а отца и привела к тому, что носил Вадим Робертович фамилию матери, а
не отцовскую,  уже  самим  звучанием  наводившую  на  мысль  не  только  о
национальной, но и о классовой чуждости; хотя нам,  например,  был  знаком
человек по фамилии Кайзер, ни в каком  родстве  ни  с  Габсбургами,  ни  с
Гогенцоллернами не состоявший. А напротив... Ну да ладно, это все пустяки.
   Пока мы  объясняли  эти  обстоятельства,  Вадим  Робертович  успел  уже
добраться до дома и теперь приближался к двери двухкомнатной квартирки  на
третьем этаже пятиэтажки так называемого районного строительства. Квартиру
эту его мама получила на себя и сына в ту пору, когда доказано  было,  что
покойный Р.К.Маркграф ничьим агентом не являлся, преступлений не  совершал
и потому подлежал полной реабилитации по линии как государственной, так  и
партийной. Итак,  В.Р.Землянин  нашарил  в  кармане  ключ,  существовавший
отдельно от связки, имевшей отношение к кооперативу, и отпер дверь. И  тут
же из кухни в прихожую, навстречу ему, вышла женщина,  которой  он  сказал
ласково:
   - Ну, вот и я, мамочка.
   - Ну, что? - спросила мама, не дав даже сыну  времени,  чтобы  войти  в
комнату.
   - Плохо, - сказал он, разводя руками. - Как горох об стенку.
   - Наверное,  -  сказала  мама  недоверчиво,  -  ты  как-нибудь  не  так
разговаривал.
   - Ну, не знаю, как еще, - сказал Землянин. - Я все логично объяснил.
   - А он, как, по-твоему, поверил?
   - Боюсь, что нет... Мама, я ужасно проголодался.
   - Да, действительно, что же это  я...  Впрочем,  мне  кажется,  с  моей
стороны это вполне извинительное  волнение.  Мой  руки  и  садись,  Вадик,
сейчас  я  тебя  покормлю.  Но  пока  ты  моешь  руки,  ты   ведь   можешь
рассказывать? Так значит, он не поверил?
   - Похоже на то. Он сказал, что такого не бывает  и  быть  не  может,  а
значит, и говорить не о чем. И знаешь, его можно понять.
   - Пожалуй, можно, - сказала мама, подумав. - Но как же быть? Не могу же
я жить без паспорта, без прописки,  визитной  карточки.  Хорошо  еще,  что
дворник не спрашивает. Но ведь я боюсь даже  выйти  на  прогулку  -  вдруг
спросят документы. Я уже не говорю о пенсии...
   - Закон о пенсиях как раз принят, - сказал Землянин.
   - Знаю, я внимательно следила. Если бы не телевизор,  вообще  не  знаю,
чем бы я жила. Но ты ведь знаешь: пассивное существование не по мне,  и  я
всю жизнь...
   - Потерпи, мама, - попросил Вадим Робертович, быстро доедая суп. -  Вот
возьмут и отменят вскоре и паспорта, и прописку,  и  все  будет  в  полном
порядке!
   - Не знаю, - сказала мама  задумчиво,  -  станет  ли  от  этого  больше
порядка. И вообще, сильно сомневаюсь, что такой закон будет принят. Нет, я
категорически против того, чтобы сидеть и ждать у моря погоды. Жизнь  есть
движение.
   -  Хорошо,  мама,  -  покорно  проговорил   Землянин,   принимаясь   за
американские, почти совсем мясные котлеты. - В конце концов,  как  говорят
знающие люди, в наше  время  за  деньги  можно  купить  все,  что  угодно:
паспорт, диплом доктора наук... Хочешь быть доктором наук?
   - Вадим! - сказала мама металлическим голосом. - Во-первых, таких денег
у  тебя  нет.  А  во-вторых,  прошу  раз  и  навсегда  не  вести  подобных
разговоров. Да, мне нужен и мой паспорт, и партийный билет,  и  пенсионная
книжка. Но, как ты прекрасно знаешь, моя совесть всегда была  чиста  перед
родиной и перед партией, и я ни в коем случае не позволю  себе...  Сейчас,
когда партии так нужна поддержка...
   - Но я просто не знаю, - сказал Землянин, - что еще можно сделать после
того, как я получил полный отказ властей.
   - Если бы ты следил за событиями жизни так же  внимательно,  как  я,  -
назидательно произнесла мама, указав рукой на приютившийся на  подоконнике
телевизор "Юность" в розовом пластмассовом корпусе, -  то  понял  бы,  что
сегодня власть  -  это  Верховный  Совет!  Подумаешь  -  отказал  какой-то
полковник или пусть даже генерал в министерстве!  Надо  идти  к  депутату!
