ер,  в  Америке  о  подводном   танке   Васильева,   то
незамедлительно  в  их  журнале  появилась бы статья:  "Проект мистера
Пупля".  Из нее мы узнали  бы,  что  этот  мистер  думал  о  подводном
изобретении еще в детстве...  Да,  немало таких джентльменов,  которые
бродят вокруг нашего дома с отмычками!
     - Я  даже  считаю,  что  зря  мы  разрешили опубликовать статью о
подводном основании Гасанова,  - заметил Агаев.  - Она может  привлечь
внимание...  вообще к работам института...  Ну,  не хмурься,  Ибрагим!
Пока еще ничего  не  случилось.  Да...  -  Он  помолчал,  взглянул  на
Васильева  и  сказал:  - Ну,  а слава изобретателя все-таки придет,  и
придет вовремя.
     - Кто из нас об этом думает? - глухо проговорил Васильев.
     Взглянув на часы, он вышел из комнаты. За ним постепенно покидали
ее и другие участники совещания.
     - Значит, завтра? - прощаясь с Агаевым, спросил академик.
     - Да,  Мирза Кафарович,  завтра...  А сейчас поедемте вместе. Мне
еще нужно успеть в Совет министров.

x x x

     Кабинет опустел.  Рустамов остался один. Он подошел к выключателю
и погасил люстру.
     Холодные лучи настольной лампы падали на карту Каспийского  моря.
Парторг  наклонился  над  ней и задумчиво обвел карандашом самые синие
места, по которым завтра должен пройти танк Васильева.
     Кто-то осторожно постучал в дверь.
     Рустамов задумался,  он  ничего   не   слышал.   Дверь   тихонько
отворилась. Синицкий стоял на пороге и смущенно мял в руках шляпу.
     - Простите,  пожалуйста,  товарищ  Рустамов!  Я  хотел  спросить,
получено ли разрешение на мое участие в испытаниях. И потом у меня...
     - Заходи,  дорогой,  заходи!  - Рустамов оторвался  от  карты.  -
Садись.
     Синицкий робко сел на краешек кресла.
     - Мне говорил Александр Петрович,  - улыбаясь,  начал парторг,  -
что Синицкий - настоящий изобретатель.
     Студент покраснел и неловко провел рукой по взъерошенным волосам.
     - Понимаешь,  дорогой,  - продолжал Рустамов, - откровенно скажу,
не хотели мы допускать студента к таким большим испытаниям,  но... Как
отказать молодому изобретателю?  Нельзя! - Парторг с ласковым прищуром
посмотрел на юношу. - Молодежь со смелой мыслью, новаторов воспитывает
наша страна.  Надо помогать им!  Вот,  смотри...  - Он широким  жестом
скользнул по карте.  - Перед тобой все, даже каспийское дно, где никто
никогда не бывал.
     Сияющими глазами  Синицкий смотрел на парторга.  Значит,  решено!
Завтра он уже на  правах  техника  по  приборам  будет  участвовать  в
испытаниях.  Ведь это первое в мире путешествие по дну моря, и главное
- на таких глубинах...
     - Али  Гусейнович,  - волнуясь,  заговорил Синицкий,  - это такая
большая честь для меня... Я еще, конечно, не изобретатель. Таких у нас
очень много... Вот, например, даже в вашем институте - ребята, которые
сейчас работают на опытной  вышке...  Изобретателю  надо  очень  много
учиться!
     - Обязательно,  - улыбнувшись,  согласился Рустамов.  - Ты это не
хуже меня понимаешь.  Вся страна училась в годы пятилеток, хотя не все
среди нас назывались изобретателями.  Понимаешь,  дорогой,  -  парторг
наклонился к Синицкому, - каждый советский человек воспитан строителем
и созидателем. Он заново создавал свою технику сразу после революции и
в годы пятилеток.  А во время войны как трудно было строить! Ты этого,
конечно,  не испытал...  Но советский человек,  несмотря  ни  на  что,
выдумывал и строил...  А потом новые пятилетки...  Да,  если вспомнить
всю нашу жизнь,  то  можно  с  уверенностью  сказать:  каждый  из  нас
что-нибудь строил и выдумывал.  А так как все нужно было делать заново
и часто на голом месте - многого нам не хватало!  - то каждый  из  нас
был неплохим изобретателем...  Мы,  конечно,  не брали патентов и, тем
более,  не продавали их частным фирмам.  Наши изобретения были  совсем
другими...  Помню, как во время войны меня назначили главным инженером
тут,  на один завод.  Надо было рассчитывать  в  основном  на  местное
сырье.  Из  Москвы все детали не привезешь.  Производство я в то время
плохо знал,  опыта не хватало...  Клянусь,  что тогда я  почувствовал,
будто  меня  плавать  учат.  Отвезли от берега и в море бросили:  "Вот
теперь плыви!  Научишься!" - Он хитро улыбнулся. - И что же? Научился!
