го знаешь мою жизнь... все эти
побрякушки-для болванов, для меня-побочное, второстепенное, главным для
меня было творчество, вот здесь...
   - Здесь у тебя пусто, Саня, здесь тебе не повезло, - спокойно закончила
за него Тамара Иннокентьевна. - Впрочем, как знать! Скорее повезло. Все
подравниваешь под себя, под серость. Если бы Глеб остался жить, вы бы
убили его! Засосали своей тиной... Все засасывается тиной, и гениальное и
ординарное. Не различишь, где истинное, где временное, сиюминутное. Всем
покойно, всем удобно... утрачиваются критерии.... все причесывается под
одну гребенку, талант и серость приводятся к одному знаменателю. А живого,
вечного вы не умеете создать... и ты тоже, Саня, хотя ты лучше других, у
тебя хоть иногда гармония пробивается...
   - Да, да, - подхватил он, решив больше ни в чем ей не перечить, - может
быть, излишне строго.... но во многом справедливо, - заторопился Александр
Евгеньевич, уловиа еще новое изменение в ее облике, - ты имеешь право
судить, по самому высокому праву. Что с тобой? Что случилось? Тамара! Что
ты? - почти закричал он, бросаясь к ней, она остановила его легчайшим,
почти невесомым жестом руки, черта, отделявшая их друг от друга,
почувствовалась еще резче. Тамара Иннокентьевна как бы еще больше
сосредоточилась в самой себе, глубже погрузилась в свое, по ее виду
Александр Евгеньевич, хотя следил за малейшим ее движением, так и не
догадался, что минутой назад она испытала одно из сильнейших когда-либо
выпадавших на ее долю потрясений - у нее отнялись ноги, все тело ниже
пояса как бы одеревенело, время от времени она продолжала попытки
шевельнуть ногами, ставшими неподвижными, пугающе мертвыми, она не хотела,
чтобы неожиданную, новую беду заметил или понял Александр Евгеньевич, и
сейчас больше мучилась именно по этой причине.
   От своей полнейшей беспомощности она было окончательно упала духом, но
какое-то чувство ей тотчас подсказало, что это ненадолго. Она успокоилась
так же внезапно, как и смертельно испугалась, нечто другое, более важное,
мучившее ее в продолжение всей ночи, оттеснило второстепенное и ненужное,
собираясь с духом, Тамара Иннокентьевна медленно и подробно оглядела
комнату, громадный, удобный письменный стол (в старину люди были надежнее,
основательнее и любили окружать себя такими вещами), затаившуюся, стройную
массу рояля, старые массивные шкафы с книгами, затем опять вернулась к
роялю. Нужно было решиться, в ней возник какой-то обратный поток: она
увидела и себя, и Александра Евгеньевича, и всю свою жизнь совершенно в
ином значении, и опять словно кто-то посторонний, невидимый, но бывший
теперь неотлучно рядом с ней, подсказывал ей торопиться, уже был близок
рассвет, буря усиливалась: Тамара Иннокентьевна увидела сейчас Москву,
метельную, притом всю сразу, в снежных клубах и в ветре.
   - Саня, Саня, - строго позвала она, и когда он встал перед ней во весь
рост, с длинными опущенными руками, она с сожалением подумала, что он
совсем уже старый, и только в глазах у него еще таился, ожидая своего
часа, дьявол. У нее сейчас не оставалось выхода (обратный поток в ней. все
усиливался), и она, попытавшись оправдать себя, не смогла, и в этот момент
падения глаза ее вспыхнули каким-то внутренним светом, и ее состояние
перекинулось Александру Евгеньевичу, он почувствовал освобождение от
чего-то всю жизнь мешающего, ненужного, вся скверна жизни опадала с души
тяжелой, лохматой массой, в нерассуждаюш.ем порыве благодарности он
старчески неловко опустился перед ней, прижался губами к се горячей сухой
руке.
   - Саня, не надо, - опять откуда-то из своего немерекого далека,
отстранение и строго попросила она. - Не надо, не время. Ты меня всегда
огорчал в жизни, Саня, теперь ты должен все исправить. Встань, пожалуйста.
Не плачь, мужчина должен оставаться мужчиной до конца. Встань, встань,
времени совсем не остается. Встань же!
   Александр Евгеньевич поднял голову, вернее, ему показалось, что кто-то
посторонний и беспощадный рванул его голову до резкой боли в затылке,
запрокинул ее.
   - Теперь ты меня бросаешь, - пожаловался он тихо. - Сначала Глеб,
теперь ты. А мне что здесь делать? Что я без вас?
