ы-кролики, -
подумал художник. - Да, опоздали, и теперь уже ничего не воротишь и ничего
не изменишь, теперь я понимаю, как прав мой сосед, отец Игоря... Кстати,
куда же запропастился парнишка? А я еще не верил. Я... А это ведь мой
звездный час, - перескочила его мысль совершенно на другое, - Пик судьбы,
как высокопарно выразился бы мой прозорливый сосед... Странный и тягостный
гость, устроившись в кресле передо мной, не шутит, и, кажется, я
догадываюсь о его истинных целях. И пришел он навсегда. Сила, приславшая
его и решившая так кардинально переделать мир, естественно, шутить не
любит. Они лишь только не знают, что я уже ушел и теперь пребываю вне их
досягаемости... Жаль, я вынужден их так жестоко разочаровать..."
  - Весьма любопытно, молодой человек, - сказал Батюнин. - Какие виллы,
какие соглашения? Вы пришли и даже не представились. Что за сила за
вами-то? А что если вы сбежали с какой-нибудь Канатчиковой дачи?
  На породистое лицо гостя с большим разлапистым носом надвинулась тень
прозорливой мысли.
  - Разумеется, разумеется, Михаил Степанович, - проникновенно заверил он.
- Как только мы получим ваше принципиальное согласие, вам тотчас будут
явлены подлинные свидетельства нашей добропорядочности и чести. Мы никогда
не нарушаем своих обязательств, многоуважаемый Михаил Степанович! - заверил
он дополнительно и покосился на полупустой хрустальный графин с лимонной
настойкой на столе.
  - Допустим, и все же, кто это "мы"? - гнул свое Батюнин, начиная
втягиваться в мистификацию. - Почему выбор пал именно на меня, старого,
немощного человека, неудачника? Жизнь проскочила в непризнании и вот -
пожалуйте! Какая вам от этого корысть? Нет уж...
  - Ах, не будем скромничать, - почти трагически воскликнул, всплеснув
руками, гость и даже уронил изысканный дипломатик.
  - Каждый живет своим умом, у нас свой аналитический центр, он никогда не
ошибается, как не ошибается сам Господь Бог! О, в вашем взоре, уважаемый
Михаил Степанович, появляется нечто ненужное... Хорошо, хорошо! Вот вам мои
документы и разрешите представиться: старший юрисконсульт Всемирного
Аналитического Центра Корф Геннадий Акилович. Пожалуйста, прошу - служебное
удостоверение, доверенность Центра на ведение переговоров и на заключение
соглашения, даже на выплату аванса в разумных пределах... Ну, скажем, до
пятисот тысяч долларов. Одно ваше слово, ваш росчерк, и я выдаю вам чек в
самый надежный в этой стране банк, еще один ваш росчерк - и ваши деньги
будут переведены в Швейцарию или куда вам будет угодно, и, конечно же, на
ваше имя или на кого вам будет угодно, Михаил Степанович. Вы, конечно,
представляете сумму?
  - А вилла? - ошеломленно поинтересовался Батюнин. - На Лазурном берегу?
  - Само собой, - подхватил Корф с готовностью, и из глубины его бесцветных
глаз пробилась острая искра. - А это просто на карманные расходы, Михаил
Степанович...
  - Просто! - подхватил Батюнин. - Очень вероятно, что в этой стране, как
некоторые сейчас выражаются, даже подобное просто? Ну-ка, - он придвинул
положенные Корфом на стол бумаги и, поднося их одну за другой к глазам,
стал пристально рассматривать и изучать.
  Корф же, поудобнее откинувшись на спинку кресла, ждал, пока чудаковатый
старик окончательно созреет. Сам лично он бы гроша медного не дал за всю
мазню этого реалиста в кавычках, но он всего лишь исполнитель высшей воли и
рассуждать ему не положено. Ведь никто, кроме троицы посвященных и
сосредоточивших в своих руках высшую справедливость, не знает истинных
целей.