Из цехов неделями не выходил,  все хотел знать... А вот когда все, что
нужно,  узнал,  начал искать,  выдумывать,  как делать детали из  того
материала,  что  был  на  заводе.  Вот  когда  я изобретателем стал!..
Понимаешь,  одно за другое цепляется.  Одно  придумаешь  -  другое  не
подходит...
     Рустамов помолчал и задумчиво стал разглаживать морщины на лбу.
     - Потом все хорошо получилось, - снова заговорил он. - Переделали
некоторые узлы,  и деталь из местного сырья, как это ни странно, стала
даже  лучше,  чем  была  раньше,  когда  мы  ее  делали  из привозного
материала...  И все так работали.  Все придумывали,  изобретали...  Ты
понимаешь,   дорогой,  советский  человек,  если  можно  так  сказать,
воспитан творчески.  Он воспитан на примерах великих русских ученых  и
изобретателей.  Нас  с  малых  лет  приучали к действенному восприятию
окружающего.  Мы очень смело обращаемся с  техникой,  мы  не  привыкли
перед ней раболепствовать. Мы же сами делаем машины! Мы смотрим на них
особыми  глазами,  глазами  их  созидателей:  нельзя   ли,   мол,   их
усовершенствовать?..  И очень хорошо,  дорогой мой! - Рустамов встал и
прошелся по комнате. - Очень хорошо, - повторил он, опять садясь рядом
с  Синицким,  - что живет в тебе эта беспокойная жилка - переделывать,
перестраивать.  Мне  рассказывала  Саида,  что  точность  локации   ее
аппарата повысилась,  потому что ты изменил схему... Молодец, дорогой!
Ты же понимаешь,  что каждая новая мысль,  помогающая  облегчить  труд
человека,   приближает  нас  к  тому  времени,  о  котором  мы  всегда
мечтали...  - Рустамов задумался и тихо  добавил:  -  Никто  не  смеет
остановить нас на этом пути!.. Ну, желаю успеха! - Он встал и протянул
руку Синицкому. - Заговорился я с тобой. Это тоже бывает...
     - Али Гусейнович!  - торопливо обратился к нему студент, стараясь
достать из кармана магнитофон:  он застрял в подкладке и, как нарочно,
не вынимался. - Я посоветовался с членом вашего комсомольского бюро, с
Керимовой,  а она направила меня к вам.  Надо было бы раньше,  но я не
выходил из подводного дома...  Вот,  наконец-то! - облегченно вздохнул
он и положил на карту Каспийского моря пластмассовую коробочку.
     - Слыхал,  слыхал,  дорогой! - Парторг рассмеялся. - Но эти штуки
не по моей части...
     - Нет-нет,   товарищ   Рустамов!   -  заторопился  Синицкий,  уже
оправившись от смущения.  - Мариам сказала, что именно по вашей. С кем
же мне посоветоваться?
     Он нажал  кнопку,  и  из  коробочки,  будто  из  тесной   клетки,
вырвались на свободу два голоса:  они спорили и перебивали друг друга.
Синицкий  невольно  вспомнил,  как.  Тургенев  в   шутку   сказал   об
англичанах,  что  они  говорят  так,  будто  бы  у  них во рту горячая
картошка.
     "Удивительно похоже!" думал Синицкий, наблюдая за выражением лица
Рустамова:  тот  внимательно   прислушивался   к   словам,   торопливо
вылетающим из коробочки.  "Опять какая-то "сигма",  Вильям... О чем же
это?" размышлял студент, улавливая знакомые слова.
     - Откуда  эта  запись?  -  наконец  спросил  парторг,  когда  шум
удаляющейся машины,  будто звуковая концовка в  радиопередаче,  совсем
затих.
     Синицкий рассказал.
     - Спасибо, Николай Тимофеевич! - Рустамов пожал ему руку. - Очень
полезное предупреждение!  - Он вдруг нахмурился. - Оставь здесь пленку
и... сам понимаешь, об этом не следует рассказывать.
     Когда Синицкий ушел, Рустамов еще раз прослушал запись на стоящем
в кабинете большом магнитофоне,  затем положил пленку в сейф и подошел
к окну.
     Вдали горели огоньки морских буровых.

