о я точно знаю, я твои глаза подлые запомнил, уж я за это над тобой
похохочу, не будь я Иван Рогачев".
   Все-таки одна из пуль задела его, прошла под мышкой, порвав кожу, но
крови было мало, и она сама остановилась, Рогачев обнаружил это лишь
вечером, устраиваясь на ночь, и его неприязнь к человеку, которого он
никогда не видел, не знал и знать не хотел и который чуть не убил его ни
за что ни про что, усилилась. "Сволочь, - ругался Рогачев, - мог бы
по-другому. Вот, мол, у меня миллион, давай по-братски, потолкуем, вот
тебе треть или даже четверть, и ступай, откуда пришел, я тебя не знаю, ты
меня".
   Задумавшись над таким забавным оборотом дела, Рогачсз прикинул, как бы
он поступил, и тут же почувствовал загоревшееся от стыда лицо, он вспомнил
заледеневшие, окровавленные мешки с перетертыми костями - все, что
осталось от двух летчиков, и впервые в жизни ощущение возможной и даже
близкой смерти, бродившей где-то в белых снегах, совсем неподалеку, в
облике заросшего неопрятного и нестарого еще человека с цепкими глазами,
сжало сердце. Здоровый и сильный, никогда не знавший раньше ни больниц, ни
болезней, ни дурных мыслей, он сейчас напряженно вглядывался в темноту,
она уже не казалась принадлежащей единственно ему, когда, прочищая легкие,
он радостно кричал на заре, встречая солнце и чувствуя себя в этот момент
его единственным властелином. И хотя внешне как будто бы ничего не
изменилось, и небо было то же, что вчера, и холодные, крупные звезды все
те же, он никак не мог заснуть и все прислушивался к мягкому треску дров в
костре, и удивительные, непривычные мысли рушились на него. Незаметно
мысли его перекинулись на другое, он в который раз уже задумался над тем,
почему остался в этом чужом диком краю, бросил завод и уже почти десять
лет работает в леспромхозе.
   Сначала после армии хотелось погулять, повидать новые края, да и
заработать, потом вскоре и пила нашлась, первая жена Настюха, худая злющая
баба, все пилила, мечтала сколотить денег на домок, она был из гжатских,
землячка, это на первых порах их и сблизило, да и что молодому парню было
надо, надоело скитаться по общежитиям, он, сколько помнил себя, другого
жилища не знал, из ремесленного на завод, с завода в армию, затем Север.
   Чисто выдраенными желтыми полами, да лоскутными разноцветными
половичками, да пышной геранью пленила его сердце Настюха, только все это
быстро кончилось, и растащила их жизнь клещами в разные стороны. Ничего,
расстались они мирно, по-хорошему, в чем был Рогачев, в том и ушел из
Настюхиных хором, все нажитое оставил ей, чем, видно, и улестил ненасытное
Настюхино сердце. Ничего, в ее хомут охотники найдутся, не у всех ведь
ветер в голове и душа нараспашку, только ж... голая, говаривала частенько
Настя, суча шерсть или меся тесто, - руки ее всегда были заняты,
язык-тоже. Всем вышла Настюха, все у нее на месте, кроме сердца, вместо
него, наверное, исписанная до корочек сберегательная книжка.