Нужно добиваться, чтобы был принят закон, как ты не понимаешь, сын!
   - Может быть, тогда уж прямо к Ельцину?  -  спросил  сын  с  той  долей
иронии, которую любящий сын может позволить  себе  по  отношению  к  своей
маме.
   - Нет, - сказала мама. - После того, как он вышел из партии?!  И  не  к
этой...   межрегиональной   группе:   они   мне   представляются   слишком
рреволюционными, как писал Ленин в...
   Тут Землянин поспешил согласиться. Мама до ухода на пенсию  преподавала
Научный коммунизм, а до того Основы марксизма-ленинизма, а еще до  того  -
Историю партии в одном из московских  вузов,  и  когда  она  в  разговорах
добиралась до первоисточников, ключи начинали бить обильно. А обращаться к
первоисточникам она любила.
   - Ладно, - сказал он. - Попробую попасть к нашему депутату.
   - Вот что, - решительно сказала мама. - К депутату  я  пойду  сама.  Ты
слишком нерешителен и недостаточно принципиален и не скажешь того  и  так,
как нужно. Но еще раньше я пойду в райком партии. Там меня поймут. Я почти
пятьдесят лет в партии и хочу жить полнокровной  партийной  и  гражданской
жизнью, а не просто восстановить  прописку  и  пенсию.  Да,  я  завтра  же
запишусь на прием к секретарю - и вот увидишь, как быстро и правильно  все
решится!
   - Мама! - сказал Вадим Робертович. - У нас сегодня кофе или чай?
   - Прости, - сказала мама, - совсем забыла. Чай. К сожалению, в магазине
не было твоего любимого печенья. И вообще никакого  не  было.  Но  удалось
достать белого хлеба. Я могу поджарить его на маргарине. Белый хлеб.  Если
бы мы в годы войны могли каждый день есть белый хлеб...
   - Спасибо, мамочка, я попью просто  так,  я  сыт,  -  сказал  Землянин,
подумав, что мама его и сегодня осталась такой, какой была  всю  жизнь;  а
если бы оказалась иной, то  это  была  бы  уже  не  его  мама  и  Землянин
наверняка упрекнул бы себя в том, что в своих  расчетах  или  действиях  в
кооперативном подвале допустил какую-то ошибку. Однако  все  было  сделано
точно:  что  называется,  мастерская  то  была  работа.  Штучная.  Высокое
ремесло.



8

   Но хватит о Землянине:  события  заставляют  нас  немедля  вернуться  к
капитану Тригорьеву.
   Старший участковый инспектор  еще  некоторое  время  не  мог  выйти  из
неопределенно-растерянного состояния  духа,  в  какое  начал  впадать  еще
наверху, в Министерстве, когда  узнал,  что  человек,  встреченный  им  не
далее, как пару часов назад, на самом деле давно уже умер и погребен, -  и
в котором окончательно утвердился, увидев крайне подозрительного  субъекта
по кличке "землянин" непринужденно покидающим здание Министерства.
   В таком вот  состоянии  Тригорьев  медленно  отдалился  от  только  что
названного строения, даже не подумав поискать  попутчика  среди  множества
ведомственных машин, занимавших просторную стоянку. Он сел в троллейбус  и
поехал, даже не думая, куда именно едет, вылез через несколько  остановок,
опять-таки не контролируя своих действий,  свернул  с  магистрали,  прошел
переулком, свернул в другой - и в конечном итоге оказался именно во Втором
Тарутинском переулке, во дворе, прямо напротив кооперативной двери в узкую
реечку.