x x x

     Васильев догнал  Мариам  на  лестнице  и  по-дружески взял ее под
руку:
     - Итак,  Мариам,  завтра мы проверим новый электробур в подводном
доме.  Вы настаиваете на максимальной  скорости?  Основание  у  ротора
выдержит? Мало ли какой попадется грунт...
     - Почему вы сомневаетесь? - спросила Мариам с обидой.
     - Ну вот!  - Васильев улыбнулся.  - Опытный конструктор,  а ведет
себя,  как дитя...  Расчеты я проверил,  но мне нужна была еще и  ваша
уверенность. Теперь за эту часть дела я спокоен.
     - А за остальное? - с тайным волнением спросила Мариам.
     - Это первое испытание,  - уклончиво ответил инженер. - Все может
быть.
     Мариам чуть слышно повторила:
     - Все... может быть...
     Она вздрогнула.  Ей  стало  страшно.  Неужели  опять  могут  быть
неудачи?  Теперь она чувствовала,  что какая-то,  пусть даже маленькая
частичка  ее  труда  осталось там,  в подводном доме - "фантастической
затее" Васильева.
     Лестница неожиданно кончилась.  Молча пошли дальше по асфальтовой
дорожке,  Мариам немного впереди. Она прислушалась. Ей показалось, что
издалека  прилетела ее любимая песня - песня,  о которой не расскажешь
словами.
     - Мне  вспомнилась ваша бакинская пословица,  - задумчиво говорил
Васильев, тоже прислушиваясь к песне: - "Тот, кто ел голову рыбы кутум
и пил шоларскую воду,  обязательно вернется обратно"... Я был здесь во
время войны...
     - А вас не тянет обратно в Ленинград?
     - В Ленинграде я начал работать конструктором. Я очень люблю этот
город,  но с ним у меня связаны тяжелые воспоминания... Во время войны
я потерял там семью...
     Васильев замолчал.   Вспомнилось   туманное   зимнее   утро.   Он
возвратился из Баку в Ленинград. Перед глазами - разбитый шестиэтажный
дом:  бомба  прошла  сверху  донизу.  На  втором  этаже знакомые обои,
сорванная с петель дверь,  случайно повисшая  на  свернутой  в  штопор
водопроводной трубе рамка из красного дерева... В ней был портрет... в
светлом платье. Это он хорошо помнил. Портрет висел в кабинете над его
столом...  На разорванных обоях остался только темный, еще не успевший
выцвести прямоугольник...
     Прошло уже  много лет,  а Васильев и сейчас помнит эту картину до
мучительных подробностей. Бомба была сброшена ночью. Никого не удалось
спасти из-под развалин...
     Песня звучала все громче и громче.  Где-то близко звенела  она  в
репродукторе...
     Шуршал под ногами песок,  будто снег...  Как тогда  в  Ленинграде
хрустел под ногами.
     - Я не знаю, может быть вам и не очень приятны мои сетования... -
глухо заговорил Васильев.  - Не знаю,  зачем я решил поделиться с вами
моим горем...  Но поймите,  Мариам,  долгие годы  я  молчал,  никто  и
никогда не слыхал от меня ни жалоб, ни вздохов... И вот сегодня, перед
самым большим днем в моей жизни,  я вдруг захотел пожаловаться  вам...
Дайте руку! - резко сказал он.
     Мариам робко повиновалась.  Васильев взял ее маленькую  ладонь  и
прижал к щеке.
     - Простите меня, - сказал он, бережно опуская ее руку. - Я кажусь
вам смешным...  Но когда я вспоминаю о том,  что узнал совсем недавно,
мне просто недостает человеческого тепла...  Мне кажется, что я сплю и
мне не хватает воздуха...
     Мариам чувствовала,  что ему трудно говорить.  О, как бы она была
счастлива,  если  бы  смогла  подольше  задержать  свою  ладонь на его
холодной щеке!
     - Есть такое слово: ненависть, - тяжело дыша, говорил Васильев. -
Наши люди могут и любить и ненавидеть.  Ненависть к  врагам  Родины  -
благородное чувство...  Но мне иной раз кажется, что нет в мире такого
слова,  такого понятия,  которым можно было бы определить  то,  что  я
чувствую  за  последнее время...  - Он помолчал и,  смотря прямо перед
собой широко раскрытыми глазами,  продолжал:  - Я вам  сказал,  что  в
Ленинграде  у  меня никого не осталось в живых...  Думал о сыне - он в
это время был в Эстонии,  куда еще летом его вывезли в лагерь вместе с
другими  пионерами.  Но  что я мог узнать,  когда Прибалтика уже давно
была занята...  Лагерь не успели эвакуировать.  После войны мне  стало
известно,  что сын мой жив и находится в американской зоне Германии, в
каком-то приюте для сирот.  Как и многих других советских  детей,  его
заставляли навсегда забыть свою родину,  свой язык,  даже имя... - Мой
Алешка превратился в забитого американского раба.  По данным советской
комиссии,  которая занималась возвращением детей на родину, сына моего
там называли  почему-то  Вильямом...  Никакие  протесты  не  помогали.