  Корф бросил несколько беглых взглядов на стены - они были, по сути дела,
пусты и голы, лишь несколько миниатюрных пейзажиков в претенциозных рамках
лезли в глаза. В давно нечищенных, запыленных углах таился всякий,
излюбленный художниками хлам, от мраморной головки Афродиты до лаптей и
связки сушеных раков. Вглядевшись и еще не понимая, что же его так
озадачивает в этих мещанских захоронениях памяти человеческой, он ощутил во
всем кажущемся беспорядке вокруг некую неподвластную для его понимания
стройность гармонии - здесь, пожалуй, присутствовала особая философия бытия
с момента зарождения жизни и до ее завершения. Корф стал рассматривать
каминную старинную бронзовую решетку - в ее рисунке он опять уловил все ту
же, начинавшую его подавлять гармонию и, может, даже мистическую формулу
какой-то тайны. "Ну, этот гениальный, как утеряют, питекантроп, еще
преподнесет нам сюрпризы, - с неожиданной тревогой подумал он. - Совершенно
же другая раса, на перепутье между животным и человеческим сообществом, и
мы никогда не поймем ее кодов... Надо подходить к таким проблемам проще и
рациональнее".
  И затем что-то случилось. Корф, подготовленный для своей деятельности в
специальных заведениях, закрытых для непосвященных, явно уловил
предостерегающий об опасности сигнал, некий щелчок в потаенных глубинах
своего сознания. В первую очередь мелькнула мысль об отсутствии в каталоге
художника сведений об этой каминной решетке. Вся жизнь и творчество
Батюнина были чуть ли не день за днем тщательно описаны, и решетка,
выполненная по его замыслу и эскизам, как он только что сам в этом
признался, никак не могла остаться незамеченной, хотя с натяжкой можно
допустить какой-нибудь досадный сбой, мучившийся даже в такой идеально
отлаженной машине, какой и был Всемирный Аналитический Центр. Но другое
больше сейчас озадачило и встревожило Корфа, одного из лучших инспекторов
Центра по славянству, а в основном по России, по русскому этносу, и он,
продолжая хранить благожелательное выражение лица, уже предчувствовал, что
вышел на давно затерянный во мгле времен след чего-то значительного, а,
может быть, даже исключительного, глобального, что даст ему возможность
шагпуть по службе на самый верх, в ЭЛИТУ, управляющую миром и будущим, ведь
в его руках могут оказаться реальные знания, дарующие безмерное могущество
над жизнью мира и даже над временем. Боясь спугнуть добычу раньше срока, он
упорно пробивался к сокровенному; он был уверен в успехе и от того почти
полюбил этого смешного старика, пытавшегося выявить подвох в
безукоризненных и ясных бумагах.
  Тут Корф, глядя на склоненную к столу голову хозяина, с некоторым
удивлением подумают о невероятно густой шевелюре художника. Перед ним
колыхалась спутанная, видимо, давно нечесанная седая грива, с застрявшими в
ней кое-где СУХИМИ иголками еловой хвои. "Черт знает что! - подумал он с
некоторым раздражением. - Недавно бродил по лесу, что ли... Кажется, лысых
художников в природе вообще не существует... Я лично ни разу не
встречал..."
  И тогда еще один всплеск тревоги заставил его замереть, и глаза его
нестерпимо вспыхнули фиолетовым - ему повезло натолкнуться на тайные,
мистические символы древнейших праславян, дошедшие каким-то чудодейственным
образом до наших дней и заключающие в себе поистине беспредельные знания
творящего Космоса, позволяющие якобы повелевать его могучими силами, даже
временем и пространством...
  "Но этого не может быть! - попытаются остановить Корф охватывающее его
торжество. - Это же неполноценная, сорная раса, неспособная даже к
собственной государственности, и только что на последних своих
президентских выборах окончательно подписавшая свой смертный приговор. Если
они выбрали главой государства назначенного им со стороны палача, о каких
тайных праславянских знаниях, якобы передающихся из рода в род, может идти
речь? Такого не оывает в самой природе! Ничтожество и гений, могущество
богов рядом с нищетой и разложением?.. Не сходи с ума, ты можешь невзначай
вляпаться в дурацкую историю... Какая-то глупая каминная решетка...
Перестань... встряхнись и приди в себя - этого не может быть, потому что не
бывает..."
  И, однако, он понял, что самой судьбой ему выпало на долю невероятное -
встать на порог бессмертия, а может быть, и перешагнуть его, и сколько он
ни приказывал себе не смотреть в сторону камина, чтобы как-нибудь не
насторожить хозяина, он не мог оторваться от странного, затягивающего,
живого ритма рисунка в бронзе... Еще немного, и он уже был вовлечен в
колдовское, неостановимое, солнечное движение и, ужаснувшись, несмотря на
все свои попытки, не мог из него вырваться - оно несло и сжигало его, и от
этого его охватывало ни с чем не сравнимое наслаждение исчезновения...
