людей  этого  типа, была красная  и  веснушчатая,  и весь  он имел
какой-то ошпаренный вид.
     Когда я  проходил мимо  него, он  неожиданным  движением толкнул  меня.
Разумеется, это было сделано  намеренно. Он вспыхнул  и схватился  рукой  за
свою рапиру.
     "Поистине  у  седовласого  старца  много всяких  и  притом  престранных
орудий",  --  подумал  я  про  себя. Но  задорному  петушку я  поклонился  и
пробормотал:
     --  Прошу  прощения  за  свою  неловкость.   Виноват.  Прошу  прощения,
Вильгардуэн!
     Но не так-то легко было угомонить его! Пока он кипятился  и пыжился, я,
завидев Робера Ланфрана, подманил его к нам и рассказал о случившемся.
     -- Сен-Мор дал  вам удовлетворение! -- решил он.  --  Он попросил у вас
извинения.
     --  Именно так, --  подхватил  я самым заискивающим тоном, --  и  снова
прошу у вас прощения, Вильгардуэн, за свою великую неловкость. Я провинился,
хотя  и  неумышленно.  Спеша  на   свидание,  я  сделал  неловкость,  крайне
прискорбную неловкость -- но, право, без всякого намерения.
     Что  оставалось делать этому  олуху, как не принять, ворча,  извинения,
столь щедро рассыпанные перед ним? Но, удаляясь от него вместе  с Ланфраном,
я знал, что не пройдет нескольких дней, а то и часов, как этот горячий  юнец
постарается добиться того, чтобы мы с ним скрестили клинки на траве.
     Я бегло объяснил Ланфрану,  что мне от него  нужно,  а  он особенно  не
допытывался.  Это был живой юноша  лет двадцати, он привык  владеть оружием,
сражался в  Испании и имел за собой почтенный рекорд дуэлей  на рапирах.  Он
только сверкнул своими черными глазами, узнав,  чему он  будет свидетелем, и
так разохотился, что сам пригласил Анри Боэмона присоединиться к нам.
     Когда  мы  втроем  подошли  к  луговине  за рыбным  прудом, Фортини уже
дожидался нас со своими друзьями. Один из них был Феликс Пасквини, племянник
кардинала с такой же фамилией, и  пользовался таким же доверием своего дяди,
каким  тот пользовался у седовласого  старца.  Другим был  Рауль  де Гонкур,
присутствие которого изумило меня, ибо  он был слишком хороший,  благородный
человек для компании, в которой теперь очутился.
     Мы вежливо раскланялись  и приступили к делу. Оно  не было новым ни для
кого из нас. Почва была хорошая, как мне и обещали. Росы не было. Луна  ярко
светила, мы с Фортини обнажили клинки и начали нашу серьезную игру.
     Я  хорошо  знал, что хотя и считаюсь во Франции хорошим фехтовальщиком,
но Фортини искусней меня. Знал я и то, что в эту ночь я  ношу с собой сердце
моей возлюбленной  и что этой  ночью  благодаря мне  на  свете  станет одним
итальянцем меньше. Я  говорю, что  знал  это. Для меня исход не подлежал  ни
малейшему  сомнению. Скрещивая с  противником рапиру, я  обдумывал, как  мне
покончить с ним. Я не хотел затягивать борьбу. Быстро и метко -- такова была
моя  всегдашняя  манера.  Кроме  того,  после  нескольких  месяцев  веселого
бражничанья  и распевания  "Пой куку, пой куку"  в  самые  неподходящие часы
суток я и не подготовлен  был  к  продолжительному бою. Быстро  и  метко  --
таково было мое решение.
     Но "быстро  и метко" была  трудная вещь с  таким  совершенным  мастером
фехтования, каким  был  Фортини.  Кроме  того, как  назло,  Фортини,  всегда
холодный, всегда неутомимо-терпеливый, всегда уверенный и медлительный,  как
утверждала молва, в эту ночь тоже хотел действовать быстро и метко.
