уже давно
нет. И такой метели до конца зимы, а возможно, и вообще в ее жизни больше
не будет, эта метель последняя. Скоро начнет таять, снег превратится в
дурную, грязную воду и уйдет в реки, в моря. Придут весна, лето, и в
Москве станет душно, пыльно, опять начнутся у нее приступы стенокардии.
   Тамара Иннокентьевна пошла быстрее, ей почему-то все время казалось,
что она опаздывает, она все ускоряла и ускоряла шаг, ей стало жарко, на
ходу, не сбавляя шага, она размотала шаль и отбросила концы ее за спину.
Она и не заметила, как вышла в более людную часть города.
   "Я, кажется, нездорова, - подумала было она, пытаясь остановить себя,
свой безудержный бег по спящему городу. - Нужно вернуться домой, вызвать
"скорую". Или обратиться к первому постовому, попросить помощи". Она даже
стала внимательнее оглядываться по сторонам и тут же возмутилась своему
малодушию. Вернуться домой и навсегда расстаться с красотой этой ночи!
Нет, вернуться она всегда успеет.
   Она не заметила, как подземным, тускло освещенным, но в метель уютным
коридором вышла в Александровский сад и остановилась завороженная длинными
белыми языками снега, с тихим шелестом, змеино соскальзывающими с зубцов
Кремлевской стены, разбойничьим посвистом ветра в деревьях, окутанных
плотными, несмотря на метель, снежными коконами, ведь они живые, подумала
она, еще немного, и все они проснутся, покроются зелеными листьями, и им
станет тепло и не голо.
   Недоуменно подняв голову, Прислушиваясь к неожиданному рокочущему гулу,
опоясавшему небо, Тамара Иннокентьевна помедлила. Было похоже на гром, на
грозу, но она решила, что где-нибудь поблизости идут строительные работы,
что-нибудь взрывают, Москва никогда ведь не знает успокоения. Грозовые
раскаты, да еще с характерным ворчанием, повторились снова, и теперь
Тамара Иннокентьевна успела заметить вспыхнувшее в небе белесое свечение,
на мгновение вырвавшее из тьмы быстро бегущие тучи.
   Неловко и как-то забыто перекрестившись и уже ничему не удивляясь,
Тамара Иннокентьевна медленно шла вдоль Кремлевской стены по
Александровскому саду, что ж, о таких явлениях она когда-то читала, и у
природы случаются несовместимости, несоответствия, катаклизмы. Вот и
Кремль сегодня проступает из снежной бури, как фантастический корабль,
сильные огни фонарей на его стенах только усиливают сходство с
фантастическим кораблем, неизвестно из какой тьмы вырвавшимся и неизвестно
куда плывущим.
   Красную площадь она прошла всю до Василия Блаженного, она хотела
сказать что-то теплое стоявшим у входа в Мавзолей часовым, но она знала,
что этого делать нельзя, - своим бдением в ночи они выполняли необходимое,
нужное дело. Но она все же подошла ближе, порадовалась их молодости,
хорошо, что всегда где-то есть молодые, что они могут стоять вот так, на
метели, на холоде, всю ночь, им совсем и не холодно.
   Попрощавшись взглядом с юными серьезными лицами, бледными в мертвенном
электрическом свете, Тамара Иннокентьевна двинулась дальше, не заметив
милиционера, появившегося из метели и державшегося в тени, позади нее,
милиционер проводил ее до Исторического музея и вернулся, а Тамара
Иннокентьевна, пройдя длинным тихим подземным переходом, опять окунулась в
метель и ветер, уже больше нигде не останавливаясь, прошла прямо к
Большому театру, идти дальше ей было некуда.
   Выбрав место потише, Тамара Иннокентьевна остановилась в портике между
двумя уходящими вверх, в белую кипень ночи колоннами, и от ощущения
дарованной ей неожиданной удачи всей грудью глубоко вздохнула. Она сейчас
видела это здание внутренним взором, и не только парадную его часть,
партер, блещущие золотом ложи и ярусы, заполнявшиеся празднично одетой
публикой, она слышала запах кулис, непередаваемый запах декораций и сцены,
когда-то предназначенной для нее. Ей так и не пришлось выйти на
прославленную сцену, Тамара Иннокентьевна сквозь слезы улыбнулась,
каким-то чудом увидев себя на сцене в длинном бархатном темно-вишневом
платье и ощутив сдержанное доверительное ожидание зала. И она опять
услышала возникающий у самых отдаленных горизонтов благовест молитвы
солнца, и дирижерская палочка, на мгновение взлетев, коротко кивнула,
указывая ей вступление, подчиняясь и приглашающему знаку, и собственной
душевной необходимости раствориться в сияющей дали, она уже готова была
ответить всем откровением сердца, на которое была способна, но тут же в
ней все оборвалось, - дирижер, встряхнув головой, освобождаясь от упавших
на глаза неправдоподобно густых волос, взглянул на нее горячими,
немигающими глазами, взглянул призывно, властно, и это было лицо Глеба.