  И тогда, не выдержав, он страстно вскрикнул и очнулся от своего
собственного потрясения.
  Словно в ответ на его мысли Батюнин поднял голову, и опять его вбирающий
взгляд заставил Корфа почувствовать себя неуютно и неловко.
  - Что же, Михаил Степанович? - тем не менее спросил он весело, уже как бы
заранее определяя положительный ответ хозяина.
  - Что же, - тихо и неопределенно повторил старый художник. - Это,
пожалуй, самый невероятный случай в моей жизни. Просто - необъяснимый!
Человек, давно всеми забытый и даже похороненный, вдруг оказывается кому-то
нужен, позарез необходим, да еще по такой цене! Прошу прощения, я в это
поверить не могу... Не могу, и все!
  - Михаил Степанович, дорогой...
  - Извольте объяснить, кому и зачем понадобилась моя старая мазня? -
прервал Батюнин. - Нет, нет, уважаемый Геннадий Акилович, извольте изложить
свои мотивы... Я старый и нищий - да, это так, но смеяться над собой я
никому не позволю! Кстати, вы пьете водку?
  - Да, пью, - неожиданно улыбнулся Корф. - Рюмочку с вами с удовольствием,
  - Прекрасно... У меня нечем закусывать, вот только яблоки... немного
старого сыру. Должен был уже приехать соседский парнишка, Игорек, кое-что
привезти... Я послал его на Арбат коечто продать из моих шедевров. Продать
или произвести натуральный обмен, а его все почемуто нет... Закусим
яблочком, вот нож.
  - Яблоки - это великолепно! - опять одобрил Корф, и они выпили. Водка
показалась гостю чересчур крепкой, и он тотчас изооразил удовольствие и
даже восхищение. Хозяин же, словно ожидая новых чудес, глядел на него молча
и внимательно.
  - Признаюсь, Михаил Степанович, я и не ожидал другого, - справившись со
спазмами в горле, приветливо сказал Корф. - За объяснением далеко ходить не
придется. Человечество зашло в тупик, необходимо отыскать иной путь и иной
смысл его движения. Грядет совершенно неведомая цивилизация, основанная на
иных законах бытия, даже в иных энергетических ипостасях. Остановить или
переменить этого никак нельзя - человек слишком ничтожен перед законами
всесильного Космоса. Нынешняя цивилизация трагически рухнет, вот и намечен
список ученых, художников, философов, чье наследие должно быть сохранено
для будущего. Кроме того, нет смысла будоражить людей несбыточными
химерами, люди должны быть подготовлены к предстоящей катастрофе и должны
воспринять ее спокойно, с достоинством, как суровую неизбежность.
  - А-а! - сказал Батюнин и налил из графинчика еще по стопке. - Ну, мотив
серьезный... Прошу! Вы мне открыли глаза на происходящее...
  Они вновь выпили, и Корф с отвращением покосился на остатки водки в
графинчике, на полузасохший искрошившийся сыр в тарелке, затем все-таки
выбрал кусочек и пожевал. Один глаз у него приобрел стишком уж фиолетовый
оттенок, и у Батюнина от этого установилось несоответствующее моменту
игривое расположение духа.
  - Благодарю вас, - сказал он весело и свободно, возвращая бумаги Корфу. -
И кто же все-таки за вашей спиной, Бог или сатана, Геннадий Акилович? Я
имею в виду ломавшего вас.
  - Не то и не другое! - воскликнул Корф, и ответная приветливая улыбка
раздвинула его губы. - Просто самая примитивная неооходимость.
  - А если я не соглашусь? - не унимался все больше приходивший в отличное
настроение Батюнин.
  - Ах, оставьте фантазии, уважаемый Михаил Степанович! - с живостью
подхватил Корф. - Это никак невозможно, об этом я вам даже думать не
рекомендую! Трагически опасно!
  - Почему, почему? - добивался Батюнин. - Я сам себе хозяин, наконец-то у
нас объявлена демократия, и позвольте уж мне быть свободным человеком!