     Работа  была  трудная,  нервная,  ибо  как  я  разгадал  его  намерение
сократить бой, так и он чувствовал мое решение. Сомневаюсь, удался ли бы мне
мой прием,  если бы вместо лунной ночи  дело происходило  при дневном свете.
Тусклый свет месяца помогал мне. Кроме того, я за мгновение вперед угадывал,
что  он затевает. Это была "темповая" атака, обыкновенный, но опасный прием,
известный  каждому новичку,  часто кончающийся гибелью бойца, прибегающего к
нему; он настолько рискован, что фехтовальщики не очень любят его.
     Мы дрались едва ли минуту, как я уже понял, что, несмотря на притворный
натиск, Фортини замышляет эту самую  темповую атаку. Он выжидал моего выпада
и  толчка не для того, чтобы отпарировать удар, но для того, чтобы выдержать
его,  отвести  легким  поворотом кисти и встретить  концом  своей рапиры мое
подавшееся за рапирою тело. Трудная вещь, -- трудная  даже при ярком дневном
свете.  Если  он отведет мою  рапиру  секундою раньше, чем  следует,  я буду
предупрежден  и  спасен. Если  он  отведет  ее секундою позже -- моя  рапира
пронзит его.
     "Быстро и  метко, -- подумал я. -- Ладно, мой итальянский приятель, это
будет сделано быстро и метко, в особенности же быстро!"
     До некоторой степени это была темповая атака против  темповой атаки, но
я  хотел  обмануть его излишней  быстротой. И я показал быстроту! Как я  уже
говорил, мы профехтовали  едва  ли  минуту,  как роковое  случилось. Быстро!
Выпад и удар слились у меня  в  одно. Это был как бы  взрыв, как бы миг! Мой
выпад  и  толчок  были на частицу секунды быстрее, чем  в  состоянии сделать
боец. Я выгадал  эту  частицу секунды.  С опозданием на  эту частицу секунды
Фортини попытался отвести мой клинок  и всадить в  меня  свой. Но отведенным
оказался его клинок. Он молниеносно скользнул мимо моей груди, рассекая всей
своей длиной  воздух, --  а мой  клинок  вошел в противника, пронзил его  на
высоте сердца, от правого бока в левый, пройдя насквозь и выйдя наружу.
     Странное это  ощущение, когда живого  человека  насаживаешь на стальной
клинок! Вот  я сижу в своей камере  и отрываюсь на минуту  от писания, чтобы
пораздумать  об этом. И часто думаю об  этой лунной ночи во Франции, когда я
много-много времени  тому  назад проучил  "итальянскую  собаку".  Как  легко
оказалось  пронзить  человеческое  туловище!  Можно  было  ожидать  большего
сопротивления.  Сопротивление  было  бы, если бы моя  рапира  наткнулась  на
кость.  Но  она встретила только  мякоть, Все  же -- как легко пронзила  она
тело! У меня в руке и сейчас, в то время  как  я пишу, это ощущение. Шпилька
для женской шляпки прошла бы сквозь  плумпудинг не с большей легкостью,  чем
мой клинок прошел сквозь итальянца. О,  во  времена Гильома де Сен-Мор здесь
не  было ничего  изумительного, -- изумительно  это мне,  Дэррелю Стэндингу,
когда  я вспоминаю и размышляю  об  этом  спустя века.  Легко, страшно легко
убить крепкого, живого, дышащего  человека таким  грубым  оружием, как кусок
стали! Право же, люди -- что рыбы  с рыбьей чешуей,  так они нежны, хрупки и
легко уязвимы.
     Вернемся,  однако, к  лунной  ночи  на  траве. Мой  удар попал  в цель,
наступила пауза. Не  сразу упал Фортини. Не  сразу я выдернул клинок.  Целую
секунду стояли мы на своих местах  -- я, расставив ноги, напряженно упершись
ими,  подавшись телом  вперед  и вытянув  горизонтально правую руку; Фортини
стоял, протянув свой клинок так далеко за меня, что его рука с эфесом слегка
опиралась на  левую сторону  моей  груди, с  неподвижно  застывшим  телом, с
раскрытыми блестящими глазами.