Американцы  не возвращали наших детей...  - Васильев замолчал,  затем,
взглянув на Мариам, снова заговорил, как бы вспоминая: - Алешка сейчас
уже совсем большой...  ему семнадцать, и он здесь недалеко... на чужом
берегу.
     - Недалеко?   -   спросила  Мариам  очень  тихо,  боясь  прервать
инженера,  будто от громкого слова могла разорваться  тонкая  ниточка,
что тянулась от нее к его сердцу.
     - Узнал  я  об  этом  в  Москве...  Подросших   советских   ребят
американцы зачем-то отправили на Ближний Восток, а не на родину...
     Совсем неподалеку отчаянно взвизгнул  гудок  проходящего  катера.
Мариам  от  неожиданности  вздрогнула  и  невольно  прижалась к своему
спутнику.
     - Маленькая  вы  моя!  -  Васильев неловко поправил завернувшийся
воротник на ее плаще и,  словно застыдившись этой  несвойственной  ему
нежности,  сказал:  -  Вы,  наверное,  клянете меня на чем свет стоит.
Совсем расчувствовался... Нечего сказать, приятная прогулка!
     - Я не знала, Александр Петрович, что вы так обо мне думаете... -
Голос Мариам задрожал.
     - Постойте,  Мариам!  - Инженер остановился и осторожно приподнял
ее голову.  В уголках глаз блестели  слезинки...  -  Я  вас  обидел?..
Ничего не понимаю...
     - Ну, и не надо!.. Пустяки! - Девушка старалась казаться веселой.
- Девичьи слезы - ночная роса...
     - Я,  наверное,  очень  нелепо   устроен.   Плохая   человеческая
конструкция! Не могу видеть, когда плачут дети.
     - Это обо мне?
     - Да,  Мариам...  когда я увидел слезинки в ваших глазах, я вновь
вспомнил о детях,  у которых погибли родители...  Это было сразу после
войны.  Я  отправился в детский дом,  где воспитывались сироты.  Хотел
взять себе какого-нибудь мальчугана,  чтобы  усыновить...  Меня  долго
расспрашивали, кто я и откуда, а когда узнали, что я один и нет у меня
никакой семьи,  вежливо отказали.  - Он глубоко вздохнул. - И здесь не
повезло мне,  Мариам!  Если бы вы знали, с какой завистью я смотрел на
одного майора,  который приехал с женой и просил отдать  им  в  дочери
крохотную девочку!  Но чувство зависти съело меня окончательно,  когда
майор взял троих ребят...
     - Как же так? - удивилась Мариам.
     - Наверное,  это получилось потому, что майор, вроде меня, не мог
выносить  детских  слез.  Насмотрелся  за  войну...  Девочка  - совсем
маленькая,  с черными глазенками - сразу понравилась майору.  Он и его
жена решили взять именно ее.  Но тут они заметили,  что два мальчугана
стоят рядом и кулачками размазывают слезы.  Оказалось,  что это братья
девочки. Не выдержал майор: взял всех троих!
     Васильев замолчал,  прислушиваясь  к  далекой  незнакомой  песне.
Мариам, вытирая слезы, приложила платок к глазам.
     - Такая-то вот жизнь,  Мариам!  -  Инженер  глубоко  вздохнул,  в
сердце  кольнуло,  и он долго не мог вымолвить ни слова.  - Не знаю...