Тотчас все смешалось, закружилось и исчезло. Опять в колоннах портика
гудела метель, и мимо в потоках снега осторожно проходили редкие машины.
Свершилось главное, ради чего она и оказалась здесь среди метели и
беспробудной ночи, - ведь именно здесь, в этих колоннах, она впервые
увидела Глеба, вернее, он увидел ее, подошел и спросил, не хочет ли она
послушать "Хованщину", прибавив, что у него есть возможность провести ее.
Удивленно подняв на него глаза, она хотела ответить, что может предложить
ему то же самое, но как объяснить судьбу? Сердце у.нее под растерянным и
восхищенным взглядом покатилось, она смогла лишь утвердительно кивнуть в
ответ, совершенно забывая о подруге, которая вот-вот должна была прийти в
условленное место.
   Теперь Тамара Иннокентьевна была спокойна, дальнейшее уже не касалось
ее и не волновало. По-прежнему не чувствуя холода, охлаждая разгоревшиеся
щеки настывшими ладонями без перчаток, она мысленно в последний раз
попрощалась с театром, с колоннами, с квадригой коней, бешено несущихся
сейчас в расходившейся вакханалии метели, и тихо, больше по привычке,
пошла назад, ведь нужно же было идти куда-то дальше, а другого пути, кроме
дома, она не знала. С каждым шагом и поворотом на нее все больше
наваливалась усталость, начинали мерзнуть ноги, и временами сжимало сердце
и не хватало дыхания, добравшись до собственной двери и увидев знакомую,
коегде прорвавшуюся обивку и тусклый от старости медный номер "37",
ставший за многие годы неотъемлемой ее частью, она обессиленно
прислонилась к двери и, чувствуя начинающийся озноб, долго отыскивала ключ
в сумочке.
   "Ничего, ничего, - успокаивала она себя, - сейчас нагрею чаю, выпью с
медом, погорячее, пройдет, главное, что я уже дома и не надо идти на
холод".
   Она по-прежнему была покойна, в той редкой душевной уравновешенности,
когда человеку ничего, решительно ничего не надо - он все узнал и все
имеет. Скинув шубу и с трудом сняв сапоги, она с наслаждением сунула ноги
в теплые войлочные шлепанцы, поставила чайник на огонь и в ожидании, пока
он нагреется, прошла по всем комнатам и везде зажгла свет. Теперь
квартира, до самых потаенных уголков, была ярко, празднично освещена.
"Сегодня мой день, мой праздник, - с некоторым вызовом в отношении того,
что она сама себе его устроила, подумала Тамара Иннокентьевна. - Кто
знает, сколько мне осталось. Определено было так прожить, а не иначе, и я
прожила, ничего страшного. Не стала певицей, стала просто хорошим
аккомпаниатором, многим детям привила настоящую любовь к музыке-тоже
немало. Мне грех обижаться на жизнь, а сегодня у меня снова светлый день,
праздник-я Глеба увидела, на душе как все светится, он хорошо со мной
говорил".
   Тамара Иннокентьевна обнаружила, что не одну уже, вероятно, минуту
находится в ярко освещенном коридоре и рассуждает сама с собой. С досадой
она уловила в коридоре и характерный запах газа, чайник давно успел
закипеть и залить горелку. Заварив крепкий чай, она с наслаждением,
обжигаясь, выпила целых две чашки и сразу почувствовала предательскую
слабость, у нее опять закружилась голова и поплыло перед глазами, озноб
возобновился, но это длилось всего несколько минут, пока она не решилась
встать. Ей пришлось выдержать упорную борьбу с собой: безуспешно пытаясь
выбраться из старенького кресла, она все оставалась на месте: ее словно
кто насильно усаживал назад. "Я, очевидно, в самом деле простудилась и
больна, - мелькнула у нее туманная, как бы посторонняя мысль, - надо
позвонить..."