   В другое время Тамара Иннокентьевна поразилась бы и его словам и их
безысходности, но сейчас ока не обратила на них внимания, торопясь
выполнить назначенное, она просто не слышала их.
   - Саня, скорей! Ну что ты бормочешь? - возмутилась она. - Саня, возьми,
возьми, - нетерпеливо потребовала Тамара Иннокентьевна, протягивая ему
неизвестно как и откуда оказавшиеся у нее в руках ноты. - Иди, сыграй...
Скорей, Саня, Санечка! Скорей... скорее... а то не успею...
   Едва взглянув на потертую, износившуюся бумагу, Александр Евгеньевич с
трудом устоял, ноги ослабли, сделались почти ватными, от радостного
мучения сердца он не удержался, смахнул слезы, они застилали глаза, не
давали видеть, едва взглянув, он сразу забыл обо всем на свете, перебирая
дрожащими руками листы, он еще не мог поверить самому себе, свершилось,
свершилось, сказал он себе, то, что мучило его всю жизнь своей
недостижимостью, теперь было у него в руках, все случилось слишком просто,
и он еще не мог прийти в себя, уже беглого, торопливого взгляда было
достаточно, чтобы знакомые, снившиеся ему звуки вспыхнули в единый,
стройный поток, исполненный высшей гармонии, высшего полета.
   Александр Евгеньевич стоял потрясенный, у него в руках сейчас трепетало
живым огнем само бессмертие, глаза у него горели, и целая буря была в
душе, его взгляд невидяще блуждал вокруг, а руки сами собой сворачивали
ноты.
   - Саня! Саня! - в ужасе, бессильно закричала Тамара Иннокентьевна, и
он, дико взглянув на нее, вначале не понял, затем лицо его исказилось
раскаянием, он схватился за голову, приходя в себя, и бросился к роялю.
По-прежнему трясущимися руками поднял крышку, раскрыл ноты и, не отнимая
глаз от нот, стиснул кулаки.
   - Не могу, - замотал он головой, и из него вырвался глухой стон. - Я не
могу этого играть, - повторил он. - Боюсь. Меня словно держат за руки...
страшно... Освободи меня.
   - Играй, - раздался твердый голос Тамары Иннокентьевны, - играй,
Саня... ты должен, ты обещал.
   - Не могу.
   - Трус! Ты должен, должен пройти через это, хоть под конец душа твоя
очистится! Играй!
   И такой силы был ее взгляд, что он не выдержал, подчинился, ударил по
клавишам. И тут произошло чудо. Раздвинулись стены, распалась ночь,
неведомые солнечные просторы затопили и прошлое и настоящее, водопад
низвергающихся, возникающих из ничего звуков выстраивался в душе в одно
единое звучание. И тогда Тамара Иннокентьевна увидела сверкающую,
перекинувшуюся из края в край дорогу и, гибко, легко, молодо поднявшись на
ноги, сбросив и оставив на тяжелом, вытертом, пропитанном неистребимыми
запахами жизни диване свою уже немощную и ненужную оболочку, пошла по этой
сверкающей дорогесвободная,гибкая, молодая.
   Кончив играть, Александр Евгеньевич сидел, бессильно уронив руки,
опустошенный и потрясенный, сам еще не осознавая, что с ним и где он.
Тамара Иннокентьевна хотела окликнуть его, но у нее не оставалось сил, все
же она окликнула его и попросила вернуть ей ноты. Александр Евгеньевич не
услышал или сделал вид, что не услышал, затем стремительно обернулся к
ней, и Тамара Иннокентьевна увидела его помолодевшее лицо с безумными
глазами.
   - Зачем тебе ноты? Это преступно... прятать такое.
   Это принадлежит всем, народу! Слышишь? - он остановился как вкопанный,
прислушиваясь к глухим раскатам. - Слышишь? Гроза зимой, это что-то такое
значит. Я ехал, даже молнии сверкали. Шофер говорил, что ничего подобного
он никогда не видел...
   - Отдай, отдай мне ноты! Я обещала! Я не могу! - опять потребовала
Тамара Иннокентьевна, стараясь отдалить подбирающийся к сердцу холод и
чувствуя, что, поддавшись минутной слабости, совершила непоправимую ошибку.
- Ты должен сдержать слово... хоть однажды... или я тебя прокляну!
   Остановившись перед ней, Александр Евгеньевич долго смотрел на нее в
изумлении, затем поднял руки над головой, потряс ими и пронзительно,
как-то трескуче захохотал.
   - Невероятно! Невероятно! - повторял он между судорожными приступами
смеха. - Отдать ноты! Невероятно! Нет! Законная плата за все, за все в
жизни. Сколько я вынес от тебя, от него - Глеба! Это принадлежит народу.