     Мы стояли как статуи, и я готов поклясться, что окружавшие нас не сразу
поняли, что случилось. Фортини охнул и кашлянул. Тело его  как-то  размякло.
Рука его с эфесом у моего плеча задрожала,  потом опустилась вдоль тела, так
что  кончик  рапиры  уперся  в траву. В этот  момент  Пасквини и  де  Гонкур
подбежали  к нему, и он упал  им на  руки. Право, мне труднее  было вытащить
сталь, чем  вонзить ее! Его  мясо  облепило ее, и  словно  ревнуя, не хотело
выпускать. Поверьте, потребовалось заметное физическое усилие, чтобы извлечь
оружие...
     Но должно быть,  боль  от  вытаскивания  стали пробудила  в нем жизнь и
волю,  потому что он стряхнул  с себя  своих  друзей, выпрямился  и,  став в
позицию, поднял свою рапиру.  Я  тоже стал  в позицию, недоумевая, как могло
случиться, чтобы я пронзил его на высоте сердца и не задел ни одного важного
для жизни органа. Но тут, прежде чем друзья успели его подхватить,  ноги его
подкосились, и он грузно упал на траву. Его положили на спину, но он был уже
мертв, лицо его казалось призрачным  при луне, правая рука  все еще  сжимала
рапиру.
     Да, поистине изумительно легко убить человека!
     Мы  откланялись  его  друзьям и  собрались  было  уходить,  как  Феликс
Пасквини остановил меня.
     -- Простите, -- проговорил я. -- Пусть это будет завтра.
     -- Нам  стоит только  на  шаг отступить в сторону, где  трава  суха, --
приставал он.
     -- В таком случае, де Сен-Мор, позвольте оросить ее за вас! -- попросил
меня Ланфран, которому хотелось самому разделаться с итальянцем.
     Я покачал головой.
     -- Пасквини мой, -- отвечал я. -- Он будет первым завтра!
     -- А есть другие? -- спросил Ланфран.
     -- Спросите де Гонкура,  -- улыбнулся я. -- Я полагаю, он претендует на
честь быть третьим!
     Услышав  это,   де   Гонкур   растерянно  выразил   согласие.   Ланфран
вопросительно взглянул на него, и де Гонкур кивнул.
     -- А за ним, не сомневаюсь, явится петушок!
     Я  не   успел  договорить,  как  рыжеволосый  Гюи   де   Вильгардуэн  в
единственном числе зашагал к нам по освещенной луной траве.
     -- По крайней  мере,  я сражусь хоть с ним! -- вскричал Ланфран чуть не
заискивающим голосом -- так хотелось ему сразиться.
     --  Спросите его, -- засмеялся я и обратился к Пасквини.  -- Завтра, --
проговорил я. -- Назначьте время и место, и я приду.
     --  Трава  превосходна,  --  приставал  он, --  место  чудесное,  и мне
хочется, чтобы вы составили компанию Фортини в эту ночь!
     -- Лучше  пусть его сопровождает  друг,  -- насмешливо заметил я.  -- А
теперь простите, мне надо уходить! Но он загородил мне дорогу.
     -- Нет, пусть это будет сейчас! -- настаивал он.
     Тут опять меня охватил багровый гнев.
     -- Вы хорошо служите своему господину! -- язвительно бросил я.
     -- Я служу только своим удовольствиям, -- отвечал он. -- Господина надо
мною нет!
     -- Простите, если я позволю себе сказать правду, -- проговорил я.
     -- Какую? -- тихо спросил он.
     -- Что вы лгун, Пасквини, лгун, как все итальянцы!
     Он мгновенно повернулся к Ланфрану и Боэмону.