   И опять ноги отказали, на лице ее отразилась растерянная, виноватая
улыбка, все-таки, превозмогая слабость, она встала и, тяжело дыша, помогая
себе руками, шаг за шагом, медленно, по стеночке выбралась из кухни.
Силясь вспомнить что-то важное, необходимое, она бесцельно трогала
знакомые вещи и с сердцем оставляла их, чувства прежней прочности жизни не
возникало, очередной, более сильный приступ слабости и головокружения
застал ее в комнате, возле рояля.
   С трудом добравшись до широкого кожаного дивана, Тамара Иннокентьевна
неловко, боком опустилась на него, и тут словно кто накрыл ее
непроницаемым глухим колпаком. Она слабо позвала на помощь и провалилась в
пустоту, приходя в себя, еще ничего не видя и не различая, она услышала
тоненький, щемящий звук, похожий на плач ребенка или на поскуливание
беспомощного, попавшего в беду щенка. Она инстинктивно не открывала глаз,
свет, вызывая боль, и без того режуще проникал в мозг. Рядом ктото был,
она услышала сдерживаемое покашливание и почувствовала знакомый табачный
запах. Она слабо удивилась: возвращаясь, она захлопнула за собой и
проверила дверь, но кто знает, могла и ошибиться. Возможно, воры, будет
совсем смешно. Но что они могут взять? Уволочь рояль? Такой большой и
тяжелый?
   Решившись открыть глаза и преодолевая страх боли, Тамара Иннокентьевна,
насколько смогла, повернула голову и от режущего света, отвесно хлынувшего
на нее, слабо вскрикнула. Над ней тотчас наклонился большой, грузный
человек с холеным, внушительным лицом и, внимательно всматриваясь, сказал
что-то ласковое. Тамара Иннокентьевна не испугалась, невидяще глядя перед
собой широко открытыми глазами, она едва пошевелила сухими губами, силясь
что-то сказать, и не смогла, она уже твердо знала, что это не бред, а явь.
   - Саня, Саня, - прошептала она, готовая снова потерять сознание от
затраченных, мучительных сейчас для нее усилий. - Опять бред, боже мой...
   - Успокойся, Тамара, я с тобой. Все будет хорошо. Теперь уже скоро
утро, а утро всегда облегчает. Ну, правда же, это я, в самом деле я. Выпей
немного, вот так... умница... Еще немного, давай помогу.
   - Как ты здесь оказался? - больше для того, чтобы хоть что-нибудь
сказать, слабо удивилась Тамара Иннокентьевна, сделав с помощью Александра
Евгеньевича несколько глотков из чашки.
   Грустно и недоверчиво взглянув на нее, Александр Евгеньевич ничего не
ответил, в карих глазах, до этого ждущих, встревоженных, со всей силой
устремленных на нее, что-то словно захлопнулось и затвердело.
   - Хотел вызвать "скорую", не могу дозвониться, очевидно, с телефоном
что-то случилось, - сказал Александр Евгеньевич. - А пойти позвонить из
автомата боялся. Теперь могу спуститься позвонить.
   - Не надо, Саня, спасибо.
   - Как же не надо? Очевидно, не тот случай, шутить не приходится.
   - Я не больна.
   - Не больна? - Александр Евгеньевич пододвинул стул и сел совсем близко.
- Ты утверждаешь, что ты не больна?
   - Да, утверждаю. Это не болезнь, - вслух подумала Тамара Иннокентьевна.
- Совершенно другое, медицина здесь ни при чем.
   - Ну, как знаешь. - У Александра Евгеньевича обиженно дрогнули углы
рта. - Я хотел сделать лучше.
   - Дай мне еще чаю, - попросила Тамара , Тннокентьевна. - Сушит внутри,
все время хочется пить.
   - Просто у тебя температура, - сказал Александр Евгеньевич,
успокаивающе оглаживая совершенно теперь седую ухоженную, коротко
постриженную бородку, мягко обрамляющую его рыхлое, полноватое, но все еще
холеное лицо. - Возможно, грипп, сейчас по Москве ходит дорогой гость,
многие болеют.
   - Нет же, Саня, нет, - опять с досадой возразила она. - Я всегда
безошибочно чувствую температуру. Совсем другое. Помоги мне сесть.
   - Погоди, погоди, что за нетерпение...
   - Помоги мне сесть, раз ты уж здесь, - повторила она. - Принеси,
пожалуйста, из другой комнаты подушку.
