натянуло, подумал Рогачев, пряча в карманы застывшие руки и подергивая
мускулами лица, сразу охваченного морозом. Ему хотелось увидеть момент
восхода солнца, и он потоптался на месте, с неосознанным удовольствием
чувствуя, что прочная и легкая оленья одежда хорошо держит тепло. Он
громко и протяжно закричал, пораженный своим одиночеством, и, вслушиваясь
в ответный гул тайги, бездумно засмеялся, вот пошел, и хорошо, хорошо,
такого нигде больше не испытаешь, только здесь, на Севере, подумал он.
   Светлело с каждой минутой, деревья вокруг проступали в чистейшей
тишине, краем показался огромный и бледный диск солнца, и Рогачев, весь
напрягшись, ждал, пока колючий холодный сноп его лучей ударит в глаза,
зажмурившись, он отвернулся, в глазах расходились черные круги. Он
вернулся в избушку, позавтракал, затем, взяв маленький походный топорик,
пополнил запас дров, на снегу вокруг избушки появилось живое кружево
следов, и Рогачев, внезапно затосковав, все медлил и не решался отойти от
места своего короткого ночлега в белую, нетронутую даль, но идти было
нужно, и он, скользя по твердому насту, пересек речку, не торопясь
поднялся по распадку между двумя сопками, редко поросшему ельником и
березкой, и шел опять не останавливаясь до трех часов. Отмерив себе
остановку у сломанной старой березы, он в начале четвертого с размаху
остановился, так что снежная пыль веером поднялась над лыжней, сбросил
рюкзак и стал готовить место для ночлега. Он выбрал отвесную каменистую
скалу, расчистил у ее основания снег до самой земли, свалил две
сухостойны, разрубил их и, перетащив к скале, разжег огонь, еще нужно было
приготовить поесть, нарубить еловых лап для спанья, и Рогачев заторопился,
силы ему было не занимать, и он работал споро и с удовольствием. Хотя он и
устал, но его усталость была легкой, привычной как после обычного рабочего
дня, и, уже засыпая после всех хлопот и чувствуя у себя на лице приятную
теплоту от ровного огня, он подумал, что уже успел за эти два дня
соскучиться по живому человеческому голосу, нужно было бы взять с собой
собаку, но ведь ее нужно кормить, тут же сонно подумал он, окончательно
засыпая.
   Слабое чувство тоски и подавленности от безмолвия осталось в нем и во
сне, и в следующие третий, четвертый и пятый дни усилилось, Рогачев иногда
даже останавливался и, освобождая уши от шапки, пытался уловить хотя бы
какой-нибудь звук.
   В начале второй недели запас продуктов уменьшился вполовину, Рогачев
исходил район Медвежьих сопок вдоль и поперек и успел до самых глаз
зарасти черной, густой щетиной, пора уже было думать о возвращении, и он,
радуясь предстоящей встрече с Тасей, довольно посмеивался.
   Пора, пора и домой, говорил он, кого это я удивлю своими подвигами,
разве что буфетчицу Зинку, тайная мысль, которую он гнал от самого себя, -
найти останки разбившегося самолета - казалась теперь смешной, посреди
всего этого огромного, бесконечного, равнодушного безмолвия.
   Нет, надо же подумать, захотел найти какой-то паршивый самолетишко
среди этого страха, да тут тысячу лет будешь ползать, костей своих не
соберешь, не то что самолет.
   И живность вся точно вымерла, хотя бы в насмешку баран какой завалящий
попался или олешек, да ведь все словно вымерло, точно чума какая прошла
или холера, один только раз и видел каменного соболя.
   Рогачев открыл глаза после полуночи от холода, поправил костер и теперь
никак не мог заснуть, пялился в черное, с ледяными колкими звездами небо,
думал о жене, теперь она уже дома наверняка, зря ее, наверное, в область и
таскали, какая там болезнь, баба кровь с молоком, в ней каждая жилочка
играет, Рогачев засопел, заворочался, вспомнив жену, так, блажь какая-то,
что хочешь отыщут эти доктора, дайся только им в руки. Недаром он,
Рогачев, за семь верст их обходит. Но дело не в этом. Вот вернется Таська
домой, а его нет как нет, и на столе лежит путаная записка, и в ней
сказано, что ему-де захотелось побродить по сопкам, ну, она
подумает-подумает и пойдет с подружками в клуб, а в поселке полно молодых
парней, голодных, как волки по весне. Долго ли перемигнуться да
столковаться да, заслышав тихий стукоток в окошко, встать и откинуть
крючок, а там разбирайся, как случилось, дело живое, горячее. Вот он тут
загорает возле костра, а там небось...
   От такой невероятной, незаслуженной обиды Рогачев окончательно
разволновался и расхотел спать, решив утром же, затемно возвращаться
обратно, тем более что харчей оставалось ровно на шесть-семь дней, как раз
впритык дойти, довольно накручивать и взвинчивать себя, ну даже нашел бы
он эти миллионы, ну и что дальше? Куда бы он их дел? В банк не положишь,
детям (которых, кстати, пока тоже нет) не оставишь по отходной, можно
было, конечно, уехать с Таськой куда-нибудь к теплому морю и прокутить все
в два-три года, было бы что вспомнить, да ведь кто в Тулу со своим
самоваром ездит? Дурак дураком ты, Иван, герой без крылышек, больше ничего
по такому случаю и не скажешь. Государству этот твой подвиг тоже не нужен,
государство крутанет машинку, сколько хочешь миллионов отстучит, успевай
мешки подставлять. А те несчастные миллиончики вместе с самолетом и
одним-двумя бедолагами спишутся в графу убытка по случаю несчастья и
суровой северной местности, и дело с концом, точка.
   И кончай бродить, каждый должен свое родимое дело знать, пахарь-ковыряй
себе землю, слесарь-возись с железом, а если ты лесоруб - у тебя в руках
тоже своя профессия, не хуже иных прочих. А пропавшие самолеты пусть ищут
те, кто к этому делу приставлены, а то, пока ты геройства ищешь,
собственную жену уведут, днем с огнем потом не вернешь.
   Настроившись таким образом, обрадованный и освобожденный от сомнений,
Рогачев перед самым утром забылся коротким сном и еще затемно, точно от
толчка, проснулся, быстро, без суеты собрался, позавтракал слегка, лишь
только заглушил чуть-чуть чувство голода, чтобы легче было идти, и
отправился в обратный путь. Тело было легким, по-молодому подобранным, он
наметил себе путь напрямик и, пробежав километров пятнадцать под уклон,
остановился поправить лыжи и, внезапно охваченный каким-то предчувствием,
взял винтовку в руки. Это странное предчувствие опять хлынуло на него,
когда он уже собирался двинуться дальше, и он долго и напряженно
осматривался, затем пробежал немного назад, метров двести, и остановился
как вкопанный, точно его лыжня пересекала другой, чужой след, который он
при быстроте движения не заметил, по который все же каким-то образом
отложился в нем и заставил его вернуться. Чудеса, подумал Рогачев, больше
озадаченный, чем обрадованный, машинально отмечая про себя, что чужие лыжи
чуть уже его собственных и короче, и что чело