   Рогачев перевернулся на другой бок, поворочался, устраиваясь удобнее. И
черт его знает, как она складывается, жизнь, с Тасей все было по-другому,
вроде и он, Рогачев, был прежний и в начальство не вылез, по-прежнему
гонял до седьмого пота на своих лесосеках, а радость из их дома не
выходила. Характер у Таси был легкий, все у нее спорилось, и звонкий голос
ее слышался в доме с утра до вечера, с тряпкой она за ним по дому не
ходила, подбирая следы от его сапожищ, и зарплату проверять не бегала. Но
и Тася тоже стала частенько заговаривать об отъезде, о возвращении на
материк, в Россию. "Я уже, Ваня, забыла, как вишня-то цветет, - жаловалась
она ему, и при этом глаза ее становились детскими и круглыми. - Или мы не
люди, и на солнышке погреться хочется, раздевшись походить, из шерсти ведь
не вылезаем круглый год, окромя консервов, не видим ничего". Рогачев с ней
соглашался, и самому хотелось побаловаться морем и песочком, поесть
заморских апельсинов, которых, говорят, в Москве на каждом шагу, как в
тайге грибов, пройтись чертом по ресторанам, но какой-то внутренний бес
держал и не отпускал его сердце от Севера. В прошлый раз, еще до женитьбы
с Тасей, он ездил на родину, на Смоленщину, но никто не ждал, не встречал
его, все казалось ему чужим, а вернее, он сам был здесь всем чужой,
ненужный, неинтересный. Да и разные перелески показались ему до смешного
маленькими, тесными, обжитыми настолько, что негде, казалось бы, походить
здесь с ружьишком, все трещало и лопалось по своим швам, потому что швы
оказались узкими и тесными для раздавшегося, привыкшего к немереным
тундровым просторам Рогачева. И он затосковал, не дождавшись окончания
отпуска и растратив с попутными, всегда к такому случаю многочисленными,
дружками отпускные, кое-как наскреб деньги на самолет до Игреньска и рад
был без памяти, очутившись в игреньском знакомом дощатом аэропорту, и пил
без просыпа на радостях (уже на чужие, угощал кто-то совсем ему не
известный из соседнего леспромхоза, летевший в отпуск на материк), а потом
добирался на попутных к себе в леспромхоз.
   За этими приятными воспоминаниями Рогачев заснул.
   Несколько раз за ночь он просыпался, высовывал голову из спального
мешка и прислушивался, теперь уже не было ощущения всепоглощающей
безраздельной тишины, где-то недалеко был человек, и Рогачев чувствовал
его и напряженно ждал в этом залитом звездным мраком огромном
пространстве, к утру он даже решил все бросить и вернуться домой, теперь,
наверное, и Тася с ума сходит. Да и что ему? Вернется, заявит обо всем в
милицию, пусть ищут, как ни мал человек, не затеряется бесследно, да еще с
миллионами в придачу. "А то, что он хотел тебя прихлопнуть? - тут же
поймал он себя. - Так и проглотишь?"
   Обидно ведь, какой-то хмырь, не оглянись, и не было бы на свете Ивана
Рогачева. "Да ведь у тебя продуктов на несколько дней, - тут же подумалось
ему, - только-только домой добежать. Подстрелит он ведь тебя из-за
какой-нибудь кочки, этот, видать, ни перед чем не остановится, если его
брать, так только хитростью и не голыми руками".
   И все же наутро Рогачев опять пошел по чужой лыжне, зорко всматриваясь
во все стороны, и, если видел впереди навалы камней, гольцы или заросли
кустарника, то есть все то, за чем можно было укрыться, делал большой крюк
и поэтому не дошел в этот день до того места, где Горяев ждал его, но на
второй день к полудню он сразу нашел это место среди развесистых
низкорослых елей, лыжня снова повернула прямо на юго-запад, ровная полоска
лыжни уводила все дальше и дальше. "Решил, что отстал, - усмехнулся
Рогачев, - проворный, гад, резво мечется".
   Прошел день и второй в беспрерывном скольжении по ослепительно
одинаковым снегам, местами пространство переходило в совершенно ровную
плоскость, и идти было легко, но на третий день незнакомец стал забирать
все больше к югу, что озадачило Рогачева совершенно, он подумал, что если
так пойдет дело, то они опять вернутся к Медвежьим сопкам, или с ним
что-то стряслось, решил Рогачев, или опять коленце выкинуть задумал, да и
вообще он, кажется, начинает крутить не в ту сторону, тут же начинаются
Хитрые гольцы, зимой по ним разве сумасшедший отважится пройти. Но Рогачев
стал двигаться осторожно, размереннее, с внутренней готовностью
столкнуться в любую минуту с какой-нибудь неожиданностью и, переночевав
еще раз в удобном, защищенном от ветров месте, с утра опять отправился по
чужой лыжне, теперь он до мельчайших подробностей знал характер этой чужой
лыжни, знал, когда человек начинал уставать, знал, когда он особенно
нервничал, а когда был настроен уверенно и свободно. Сразу же вскоре, как
он выступил с места ночлега, его охватило неясное, тревожное предчувствие,
он останавливался, пристально вглядывался в причудливые формы гольцов,
часто покрытых широкими шапками снега, и начинал все упорнее думать, что
как раз и пришла пора все бросить и вернуться. Он увидел впереди,
километрах в двух, голец, торчащий много выше остальных, и решил дойти до
него и возвращаться.