   Согласно кивнув, он, непривычный к домашним мелочам, всегда
раздражавшим его, некоторое время неловко хлопотал, выполняя все, о чем
Тамара Иннокентьевна его просила, сама она, устроившись на диване удобнее
(Александр Евгеньевич вместе с подушкой принес и шерстяной плед, укрыл ей
ноги), скоро почувствовала себя значительно крепче и увереннее, время от
времени появляясь в дверях, чтобы убедиться, все ли в порядке, Александр
Евгеньевич торопливо находил ее глаза, Тамара Иннокентьевна сдержанно
улыбалась в ответ. Она очень давно его не видела и вначале внутренне
съежилась от его явно проступавшей сквозь все благополучие и ухоженность
физической и, главное, духовной дряхлости, но это был страх первой минуты
и скорее от неожиданности.
   Теперь, когда Тамара Иннокентьевна немного оправилась, она снова
начинала читать в его лице видные только ей приметы обуревавших его,
глубоко запрятанных страстей, посторонние даже не догадывались о
безостановочной, разрушительной работе, идущей в нем под маской вечной
респектабельности и сдержанного доброжелательного равнодушия. Так,
очевидно, ей выпало, и, сколько бы ни прошло времени, боль, связанная с
этим человеком, никуда не могла уйти, она никуда и не уходила, только
ждала своего часа, чтобы снова и снова напомнить о себе, обжечь стыдом
ненужного, бесполезного раскаяния. Тамаре Иннокентьевне казалось, что
сколько она помнила себя, столько она знала и Саню. Их семьи (старые
московские фамилии) были знакомы с незапамятных времен. Она помнила Саню
миловидным мальчиком в белой крахмальной рубашечке с шелковым черным
бантом в горошек и нотной папкой. И ухаживать за ней, несмотря на то что
был двумя годами моложе, он начал задолго до появления Глеба. Она знала
его высокомерным, очень красивым юношей, знала молодым человеком с
определившимся характером баловня судьбы, знала способным музыкантом и
сочинителем, сравнительно рано получившим известность, знала она и годы
его расцвета, совпавшие с их сближением, и теперь, столкнувшись с ним под
самый занавес, в самой неприглядной житейской ситуации, она видела его
жестко и без прикрас, тем глубинным внутренним беспощадным зрением,
которое не дает возможности спрятаться и от себя.
   И все-таки теперь, когда их жизнь так далеко и безвозвратно разошлась в
бесконечно разные стороны и обрела необходимую и неизбежную законченность,
не оставившую больше никакой неясности и никакой надежды, Тамара
Иннокентьевна не могла не удивляться фатальной настойчивости судьбы,
ставившей этого человека рядом с ней в самые тяжелые, непереносимые минуты.
   - Ничего, ничего, - успокаивающе приговаривал он, входя в комнату с
чашкой и опережая ее торопливое встречное движение. - Я столик пододвину,
отдыхай, тебе надо отойти. С сахаром? С медом? - спросил он. - Я на кухне
мед нашел.
   - Ничего не надо, - сказала она. - Просто хочется пить.
   - Хорошо...
   Он поставил чай рядом с ней на круглый ночной столик,.
   ноздри у него слегка дрогнули, в углах рта опять появилось забытое
выражение затаенной глубокой обиды.
   - Разумеется, ты сидишь и мучаешься. - Он привычным охватывающим жестом
погладил бородку. - Никак не можешь понять, каким образом я очутился
здесь. Неужели в самом деле не помнишь?
   - А что такое, Саня, я разве должна что-то помнить? - неуверенно пожала
плечами она.
   - Ты же сама мне позвонила и попросила прийти! - все еще присматриваясь
к ней, очевидно решая, верить или нет, доверительно сообщил Александр
Евгеньевич. - У тебя был такой странный голос. Я оделся кое-как, вызвал
такси, взял тот старый ключ от твоей квартиры...
   - Постой, постой, ты же тогда говорил, что потерял его?
   - Ну, говорил, говорил, что мне оставалось? - поддразнил Александр
Евгеньевич с легкой иронией. - Какое преступление! Видишь, ключ-то
пригодился. Фантастика!
   Подумать, сколько лет! Кажется, никакой замок не может выдержать
столько времени. Замки в дверях время от времени лучше менять... да и в
жизни... тоже.
   - А дальше, дальше, Саня, не отвлекайся!