   Прятать - значит красть. Украденное возвращается к своему законному
владельцу! не имеет значения, в какой форме это случится.
   - Боже мой, какой же ты подлый, какой страшный,. - теряя последние
капли сил, неслышно прошелестела Тамара Иннокентьевна. - Отдай же! Отдай!
- закричала она, но ей лишь показалось, что она закричала.
   "Господи, где же ты? Есть ли на этом свете хоть что-нибудь святое? Глеб!
Глеб! - неожиданно, как последней спасение и прибежище, вспомнила она и
увидела его, молодого, бледного, с огромной шапкой спутанных волос,
стоявшего возле рояля. - Глеб, Глеб! - жалобно рванулась oнa к нему. - Он
хочет украсть твою молитву солнцу. Глеб, наконец-то ты! Глеб, я ничего не
могла сделать, он..."
   "Томка, Томка, ты что! Как можно украсть душу? - сказал Глеб и
засмеялся. - Можно украсть бумагу, душу не похитишь, понимаешь, не
украдешь. Душу можно только убить, мы ее убьем до лучшего случая. Пока на
земле не станет чище. - Он опять засмеялся и легко провел ладонью по
нотам. - Все, Томка, а ты боялась".
   Жалко и радостно всхлипывая, не отрывая от него сияющих глаз, Тамара
Иннокентьевна чувствовала освобождение от сковывающей ее тело тяжести,
Глеб шагнул к ней, и она в страхе протянула руки, останавливая.
   "Не подходи, - попросила она, в то же время мучительно желая хоть на
мгновение прикоснуться к нему. - Не подходи ко мне, я безобразна".
   Глаза у него по-прежнему молодо вспыхнули, он шагнул к ней, легко
подхватил ее на руки, наклонился, целуя, и она узнала его запах, слегка
горчащий запах молодой полыни.
   "Нет, Томка, нет, - прошептал он ей, и ее лица коснулось его жаркое,
свежее дыхание. - Ты прекрасна".
   Тамара Иннокентьевна прижалась к нему и в полнейшем успокоении закрыла
глаза.
   Комната снова озарилась вспышкой бледной зимней молнии, невнятный
прерывистый гул тронул стены, Александр Евгеньевич, давно следивший за
Тамарой Иннокентьевной, за ее взглядом, напряженно устремленным в сторону,
мимо него, не выдержал, закричал, стараясь подбодрить себя:
   - Куда ты смотришь? С кем ты разговариваешь?
   Голова Тамары Иннокентьевны сильнее вжалась в кожаную обшивку дивана,
глаза ее остались широко открытыми, устремленными на рояль. Затаив
дыхание, Александр Евгеньевич подошел ближе и попятился, он понял.
Натолкнувшись спиной на угол рояля, Александр Евгеньевич резко, испуганно
отскочил, оглянулся. Белое пятно нот бросилось ему в глаза, он жадно
схватил их, это было спасение.
   В следующую минуту лицо у него исказилось, редкие седые волосы стали
дыбом, и невольный, невыносимый крик разорвал ему все внутри. В руках у
него были совершенно чистые нотные листы, и сколько он ни вертел их, нигде
не было ни малейшего знака. Не веря самому себе, он дрожащими руками
нацепил очки, и опять ничего не изменилось-бумага была совершенно чистой и
даже какой-то новой, хрустящей. Он опустился на колени, стал ползать
вокруг рояля, заглядывая в каждую щель, в каждый угол, и наконец,
почувствовав на себе чей-то пристальный тяжелый взгляд, он медленно встал.
Глаза Тамары Иннокентьевны были устремлены прямо на него, с недоумением
взглянув на зажатые в руке листы, Александр Евгеньевич с ужасом бросил их
на крышку рояля, побежал было к двери и затем, воровато оглянувшись,
вернулся назад мелкими, крадущимися шагами. Ничего не изменилось, бумага
осталась по-прежнему нетронуто чистой.
   Был рассвет. По заваленным снегом арбатским переулкам и тупичкам шел
странный человек, старик, без шапки, без пальто, то и дело останавливаясь,
он начинал что-то говорить самому себе, дворники, вставшие в это утро
из-за метели очень рано, с интересом прислушиваясь, слышали только часто
повторяемое одно и то же:
   - Вспомню, все запишу... да, да, сам!
   При этих словах он начинал хохотать, но лишь только кто-нибудь хотел
приблизиться к нему, он с необычайной быстротой исчезал, так что даже
дворники, народ бывалый, скептический и ко всему приученный, начинали
сомневаться, уж не померещился ли им хохочущий старик из-за метели, нз-за
необычной зимней грозы, продолжавшейся гад Москвой, то и дело испещрявшей
буйное небо бледными вспышками.