  - Еще одно трагическое недоразумение! - воскликнул Корф и озарился яркой
фиолетовой улыбкой, даже его превосходные, крепкие зубы просияли. - Это вам
только кажется, Михаил Степанович, что вы сами себе хозяин, это оптический
обман, мираж воображения, галлюцинация души! А на самом деле ничего
подобного нет и быть не может. Михаил Степанович, вы же умный человек, не
старайтесь Быть смешным - у вас не получится... Давайте, я вас отвезу в
нашу нотариальную контору, мы быстренько все оформим, и вы действительно
станете сам себе хозяином!
  - А если я положу на вас крест, Геннадий Акилович? - поинтересовался
Батюнин.
  - Ради Бога, валяйте, Михаил Степанович... Если вам доставит
удовольствие, развеет всякие гнусные сомнения - валяйте! - торжественно
разрешил Корф и гордо выпрямился,
  - Не боитесь развеяться яко прах? - теперь уже не совсем уверенно спросил
Батюнин, и его гость, весь заструившись фиолетовым, раскатисто захохотал.
  - То-то же, милый Михаил Степанович, то-то же! - возгласил он
многозначительно. - Сами боитесь? Правильно боитесь! Жизнь одна, другой не
будет даже у гения!
  - И все же при самом горячем желании я не могу подписать ваши бумаги, -
угрюмо сказал Батюнин, привычно прихватывая горлышко графина и вновь
наполняя рюмки. - Я - честный человек, я - гол как сокол, у меня не
осталось ни одной самой завалящей работы... Ни эскиза, ни наброска - все
продано и пропито! Вот только каминная решетка, выполненная по моей прихоти
в пору расцвета соцреализма. Что вы так трагически смотрите, я ведь весь
свой долгий век был изгоем, все свое вбухал в русскую идею, и вот...
завершение- пришлось отдавать свое самое дорогое за кусок хлеба, за бутылку
водки... И я, поверьте, мой странный и непонятный гость, рад своей нищете,
по крайней мере даже сейчас ничего подписывать не придется, терпеть не могу
никаких бумаг... Чего же вы скалитесь?
  - Вашей детской наивности! - с готовностью откликнулся Корф, ярко полыхая
фиолетовым и заставляя Батюнина невыносимо страдать. - Посмотрите, Михаил
Степанович, внимательно, здесь ничего не пропущено?
  В руках у него оказался роскошный альбом-каталог, на суперобложке одна из
самых любимых картин Батюнина "Обнаженная в ландышах" и его имя - крупно и
золотом. Корф, явно наслаждаясь, пометил и протянул альбом хозяину. И
старый художник, не желая того, принял его занемевшими руками, сразу
опустившимися от тяжести на стол. Взгляд у него стал почти безумным, и,
когда он развернул книгу и стал неуверенно листать ее, переворачивая каждую
страницу словно могильную плиту, лоб у него покрылся холодной испарйной.
  Наконец он поднял страдающие, больные глаза и не увидел своего страшного
гостя.
  - Не может быть, - обреченно сказал он. - Этого никогда не было... ложь,
наваждение... мистификация! Как вы устроили?
  - Помилуйте, какие могут быть сомнения? - донесся до него чей-то далекий,
хотя и знакомый уже голос. - Вы держите альбом в руках, неужели вы не
верите сооственным глазам? Налью еще по рюмочке, с вашего разрешения.
Должны вы успокоиться, Михаил Степанович, нельзя так... Что вы! Вы стишком
дорого стоите... Вы должны верить. Прошу вас, прошу...
  - Черта с два! Меня никому не околпачить, любезнейший Геннадий Акилович,
я слишком долго жил! - вновь запротестовал художник, стараясь по-прежнему
не поддаваться искушению. Перед ним потихоньку уже начинало проясняться, и
он, выхватив стопку из рук Корфа, залпом выпил лимонную, по-стариковски
крякнул, потер почемуто руки, пожевал бескровными губами и сказал:
  - Знаете, дорогой Геннадий Акилович, мне кажется, становится чересчур
прохладно. Я разожгу камин... это всегда делал Игорек, да... вот сегодня
его почему-то нет и нет... Вы не против?
  - Отчего же? Конечно, нет, -отозвался Корф и шевельнулся, устраиваясь
удобнее. Он давно взял себя в руки и уже предчувствовал близкое завершение
своей миссии. Сначала нужно было сделать главное, подписать соглашение, а
потом можно будет не спеша и основательно разобраться со всей остальной
чертовщиной. Время и возможность для этого представятся...