                                     4

   Горяев остановился на ночлег именно у этого гольца, с трудом набрал
немного сушняку, выдергивая его из-под снега в зарослях стланика и
карликовой березы рядом.
   В предвкушении недолгого, необходимого отдыха, теплоты огня и кипятка
он заторопился, сходил за сушняком раз, другой, он был почти уверен, что
его преследователь теперь отвязался, и собирался хорошенько отдохнуть.
Можно было еще с час идти, но сил осталось слишком мало, он нарочно пошел
через Хитрые гольцы, и теперь не знал, выберется ли из них сам.
   Случайно взглянув вверх, Горяев выпрямился, потянул руку к глазам.
Голец странной, причудливой формы, похожий на вставшего на дыбы медведя,
возвышался над остальными метров на пятьдесят, пятясь задом, Горяев
медленно обходил его, стараясь рассмотреть его вершину, он только помнил
потом, что из глаз выметнулось небо, цепляясь за снег и обрушивая его
вслед за собой, он скользнул по какому-то косому склону, оборвался и
полетел вниз, снег забил ему глаза, снежная масса, летевшая с ним вместе,
издавала искрящийся холодный шорох, и это, наряду с мучительным ощущением
останавливающегося сердца, было последнее, что Горяев помнил, последовал
тяжелый удар о слежавшийся многометровый снег на дне провала, и этот
скопившийся за долгую зиму снег спас его, но минут десять Горяев лежал без
сознания, а когда очнулся, некоторое время никак не мог вспомнить, где он
и что произошло, тьма была вокруг, и он, с трудом высвободив руку,
отодвинул снег от лица. Было холодно, Горяев попытался встать и неожиданно
легко высунулся из снега, серый полумрак ударил по глазам, и он,
привыкнув, увидел каменные отвесные стены вокруг и высоко вверху небольшое
продолговатое отверстие в слое снега, которое он пробил, сорвавшись в
провал, светилось недостигаемое далекое небо вверху, и Горяеву казалось,
что он различает даже искорки звезд. Выбравшись из рухнувшего сверху
снега, Горяев задрал голову, лицо его от страстного ожидания чуда
разгорелось.
   - Люди, эй, люди! - кричал он. - Там у меня в мешке веревка есть -
должно хватить! К краю близко не подходи! За что-нибудь закрепись сначала!
Люди, люди, эй"
   Корка слежавшегося снега в провале была крепкой и свободно держала его,
он ходил в каменной западне метров двадцать в длину и пятнадцать в ширину
из конца в конец, согреваясь, и часто кричал вверх, его голос гулко
отдавался назад от камня вокруг и снега вверху, мелькнувшее в самом начале
подозрение, что никто его здесь вовсе не услышит, теперь перешло в
уверенность, и Горяев, сразу обессилев, почувствовал выступивший повсему
телу холодный пот. Минут на пять ослабел и обмяк, боясь даже подумать, что
теперь с ним будет. Он еще, уже без всякой надежды, покричал и стал тупо
обходить и разглядывать отвесные стены провала. "Ночью конец", - подумал
он почти безразлично, в то же время припоминая до мельчайших подробностей
все за последние дни. "Дурак, дурак, - бессильно ругал он себя, - подыхай,
раз тебе так захотелось. Сам себя в могилу загнал, ты тут сто лет, как
мамонт, пролежишь, ведь снег, видать сразу, до конца в этой прорве не
тает".
   В одном месте oн нашел забитую снегом щель и стал бешено разгребать
снег и, пробившись метра на два, бессильно опустил руки. Это была всего
лишь выбоина в скале, у самого дна провала, он словно попал в ледяную
пещеру с острым сводом, выбравшись из нее, Горяев опустился па корточки,
прислонился спиной к холодному, тяжелому камню, ноги не держали. "Прежде
всего, успокоиться, - приказал он себе, хотя ясно понимал, что это конец.