----------------------------------------------------------------
   Петр Лукич Проскурин

   Сборник "ЧЕРНЫЕ ПТИЦЫ"

   М., "Советский писатель", 1983. 295 стр.
   План выпуска 1983 г. ј 80
   Редактор 3. В. Одинцова
   Худож. редактор Н. С. Лаврентьев
   Техн. редактор И.М.Минская
   Корректор Т.Н.Гуляева

   ИБ ј 3757

   Сдано в набор 22.03.83. Подписано к печати 26.08.83. А 04611. Формат
84Х108 1/32. Бумага тип. N 2. Литературная гарнитура.
   Высокая печать. Усл. печ. л. 15,54. Уч. - изд. л. 17,13. Тираж 200000
экз. Заказ ј 237.

   Цена 1 р. 10 к.

   Издательство "Советский писатель", Москва, ул. Воровского, 11. Тульская
типография Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам
издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Тула, проспект Ленина, 109


OCR Pirat



Петр Проскурин

                              В час искушения

  Вдохновсние всегда было выше любви и больше смерти, оно копилось
неделями, месяцами, иногда десятилетиями или даже всей жизнью и прорывалось
всегда неожиданно проникновением в первичность какой-то жгучей, черной
тайны, - он уже давно подобного не испытывал и вспомнил сейчас oб этом
случайно.
  Мысли, старческие, тягучие, бессильные даже вызвать отвращение к самому
себе, к своей немощи, тоже скользили мимо, и он подумал об этом
отстраненно, издалека и уставился на свои перевитые склеротичными узлами и
венами руки, смутно проступавшие на столе. Он шевельнул ими, и опять все
было расплывчато и далеко... Жизнь прошла. Кому же он служил - себе, Богу,
сатане, людям? А что такое люди, человек? Разве кто-нибудь знает? Или он
служил русскому народу? А что такое - русский народ, да и вообще, что такое
- народ? От русского народа осталась лишь размытая тень, он окончательно
лишен воли к борьбе и победе. Его вызывающее равнодушие к собственной
участи изумляет, и его нельзя больше пробудить. Он пребывает в каком-то
летаргическом сне и, вероятно, так и растворится в мареве времен, не
пробудившись, - так уже исчезли сотни малых и больших народов. Но кто он
такой сам, чтобы судить? Некий Батюнин, написавший несколько сотен никому
не нужных картин? Жалкий неудачник, возомнивший себя на смех людям
пророком? Человек же не должен быть смешным, особенно в старости. Зачем
рассуждать о запретном? Народы рождаются, расцветают и вызревают, затем
уходят по своим, никому не ведомым законам, и путь их темен и жесток...
  И тут художник, ожидавший соседского парнишку, с которым давно сдружился,
желая избавиться от своих мыслей, решил выйти из дому, но передумал и
остался сидеть. Дверь на веранду растворилась, и появился некто в
фиолетовом, вернее, в глаза ударило какое-то раздражающее свечение. Батюнин
потом не мог вспомнить, почему ему пригрезилось фиолетовое, хотя в момент
появления незнакомца он не удивился и не испугался, - будто считая, что так
и должно быть. Он лишь слегка прищурился - с незваными зелеными гостями ему
уже приходилось встречаться, а вот с таким зловеще вызывающим он
сталкиваются впервые. "Совсем глаза подводят, - мелькнуло у него в голове.
- Такого агрессивного цвета в живой природе не существует..."
  Раздался вежливый, негромкий и даже приятный голос - спрашивали, можно ли
войти. И Батюнину показалось, что этот вкрадчивый голос он уже не раз
слышал. Странный гость был в меру плотен, с неуловимо асимметричным лицом,
в капризных губах которого таилось некое высокомерие и брезгливость.
Особенно привлекали глаза незнакомца - холодные, цепкие, ничего не
упускающие, скользящие, словно проникающие под самую черепную коробку, и
Батюнину захотелось подвинуть к себе блокнот и в быстром наброске схватить
хотя бы взгляд пришедшего и его опущенные утолки губ, выражающие и