   Уже не рано было, все рабочие  времена  закончились,  в  полуподвальных
окошках было беспросветно, кроме одного - там слабо отсвечивала  та  самая
лампочка, при помощи которой капитану удалось усмотреть в  ванне  медленно
таявший труп; может быть,  следовало  еще  раз  проникнуть  в  кооператив,
посмотреть, и впрямь ли тело растаяло, а может  быть,  есть  там  какие-то
следы чего-то? Но капитан Тригорьев такой попытки не сделал почему-то;  он
лишь глубоко вздохнул, как если бы пережил глубокое  разочарование.  Хотя,
может быть, вздох этот означал совсем другое: а именно, глубокое сожаление
о временах определенности  и  порядка,  когда  жулики  нарушали  закон,  а
милиция их ловила, и было  ясно,  кто  жулик,  а  кто  -  нет;  а  рабочие
работали, а политики занимались политикой, а друзья были друзьями, враги -
врагами, а в киосках были сигареты, а  в  булочных  -  хлеб...  Но  мы  не
беремся точно определить, что именно лежало на душе у старшего участкового
инспектора, знаем только, что он стоял, глядя в сгустившуюся  уже  мглу  и
ничего не видя, да и не желая видеть во дворе  -  весьма  дурно,  впрочем,
освещенном лишь тремя или четырьмя  окошками  второго  этажа.  Было  тихо,
только раз где-то рядом несмело мяукнула кошка, и  больше  уже  ничего  не
слышно было. Только приглушенно ревела неподалеку знаменитая Тарутинская -
Овсяная площадь, где мимо островерхой бывшей Горемыкиной хижины проносился
автотранспорт - семь рядов  в  одном  направлении;  океанский  этот  рокот
совершенно  заглушал  звуки  машин,  заполнявших  также  недалекий  отсюда
проспект имени товарища Тверского - овеществленную в  камне  ночную  мечту
сверхсрочного фельдфебеля об идеальном  равнении  и  полном  единообразии:
все, как один - и не шевелись! Но на эти звуки капитан Тригорьев  никакого
внимания не обращал; он  просто  стоял,  отдавшись  на  волю  подсознания,
пытавшегося как-то связать в один кружевной узор урку по кличке "трепетный
долдон", его во благовремении кончину и сегодняшнее явление в кооперативе,
где  подвизался  некто  по  кличке  "землянин",  в  конце   рабочего   дня
навещавший, как оказалось, Министерство, которое ему бы обходить за десять
кварталов... Странные, прямо скажем,  образы  возникали  в  подсознании  и
образовывали совсем уж невразумительные картины. Вдруг почудилось капитану
Тригорьеву Павлу Никодимовичу,  что  так  называемый  Землянин,  выйдя  из
Министерства, вовсе не к троллейбусу двинулся и не к метро,  что  было  бы
естественно, но дошел до стоянки только, а  там  сел  в  машину,  и  не  в
"жигулек" или "Москвич" какой-нибудь, а сел он - упорно  внушало  старшему
участковому подсознание - в черную "Волгу", причем не за руль, а рядом,  и
"Волга" будто бы потом проскользнула поблизости от Тригорьева, так что он,
чисто механически, даже номер заметил и, естественно,  запомнил,  и  номер
этот был не какой-нибудь там, но с  Лужайки  -  то  есть,  имевший  прямое
отношение к большому дому на Лужайке с видом на памятник и  обратно.  Если
этим картинкам поверить, то получалось очень даже интересно:  что  и  весь
кооператив этот был ни чем иным, как каким-то из лужаечных  подразделений;
а из этого могло следовать, что пресловутый Амелехин на  деле  не  помирал
вовсе, не был официально списан в покойники, потому  что  понадобился  для
выполнения каких-то-заданий, а вот теперь,  по  прошествии  лет,  выполнив
задание, был возвращен сюда для свидания с родными - может быть, в связи с
награждением  или  с  присвоением  звания  полковника  (подсознание  Павла
Никодимовича уверенно было, что в системе Лужайки все  сплошь  полковники,
хотя здравая  память  подсказывала,  что  есть  там  и  капитаны,  и  даже
лейтенанты наличествуют,  но  ведь  десять  лет  отсутствовать  -  значит,
зарубежье, а уж там ниже полковника никого не  бывает,  точно)...  Правда,
как-то не вязалось  даже  в  подсознании  представление,  составленное  по
произведениям разных искусств, о наших зарубежниках - с туповатым,  скажем
прямо, мурлом Доли Трепетного; одного, Лужайка есть Лужайка,  кто  их  там
разберет, может, им такие тоже нужны бывают? Вот как все выстраивалось:  и
если в это поверить - надо было на все плюнуть и кооператив этот  обходить
по  дуге  большого  круга.  Однако  же,   подсознание   подсознанием,   но
профессиональное милицейское чутье Тригорьеву  подсказывало,  что  не  так
все, вовсе не так, хотя с другой стороны и не так, скорее  всего,  как  он
спервоначалу подумал. А значит - ...
   Тут ему не дали додумать, прямо-таки грубо спугнули мысль, и она, шумно
затрещав крылышками, вмиг улетела - поди, насыпь ей соли на хвост. Капитан
Тригорьев резко тряхнул головой, резво отшагнул назад и даже чуть было  не
применил неуставное выражение.  И  тут  же  обрадовался  тому,  что  такой
промашки не совершил, иначе замучили бы его тяжкие угрызения совести.