- Ну что успокоиться, под снегом обязательно должно быть какое-нибудь
топливо, а спички с собой. Только бы докопаться, хотя бы небольшой огонек,
дня два-три продержался бы, ведь мало ли, могут хватиться, искать пойдут,
а тут дымок". Он ведь, кажется, писал в заявлении на имя начальника
сплаврейда Купина, человека удивительно энергичного и вспыльчивого, что
отправляется побродить в Медвежьи сопки на одну-две недели, - кажется,
писал... Писал или нет? Писал, писал, теперь он точно вспомнил, писал и
даже обещал обрадовать его парой первосортных каменных соболишек на разные
там бабьи выдумки, ухватившись за эту призрачную мысль, Горяев уже думал,
что, если бы топливо, он бы и всю неделю продержался, а там бы его
обязательно нашли. Он наметил место, куда, по его мнению, по весне и летом
в дожди должно было сверху нести всякий сор, и стал разгребать снег,
углубляясь в него все больше и больше, он разбрасывал его руками и ногами,
как зверь, всей тяжестью тела отодвигал в стороны грудью и уже пробился
метра на два вниз, под руки ему стали попадаться камни, и скоро он
наткнулся на старый толстый лиственничный сук, затем попалась какая-то
измочаленная щепка: по коре он определил-еловая. Когда он добрался до
самого дна, он едва не заплакал от радости. Все дно в этом месте было
устлано толстым слоем старой травы, битых веток и даже каких-то
обмызганных обломков бревен, укрепившись после острого обессиливающего
приступа радости, Горяев стал рвать из-под снега и через час натаскал
большую груду дров, несколько сырых, как он чувствовал, но и был уверен в
своем искусстве и скоро стал ладить костер, отщипывая от выбранного
материала тонкие щепочки охотничьим ножом, который всегда находился с ним
в походах у пояса. Он священнодействовал, складывая щепочки на плоский
камень, освобожденный им от снега, и, когда все было готово, извлек из
внутреннего, нагрудного кармана спички, заложенные в презерватив и
несколько раз перевязанные, это был неприкосновенный запас, которому были
не страшны любая вода и сырость. Он не любил этих резиновых штучек и
пользовался ими лишь в своих охотничьих походах вот для таких целей, но
сейчас он без удержу расхваливал неизвестного ему деятеля, придумавшего их
когда-то, это его несколько развеселило, и он зажег спичку уже спокойно,
дождался, пока не загорится тоненькая острая щепка и, наслаждаясь самим
видом огонька, бережно поднес его к сложенному костру. Он знал, что все
будет в порядке, он испытал странное чувство страха и удовольствия,
наблюдая, как огонь переходит со щепки на щепку, наконец начинает
одолевать и более трудные сучья, и все это время старался тише дышать.
Несмотря на усталость и подступившее чувство голода, он не удержался и
сделал вокруг костра несколько диких прыжков, затем сел и стал думать, как
ему теперь напиться, в одном месте на камне было небольшое углубление, и
туда уже ползла темная струйка воды, а когда костер разгорелся вовсю,
Горяев придвинул к нему снегу побольше-и скоро пил с камня теплую,
пахнущую дымом воду, стараясь наполнить ею пустой желудок. Ну, теперь жить
можно, думал он расслабленно, как бы сливаясь с вязким сухим теплом,
распространявшимся вокруг костра, преодолев усталость и неожиданную
сонливость от тепла, Горяев встал, из сучьев и поленьев устроил место
рядом с костром, где он мог бы лечь. Часы показывали третий час, даже в
провале, перекрытом толстым слоем снега, было еще достаточно светло,
скользя взглядом по стенам провала, Горяев обнаружил, что они кверху
сходятся, остается лишь длинная щель метра в четыре, вот ее-то каким-то
образом и перемело, а он и влетел в этот каменный мешок. Огонь есть, вода
тоже, он ведь давно уже привык довольствоваться малым, можно было отрезать
от верха торбасов полоску кожи, опалить и пожевать, а большего человеку в
его положении и желать нечего. Завтра с утра дело покажет, и осмотрится
внимательнее, а сейчас нужно заняться ужином.
   Горяев отвернул во всю длину голенище левого торбаса, выбрал
остроконечную щепку, проткнул ею отрезанную полоску оленьей кожи и поднес
к огню. Шерсть вспыхнула мгновенно, и в ноздри ударил едкий запах паленой
шерстя и жира, Горяев опалил кожу до чистоты, соскоблил ножом, снял с нее
гарь, затем еще несколько минут подержал на огне. Кожа вздулась, стала
толще, и от нее теперь шел совершенно уже раздражающий вкусный запах.