  Ему не понравился мгновенный, брошенный на него взгляд хозяина: какая-то
странность в посгрожавшем лице, в губах - змеящаяся короткая усмешка, но
все это тоже могло только показаться - чужой дом, чужая душа потемки, как
говорят в этой дикой стране, и лучше всего хранить спокойствие и выдержку.
И Корф послал хозяину легкую, безмятежную и понимающую улыбку. Батюнин,
присев перед камином, сложил в нем дрова, подсунул под них кусочек сухой
бересты и чиркнул спичкой. "Чудак, чудак, - подумал Корф с невольным
чувством собственного превосходства, глядя на художника, протянувшего руки
к разгоравшемуся огоньку. - какая жарища, а ему холодно... Чудак... Что
это... Бог мой..."
  Он еще успел подтянуть к себе бумаги, оставленные хозяином на столе,
успел схватить другой рукой свой изящный, крокодиловой кожи, дипломатик и
слегка приподняться. Но в следующее мгновение, совершенно парализованный,
рухнул обратно, и закипавший в нем крик беззвучно оборвался. "Вот она, их
тайная и страшная власть, - еще успели промелькнуть у него в голове
короткие и рваные мысли. - Я, кажется, схожу с ума... Плата за
самонадеянность..."
  И все дальнейшее он мог только видеть, осмысливать он уже ничего больше
не мог - мозг оцепенел. Огонь разгорелся необычайно быстро каким-то одним
беззвучным взрывом, и тотчас стала светиться, раскаляясь, каминная решетка.
Колдовской рисунок на ней пришел в бесконечное, затягивающее кротовое
движение. И сразу же пространство этого неодолимого движения раздвинулось,
и художник, до сих пор согбенный, с опущенными плечами, выпрямился, широко
раскинул руки, словно стремясь охватить всю свою бешено несущуюся в
вечность вселенную, и Корф вторично содрогнулся от неизъяснимого чувства
сладострастного ужаса. У него на глазах вершилось невероятное - вместо
глубокого и бессильного старика перед ним возник ослепительно юный,
смеющийся от неведомого счастья человек. И затем он растаял, исчез в
веселом и буйном пламени, и тогда Корф увидел, что горит уже весь дом, со
звоном трескаются и рассыпаются стекла, из всех дверей рвется огненный,
гудящий ветер. Корф хотел вскочить и бежать и по-прежнему не мог
шевельнуться. Теперь и ему самому было не страшно, - его все сильнее и
властнее охватывало теплое чувство возвращения к самому дорогому и
заветному в себе, давно забытому.
  Старый дом, построенный еще в начале почти пролетевшего века, обрушился
во внутрь себя, и высоко в небо понесся столб огня и дыма.
  Именно в этот момент, расталкивая сбежавшихся на пожар местных
обывателей, бестолково кричавших друг другу о вызове пожарных, о ведрах и
баграх и про всякую иную чепуху, о коей любит кричать, выказывая свою
природную смекалку и смелость, всякий русский человек на пожаре, осооенно
когда все уже сгорело и тушить больше нечего, и появился посланный
Батюниным в Москву на Арбат тот самый соседский Игорек с тяжелой, набитой
продуктами и бутылками хозяйственной сумкой. Вся жизнь, казалось,
сосредоточилась сейчас в его потрясенных глазах, устремленных на опадающее
пламя, дожиравшее остатки старого дома. Он выронил сумку из рук и
завороженно двинулся к пожарищу. Его окликнули раз и другой, затем, видя,
что он ничего не слышит, один из пожилых мужчин выскочил из толпы и,
подскочив к очумевшему мальчишке, схватил его за плечи и рванул назад.
  - Стой! Спятил! Сгоришь, поросенок! Здесь уже ничем не поможешь!
  - Да, - сказал Игорь, крупно вздрагивая. - Он ведь обо всем этом вчера
говорил... а я ничего не понял... Как же так... А я?
  - Ты что? Думаешь, там... кто-то сгорел? Здесь, говорят, старый художник
жил... еще из тех застойных времен... говорят, совершенно неудачник... а? -
спросил мужчина, по-прежнему придерживая чересчур уж впечатлительного и
нервного паренька за плечи и легонько отталкивая его подольше от огня.
  Ответа от своего невольного подопечного он не получил, но, встретив его
взгляд, отдернулруки и торопливо попятился. Его словно потянуло куда-то в
провальную глубь, и от