   Потому что  не  злоумышленник  потревожил  его  раздумья,  и  не  алкаш
какой-нибудь, и даже не заблудившийся командировочный, мечтающий  выйти  к
станции метро. Но - девушка,  совсем  небольшая,  молоденькая,  в  светлом
платьице, позволявшем и  при  этом  освещении,  а  правильнее  -  при  его
отсутствии - различить, какая она тонкая, хрупкая и - порядочная.  Нет,  в
этом сомнений никаких не было, тут у капитана чутье было профессиональное,
и шалаву он в два счета срисовал бы даже и на дипломатическом приеме, будь
она хоть в каменьях и соболях - если бы  его,  конечно,  на  такие  приемы
приглашали. Нет, это девушка была из тех, кому, по нынешним нашим временам
и нравам, ходить в темноте по темным переулкам, не говоря  уже  о  дворах,
противопоказано. Вот почему  Тригорьев  отнесся  к  девушке  положительно:
приложил, как положено, руку к фуражке и произнес ободряющим голосом:
   - Слушаю вас.
   Он, конечно, не мог заранее знать, о чем его попросят. Но  предположить
имел право. Скорее всего, девушка припозднилась и боится идти в  одиночку,
а увидела милиционера и решилась попросить: пусть проводит -  ну  хоть  до
метро. А он и проводит, и даже с удовольствием:  пройтись  рядом  с  такой
девушкой всякому приятно.  Но  девушка,  вопреки  его  готовности,  что-то
медлила, и он поощрил ее еще более доброжелательно:
   - Чем могу помочь?
   Она решилась наконец. И сказала совершенно неожиданное:
   - Скажите... вы это охраняете? - И,  чтобы  яснее  было,  даже  тронула
пальцами кооперативную дверь, рядом с которой они стояли.
   Капитан Тригорьев, привыкший быстро  справляться  с  удивлением,  хотел
было  честно  ответить  "нет",  однако  что-то  побудило  его  дать  ответ
неопределенный:
   - Гм...
   Видимо, девушка приняла это междометие за утверждение.
   - Значит, вы их знаете? Ну, вот... кто тут работает.
   На этот вопрос капитану ответить было легче:
   - Знаком.
   Что было, как мы знаем, чистой правдой - хотя и не всей.
   - Тогда помогите! - сказала  девушка  странно  напряженным  голосом.  -
Попросите их... у них уже очередь, а я не могу ждать, просто не  могу  так
жить... Пусть они побыстрее вернут маму! Иначе я...
   Она не сказала, что - иначе: видно, самой стало страшно  от  того,  что
хотела вымолвить. Тригорьев же сразу насторожился: тут начинался разговор,
похоже, очень даже интересный.
   - Так-так, - произнес он внушительно. - Конечно,  милая  девушка,  маму
вернуть это, так сказать, дело святое. Вы только расскажите: куда  же  они
ее девали, когда и  при  каких  обстоятельствах.  Внешность  опишите,  что
запомнили. А мы уж сразу...
   Он не  закончил,  потому  что  даже  в  темноте  увидел,  какими  вдруг
расширившимися глазами посмотрела на него девушка.
   - Почему - девали? - спросила она  с  искренним  и  каким-то  надрывным
недоумением. - При чем тут?.. Мама же умерла! - Она с отчаянием  взмахнула
рукой. - Ничего вы не знаете, лжете вы!
   Тригорьев невольно огляделся: когда в темноте рядом с тобой так  кричит
женщина, это может  быть  превратно  истолковано  сторонним  наблюдателем,
который  обязательно  подвернется.  И  он  протянул   было   руку,   чтобы
прикосновением успокоить собеседницу, - но ее больше не было рядом, платье
только кратко пробелело в глубине двора - и все.
   Да, воистину был сегодня день неожиданностей - одна другой похлеще.
   Умерла мама. Так. И Амелехин А.С. тоже умер.  И  вновь  оказался  среди
живых. Мама, судя по разговору, тоже может вернуться к жизни  -  если  эти
помогут. И к ним уже по этому  поводу  стоит  целая  очередь,  на  предмет
оживления - если  только  девушка  эта  не  из  психушки  сбежала.  Могло,
конечно, и так быть.  Но  уж  очень  все  совпадало,  чтобы  быть  простым
совпадением.
   - Так-так, - вновь проговорил капитан, уже самому себе. И  почувствовал
загорающийся в груди веселый огонек азарта.