Горяев резал ее горячую на мелкие куски и ел, и, когда полоска кончилась,
чувство голода лишь усилилось, но он твердо решил, что на сегодня хватит,
поправил костер. Кстати, и рукавицы успели высохнуть, и было совершенно
тепло, он свернулся у огонька и, не думая больше ни о чем, попытался
уснуть, какие-то судороги в желудке мешали, и Горяев, поворочавшись,
приподнялся, напился с камня и опять сжался на сучьях, нужно еще было
просушить носки, но он решил, что успеет, закрыл глаза, от пережитых
волнений в теле стояла слабость, и мысли были рваными, беспомощными.
   Он неожиданно вспомнил давнее, институтское, полузабытое - сверкающий в
вечерних огнях город, мокрый асфальт, свою первую и последнюю
привязанность к женщине, оказавшейся иного рода, чем он привык считать.
Вначале ей нравилась его собачья привязанность, они столкнулись у входа в
театр в первый раз, и тотчас, едва взглянув в ее широко распахнувшиеся,
безжалостные глаза, он понял, что погиб, и от этого непривычного,
удивительного чувства предвидения собственной беды у него закружилась
голова, хотя он продолжал беспомощно улыбаться.
   Он был молод и, несмотря на заурядную внешность, заносчив и хотел было
пройти мимо, по его против воли остановило, как от сильного встречного
удара, женщина все с тем же торжествующе отсутствующим выражением обошла
его (он хотел и не мог посторониться) и исчезла среди колонн, а он все
стоял, и какой-то странный слепящий свет постепенно наполнял его. Он уже
знал, что она хоть однажды будет принадлежать ему, и готов был заплатить
за это любой ценой, он был согласен на все. И он не ошибся, но и сейчас,
оказавшись заброшенным на другой конец страны, в совершенно иные условия,
ни разу не пожалел и не пожалеет, то, что с ним случилось, было великой
радостью и великим счастьем. С тех пор как он уехал сюда, на край „емли,
прошло уже больше десяти лет, он не писал и не получал писем и не знал,
что с ней, да и не хотел знать...
   Вот и прошла жизнь, неожиданно подумал Горяев с коротким смешком, от
которого он еще больше стал противен себе, ни детей в мир не пустил, ни
памяти о себе не оставил. "Прошла? - тут же спросил он и возмутился: - Ну
это мы еще посмотрим, прошла или нет, час подводить черту еще не наступил".


                                     5

   Они уже встречались больше месяца, и он медленно привыкал к ее
странному характеру, а она к его заурядному облику ординарности, как она
любила говоритьособь мужского пола, ничем не отличающаяся от других, но
это было неправдой, иначе она бы оставила его тут же, среди колонн, в
безжалостном, желтом свете догорающего дня, в нем чувствовался тот
скрытый, бушующий огонь, что обязательно когда-нибудь прорвется, и ей
хотелось дождаться этого. Горяев знал, что он не один у нее и ему она
уделяет как раз самые крохи своего времени, жалкие остатки от других или
другого, когда ей становилось плохо и когда можно было всласть натешиться
своей безграничной властью над ним. Он принимал эти отношения с внешней
покорностью и терпением, ничем не выдавая бушующего а нем огня, он ждал, в
надежде взять реванш, она догадывалась и умело поддразнивала его, не
подпуская близко.
   Ей подсознательно нравилось чувствовать себя могущественной в отношении
этого неотвязчивого, тихого парня со светлыми глазами, в которых плясала
иногда тысяча чертей, и пусть он заканчивал всего лишь какой-то там
примитивный финансово-экономический и будет, самое большее, прозябать
где-нибудь главбухом, он ей в чеы-то становился необходим. Горяев ждал
своего часа, и он наступил, однажды она пришла к нему чем-то расстроенная
и обозленная, он вышел на кухню сварить, как обычно, кофе, в огромной
коммунальной кухне (на пятом курсе он позволил себе роскошь снять комнату)
судачили, как обычно, несколько соседок, они обшарили его любопытными
глазами и понимающе переглянулись, когда он вернулся. Лида плакала,
опустив голову на стол, он осторожно без стука поставил чайник и два
стакана и все это врем