   - Я позвонил, и ты сама мне открыла. - Чувствуя ее нетерпение и пытаясь
попасть ей в тон, Александр Евгеньевич по-прежнему пытливо ощупывал ее
лицо глазами. - Посмотрела на меня, повернулась, пошла назад. Слова не
сказала. Я даже не знал, входить ли нет. Все-таки решился, что-то в твоем
лице меня встревожило... глаза нехорошие были... Не смотри, словно ты
ничему не удивляешься.
   Знаешь отлично, кем ты для меня была всю жизнь. Стоило услышать твой
голос, все забыл. Хотя раньше поклялся никогда больше с тобой не видеться.
   - Ты ведь, я слышала, опять женился, - сказала, помолчав, Тамара
Иннокентьевна, неловко отхлебывая горячип чай. - Это правда? Говорили, что
к тебе вроде бы ушла Фаня, жена того самого Димы Горского...
   - Что значит-того самого? - сразу встопорщился Александр Евгеньевич. -
Что ты имеешь в виду?
   - Ничего особенного, пришла в память, спросила. Диму Горского я хорошо
знала, музыка у него удивительная, щедро одаренный человек.
   - Был, - задумчиво уронил Александр Евгеньевич.
   - Не понимаю.
   - Пятый год в доме для престарелых. Родные от него отказались, очень уж
пил, - сдержанно сообщил Александр Евгеньевич и помедлил. - Да и у меня
ничего не вышло с той женитьбой. От злости на тебя случилась, но что об
этом теперь. Да... Год назад похоронил уж и Демьяна Андреевича. Помнишь
Солоницына? Конечно же помнишь.
   Единственный, пожалуй, преданный мне человек, друг...
   Да, да, друг! - повысил он голос, заметив слабую усмешку, тронувшую губы
Тамары Иннокентьевны. - Ты всегда к нему предвзято относилась, он же был
настоящий музыкант, негромкий, но истинный. Хотя что у нас за разговор...
прости... Было, было... И опять из этого ничего не вышло, - продолжил
Александр Евгеньевич как-то равнодушно, первый порыв раздражения у него уже
прошел. - Как и из всего остального, - добавил он, и взгляд у него застыл
на одной точке. - У меня почти ничего не вышло. Замах был огромный, а
пролетело мгновенно. Теперь, пожалуй, поздно размышлять. Зачем? - Он
задумчиво оглаживал бородку длинными, по-прежнему холеными пальцами, их
тыльной стороной потирая таким знакомым Тамаре Иннокентьевне жестом
высокий, сильно открытый с боков лоб. - Стоит ли сейчас сводить счеты,
поздно и глупо. Что же искать виноватых? И я ни в чем не виноват. В этом не
закажешь. Я ей все отдал, дачу, машину, квартиру, жить я с ней больше не
мог.
   - У вас был ребенок?
   - Сын. Да, сын... Я уже дважды дед, - сообщил Александр Евгеньевич, и
невольно получилось, что он словно неосознанно похвастал. Тамара
Иннокентьевна ничего не сказала, потому что в следующую минуту ей стало
страшно, она ясно вспомнила Диму Горского, его лицо, его улыбку, его
одержимость, его музыку...
   - Я все-таки думаю вызвать врача, - дошел до нее голос Александра
Евгеньевича, и она удивленно посмотрела на него, подумала, что он, как
всякий мужчина, так ничего и не понимает.
   - Нет, нет, не надо, - остановила она его поспешно и метнулась глазами
в сторону. - Надо же, с бородой ты не расстался... О чем это мы? О тебе.
Как всегда-о тебе. Это у тебя ничего не вышло? Тогда у кого вышло? У Димы
Горского-то? У твоего любимого Демьяна Андреевича Солоницына? Что же, у
этого, пожалуй, вышло, с твоей помощью, разумеется.
   - Суета, суета, если ты имеешь в виду сдаву, деньги... Жизни не вышло. -
Александр Евгеньевич неуверенно оглянулся, точно кто-то третий мешал ему
быть откровенным до конца, мешал сделать хотя бы один фальшивый жест,
произнести одно неверное слово, он опять беспокойно покосился на рояль, -
скорее всего, неуверенность и беспокойство шли оттуда, настоящий инструмент
всегда хранит душу хозяина. - Все так, так! - опережая новый вопрос Тамары
Иннокентьевны, торопливо добавил он. - Ничего не вышло у меня без тебя...
Жизни не вышло.
   Слушая Александра Евгеньевича и все больше узнавая забытые интонации,
Тамара Иннокентьевна подумала, как