может быть,  легче станет,  когда выговоришься,  - наконец сказал он и
тут же продолжал с еле сдерживаемым волнением:  - Теперь вы понимаете,
Мариам,  какая ненависть кипит во мне. Она как горячая смола! Она жжет
меня изнутри...  Я никому не могу простить детских слез:  и слез моего
далекого сына и горя маленьких корейцев...  Я не знаю, с какой стороны
прилетит  самолет...  Может  быть,  с  американской  базы  на турецком
берегу?..  Но я знаю:  если это допустить,  то в такую же  тихую  ночь
снова мы услышим взрывы и плач детей. Это страшно, Мариам!.. Я никогда
не забуду одного маленького немца.  Он  и  сейчас  стоит  перед  моими
глазами...  Это было накануне дня победы. Когда американцы узнали, что
город, куда мы вскоре должны были войти, отойдет к русским, они начали
нещадно бомбить его. И вот на одной из улиц, среди убитых и раненых, я
увидел пятилетнего ребенка.  У него была оторвана рука.  Он ничего  не
понимал  и  только тихо плакал,  смотря в яркое,  солнечное небо...  -
Инженер прошел несколько шагов,  крепко сжимая локоть Мариам,  и снова
заговорил:  - С тех пор я понял,  что самым большим сокровищем человек
должен считать мир. А если кто этого не понимает... - он протянул руку
к  черному,  как в дыму,  горизонту,  - то надо заставить их понять...
любыми средствами,  любыми путями!  Ради  этого  стоит  спуститься  не
только на дно Каспия, а если нужно, то и в самую преисподнюю!
     Песня вдруг оборвалась, и шорох шагов стал неожиданно громким.
     - Простите  за  откровенность...  - Васильев как-то сразу обмяк и
устало сказал:  - Вот вы и дома... Пожелайте мне спокойной ночи... Я и
сейчас,  наверное,  кажусь  вам  совсем  спокойным,  даже после нашего
разговора. Но вы не верьте этому, Мариам!..
     Он остановился,  взял руку девушки в свои большие ладони и просто
заглянул ей в лицо.
     Мариам широко раскрыла глаза,  но ничего не видела,  будто сквозь
сетку дождя. Она опустила голову и долго молчала.
     - Вам   надо  крепко  уснуть  перед  завтрашним  днем,  Александр
Петрович!  -  наконец  сказала  она.  -  Я  всегда  так  делала  перед
экзаменом...
     - Нет,  Мариам!  - Васильев наклонился к ней совсем  близко,  она
чувствовала движение его губ. - Перед таким экзаменом нельзя уснуть...
- Он прислушался к шелесту волн. - А у нас в теплые ночи всегда кричат
лягушки...

                          Глава шестнадцатая
                          РЕШАЮЩИЕ ИСПЫТАНИЯ

     С тех пор как подводный танк начал свое путешествие,  прошло  два
часа.   Синицкий   сидел  неподалеку  от  иллюминатора  и  смотрел  на
освещенное прожектором морское дно. Приборы отмечали полтораста метров
глубины.
     Лучи прожектора казались зеленовато-голубыми,  как свет луны. Вот
в  такую  же лунную ночь Синицкий вылезал из воды и встретил на берегу
человека, наблюдавшего за испытаниями белых шаров...
     "Зачем это  было  нужно охотнику?  - вспоминал юноша,  не отрывая
глаз  от  светящейся  воды.  -  "Спасибо  за  предупреждение",  сказал
Рустамов.   Что   бы  это  значило?..  Впрочем,  так  и  должно  быть.
Наблюдательность нам не помешает,  - решил Синицкий.  - Немало в  мире
охотников за чужими изобретениями! Многие из них без всякого стеснения
приписывают  себе  изобретения  давно  умерших  русских  специалистов.
Удивительно,  как  это  получается!  -  рассуждал  студент.  - Каждому
грамотному человеку в мире известны заслуги русских нефтяников.  Еще в
двенадцатом  году  с  бакинских  промыслов  брали мастеров на работу в
Америку,  потом в Индию и в  разные  другие  страны...  Известно,  что
первое  бурение  на нефть сделал Семенов,  а вовсе не американец Дрэк:
этот  Дрэк  бурил  через  одиннадцать  лет  после  Семенова...  Первым
по-настоящему  перегнал  нефть Шухов...  Парафин,  вазелин,  мылонафт,
асфальт первым добыл из нефти Петров... А кто придумал газовую съемку,
которую  сейчас везде применяют американцы?  - спросил себя Синицкий и
тут же неожиданно вспомнил:  - "Собака спит в тени дерева,  а  думает,
что  это  ее  тень".  До  чего  же хороша эта чудесная азербайджанская
поговорка!  Ее привел как-то Рустамов, говоря о забывчивых ученых, чья
совесть  куплена  долларами...  А  кто  сделал  турбобур?  Кто впервые
применил наклонное бурение? Наши, советские инженеры! Да, пожалуй, все
основные  открытия  и  изобретения,  связанные  с  нефтяной  техникой,
родились в России..."
     Синицкий наклонился  к  иллюминатору  и увидел свое изображение в
блестящем стекле.  Ему вдруг захотелось,  как в детстве, прижать нос к
стеклу  и  смотреть,  смотреть  расширенными  от