   Девушку он упустил, зря, конечно: растерялся. Но она и сама  выйдет  на
кооператив. А вот Долдона  упускать  никак  нельзя.  Адрес  его  известен.
Сегодня? Нет, лучше завтра с утра.



9

   Нередко события умирают вместе с ушедшим днем: минует  ночь,  наступает
новое утро - и то, что накануне волновало  нас  столь  остро,  оказывается
вдруг незначительным и не заслуживающим хоть  сколько-нибудь  пристального
внимания. Но в нашем случае получилось вовсе не так,  и  начавшиеся  вчера
события продолжали развиваться  -  порой,  откровенно  говоря,  совершенно
неожиданно даже для нас, кому уж следовало бы хоть как-то их предвидеть.
   Кое-что, правда, мы предугадали верно. И в частности - что  уже  ранним
утром в дверь квартиры номер двадцать шесть в Первом Отечественном  тупике
позвонят. Так и случилось на самом деле.
   Когда звонок этот прозвучал, Револьвера Ивановна успела уже проснуться,
но была еще не вполне одета. Молодые же  (так  она  по  привычке  все  еще
называла своего сына с супругой) крепко спали в соседней  комнате,  потому
что, надо думать, вчера уснули поздно; и то - когда и потешиться, как не в
молодости, да еще после долгого перерыва?  Бинка,  конечно,  за  эти  годы
моложе не стала, под сорок уже, но даст Бог, еще  и  внучонка  состряпают,
Андрюшка  зато  в  самом  соку...  Так  размышляла  Револьвера   Ивановна,
накидывая  белый,  в  фиолетовых  розах  домашний  халатик,   прежде   чем
направиться к двери, в которую тем  временем  уже  и  повторно  позвонили,
громко и продолжительно, выражая явное нетерпение. Да,  утомились,  верно,
молодые, раз и от такого трезвона не просыпаются... Да  иду  я,  иду,  вот
горячий какой... Кого это нам Господь сподобил?
   Сохраняя прежнюю неспешность в движениях, она приблизилась, наконец,  к
двери, откинула  цепочку,  открыла  верхний  замок,  нижний  и  отодвинула
надежный засов. Действия эти она производила  вдумчиво,  с  удовольствием.
Револьвера Ивановна любила замки, и не потому, чтобы обладала  ценностями,
на какие могли польститься столь активные в наши дни налетчики; нет, добра
у нее было накоплено - всего ничего, но именно  накоплено,  а  не  раз-два
схвачено, каждая табуретка приобреталась не сразу, а после долгих сборов и
расчетов, и была потому куда дороже иного финского  гарнитура,  за  дурные
деньги купленного. Дурные  деньги,  -  она  знала,  -  водились  раньше  у
Андрюшки, но от них Револьвера Ивановна давно уже раз и  навсегда  наотрез
отказалась, и в доме они не застревали, вовсе и не пахло ими.  Вот  почему
свои крюки и задвижки холила, ласкала и смазывала, предвидя,  быть  может,
что  не  за  горами  времена,  когда  и  за  трехногой  табуреткой  станут
охотиться, как за редким зверем. Странные предчувствия  бывают  у  пожилых
людей, так что уж простим ей. Тем более, что она как раз и последний запор
освободила.
   Дверь тут же распахнулась, и Револьвера Ивановна невольно совершила шаг
назад, хотя еще за миг до того впускать  никого  не  собиралась,  но  лишь
выговорить строго, что лезут вот, ни свет ни заря, пронюхали, что вернулся
Андрюшка, и хотят снова сбить его с пути, отвратить от честной  жизни,  но
он-то теперь знает, чем это кончается, и больше к ним нипочем не пойдет, и
она. Револьвера Ивановна, им с порога так и скажет, и - веником,  веником,
да по сусалам, веник  тут  же  был,  под  рукой...  Так  она  прикидывала;
отступила же невольно потому, что никого из недобрых дружков за порогом не
оказалось, а реально фигурировал в  дверном  проеме  сам  капитан  милиции
Тригорьев Павел Никодимович, и что-то в ней, в самом нутре, затрепетало  и
опустилось, потому  что  ждать  добра  от  визита  не  приходилось,  а  не
позволить участковому вступить в жилье было никак невозможно.
   - Здравствуйте, Вера Ивановна, с  бодрым  утречком,  -  доброжелательно
поздоровался Тригорьев. У него чувство юмора не вовсе отсутствовало,  и  с
людьми солидными и добропорядочными он иногда позвол