вселенскую скорбь, и смешную и глупую обиду, словно кто-то насильно
заставлял его присутствовать в жизни.
  Художник помедлил и, явно удивляя незнакомца, усмехнулся, а затем, не
отвечая на вежливое "разрешите представиться", кивнул на кресло неподалеку
от себя. Пришедший молча поблагодарил и сел, свесив узкие, красивые кисти
рук с подлокотников. И тут Батюнина охватило странное пронзительное
чувство, от чего он весь напрягся. К нему словно вернулась горячая,
безрассудная молодость, мысли прояснились, а глаза обрели остроту и
беспощадность.
  - Нет, нет, ничего плохого у нас, Михаил Степанович, не будет, -
неожиданно мягко и тепло сказал странный гость. - Я огорчен, что являюсь
причиной некоторого вашего беспокойства. Что поделаешь, я послан к вам и
должен был прийти.
  Батюнин ждал.
  - Буду с вами совершенно откровенен, Михаил Степанович, - продолжал
гость, несколько выждав. - Я к вам от силы, пришедшей кардинально
переделать наш грешный мир по законом разума и гармонии, иначе человечество
просто не выживет. Мы уважаем талант и мужество. Мне поручено передать вам
высочайшее предложение, гарантированное абсолютно.
  Батюнин, слушая незнакомца, пытался угадать, кого ему послал Бог -
соотечественника или когонибудь из вечных кочевников, не имеющих ни
национальности, ни отчизны, но везде возникающих хозяевами и
распорядителями.
  Ну так вот, дорогой и любезный Михаил Степанович, - благостно
промурлыкают гость и, щелкнув замками неожиданно оказавшегося у него в
руках изящного дипломатика, извлек пачку цветных фотографий. - Ну так вот,
Михаил Степанович, перед вами Лазурный берег, вот Кипр, Флорида...
Выбирайте любую из этих вилл, в любом месте... Если предъявленные райские
уголки вам почему-либо не подходят, мы преложим другие по вашему желанию.
Здесь все конкретные виллы, на обороте каждого фото - краткая
характеристика и план, привязка к местности. Ваше короткое "да" - и вы
владелец, со всеми вытекающими неукоснительными правами. Кроме того, Михаил
Степанович, ваше короткое "да" - и вы будете обеспечены по самому высшему
разряду... Да, да, Михаил Степанович, раз и навсегда. Вы заработали это
право всей своей подвижнической жизнью, своим ярким, неподкупным талантом -
ваш счет в любом банке мира будет по мере расходов непрерывно
увеличиваться...
  - Свят, свят, изыди! - сказал Батюнин и перекрестился. - Сказки! За что
мне такая благодать? - вторично изумился он, и впервые его брошенный на
гостя взгляд приобрел неприятную, проникающую пронзительность действительно
глубокого и беспощадного художника, стремящегося постичь тайну натуры, и
что, видимо, почувствовал гость, в лице которого появилась скованность.
Увидев это, старый художник успокоился. - Право, кто вы и что вам нужно?
Что за загадка?
  Легкая ирония хозяина была тотчас подмечена гостем, поспешившим
изобразить обиду.
  - Никаких загадок, уважаемый Михаил Степанович! - воскликнул он горячо. -
Никто не в накладе! Мы вам достойное вашему гению обеспечение... Да, да,
да, сотрите тень раздражения с вашего чела - сами знаете, много званых да
мало избранных! А вы, многоуважаемый Михаил Степанович, отдаете на хранение
в надежные руки все вами созданное, понимаете, все! Мы закрепляем наше
соглашение юридически, любой ваш штрих заносится в специальную
прошнурованную опись... и скоро ваши выставки триумфально шествуют по
планете, великие столицы вам рукоплещут!
  Тут у Батюнина закружилась голова, лицо гостя поплыло в сторону,
размазалось, послышался треснувший звон, и мучительное, почти убивающее
наслаждение оплело сердце, - он едва не задохнулся. Потом в груди
отпустило, но в широко открытых глазах, устремленных на щедрого гостя,
продолжало светиться жгучее наслаждение. "Опоздали, братц