     -- Вы слышали? -- спросил он. -- После этого вы не станете отрицать мое
право на него.
     Они заколебались  и смотрели на меня, ища у меня совета. Но Пасквини не
стал ждать.
     -- А если у вас есть какие-нибудь сомнения, -- торопливо добавил он, --
так позвольте мне устранить их... таким манером!
     И  он  плюнул на траву у  моих  ног. Тут  гнев  овладел  мной и уже  не
оставлял   меня.  Я   называю  его   багровым  гневом  --  это  неудержимое,
всепоглощающее желание  убить, уничтожить. Я забыл,  что Филиппа ждет меня в
большом зале. Я сознавал только свою обиду  -- непростительное вмешательство
в  мои  дела   седовласого  старца,   поручение  патера,  наглость  Фортини,
нахальство Вильгардуэна -- и  этого Пасквини, загораживавшего мне  дорогу  и
плюнувшего на траву.  Все побагровело в моих глазах.  Все застлалось красным
туманом.  Я  смотрел  на  всех этих тварей  как на противную  сорную  траву,
которую мне  нужно  убрать  со своей  дороги, стереть с  лица земли. Как лев
ярится на  сеть, в которую он попался,  так я разъярился на этих  субъектов.
Они  обступили  меня  со  всех сторон.  В  сущности, я  находился в западне.
Единственным средством выбраться  было  вырубить  их, растоптать, вдавить  в
землю.
     -- Хорошо,  -- проговорил  я довольно  спокойно,  хотя  весь  дрожал от
бешенства. -- Вы первый, Пасквини! А потом  вы,  де Гонкур! А  под  конец де
Вильгардуэн!
     Каждый ответил кивком, и мы с Пасквини приготовились отойти к сторонке.
     -- Раз вы торопитесь, -- предложил мне Анри Боэмон, -- и нас здесь трое
против их тройки, почему не кончить дела разом?
     -- Да, да, --  горячо подхватил Ланфран. -- Вы возьмите  де Гонкура! Де
Вильгардуэн достанется мне!
     Но я отозвал моих приятелей.
     --  Они здесь  по приказу,  -- объяснил я. -- Именно со мной они желают
драться, и так страстно, что поистине я заразился их желанием. Теперь я хочу
и намерен оставить их себе!
     Я заметил, что Пасквини заволновался, когда я заговорил с приятелями, и
решил помучить его немножко.
     -- С вами, Пасквини, я разделаюсь наскоро. Я не хочу, чтобы вы мешкали,
потому что  Фортини ждет вашего общества! Вас, Рауль де Гонкур, я  накажу по
заслугам за то, что вы затесались в такую  дрянную компанию. Вы полнеете,  у
вас начинается одышка. Я позабавлюсь  с вами,  пока у вас не растает жирок и
легкие не запыхтят,  как дырявые мехи. Как вас убить, де Вильгардуэн,  я еще
не решил.
     После этого я поклонился Пасквини, и мы вступили в бой. О, я решил быть
сатаной в эту  ночь. Быстро и  метко -- таков был мой девиз. Я не упускал из
виду и обманчивости лунного освещения. Если он  осмелится применить темповую
атаку, я разделаюсь с ним, как  с Фортини. Если он тотчас  же не прибегнет к
ней, я решусь на нее.
     Несмотря на нетерпение,  в которое я поверг  противника,  он  был очень
осторожен. Тем  не менее я заставил  его ускорить бой,  и  в  тусклом свете,
заставлявшем  нас  меньше обыкновенного полагаться на зрение  и  больше, чем
когда-либо, на осязание; мы непрерывно держали наши клинки скрещенными.
     Не прошло и минуты, как я пустил в ход свой прием. Я притворился, будто
оступился, и, поправляясь, сделал вид, что утратил соприкосновение с клинком
Пасквини. Он попробовал сделать выпад, и я  опять сделал притворное движение
-- излишне широко отпарировал. Вследствие этого я открыл для удара свое тело
-- этим я хотел  заманить его. И  приманка подействовала! С быстротой молнии
он  воспользовался  нечаянным,  как  он  думал,  обнажением моего фланга. Он
сделал  прямой  и  правильный  выпад и всей  тяжестью тела подался  вслед за
рапирой. Но с моей стороны все это было притворством, я ждал  этого момента.
Наши  клинки  чуть-чуть  соприкоснулись и скользнули один мимо другого.  Моя
кисть твердо повернулась и отвела его клинок на защищенный эфес моей рапиры,
отвела  на  ничтожное  расстояние,  на  какой-нибудь  дюйм,  но  этого  было
достаточно, чтобы кончик его оружия прошел мимо моего тела,  пронзив  только
мимоходом складку моего атласного камзола. Разумеется,  его тело последовало
за  рапирой, а моя рапира на высоте сердца  вошла в  его тело. Моя вытянутая
рука стала прямой и  жесткой, как сталь, продолжением которой она сделалась,
а на руку напирало крепкое и устойчивое тело.
     Как я уже сказал, моя рапира вошла в тело  Пасквини на высоте сердца, с
правой стороны, но она вышла с левой, ибо, почти  пронзив его, она встретила
ребро (о, убиение человека -- работа мясника!) с такой силой, что он потерял
равновесие  и упал наземь не то навзничь, не то  боком.  Он еще  не коснулся
земли, как я, дернув и повернув оружие, вытащил его.
     Де Гонкур  бросился  к  нему,  но он  знаком  направил Гонкура ко  мне,
Пасквини умер не так скоро, как  Фортини. Он кашлял, плевался;  с помощью де
Вильгардуэна он оперся головой на локоть и продолжал кашлять и плевать.
     --  Счастливого пути, Пасквини! -- злобно засмеялся я. -- Поторопитесь,
потому что трава  под вами вдруг  намокла,  и если вы еще  замешкаетесь,  то
рискуете умереть от простуды!
     Когда я выразил намерение  тотчас же начать бой с де  Гонкуром,  Боэмон
запротестовал и потребовал, чтобы я отдохнул немного.
     -- Нет,  -- сказал  я. -- Я еще даже не  согрелся как  следует. --  И я
обратился к Гонкуру. -- Теперь мы заставим вас поплясать и попыхтеть...
     Видно было, что сердце де Гонкура не лежит к этому делу. Ясно было, что
он дерется по приказу. Фехтовал он старомодно, как дерутся пожилые  люди, но
боец он был неплохой. Он был холоден, решителен, настойчив. Но он не обладал
проворством, и, кроме  того,  его угнетало сознание  неизбежности поражения.
Раз двадцать по крайней мере  он был в моих руках, но я воздерживался. Я уже
говорил, что решил в  этот  вечер  быть сатаной. Так оно и было.  Я  нещадно
изводил его. Я повернул его лицом к луне, так что он плохо видел меня, я  же
дрался в своей собственной  тени. И  пока  я изводил его,  добившись, что он
действительно начал  пыхтеть  и задыхаться, Пасквини, опиравшийся головой на
руку и наблюдавший нас, выкашливал и выхаркивал свою жизнь.
     -- Ну, де Гонкур, -- объявил я наконец, -- вы видите, что вы совершенно
бессильны! Вы в моих руках на дюжину ладов! Приготовьтесь,  крепитесь, ибо я
решил вот как!
     С этими  словами я перешел с  третьей позиции  на четвертую, а когда он
беспорядочно  отпарировал удар, я опять  сделал кварту -- четвертую позицию,
-- воспользовался  тем, что он  открылся, и  пронзил его  насквозь на уровне
сердца. Увидев исход, Пасквини перестал цепляться  за жизнь, зарылся лицом в
траву, затрепетал и затих.
     У вашего хозяина в эту ночь станет четырьмя слугами меньше, -- сказал я
де Вильгардуэну, как только мы начали.
     Что  это  был за  бой! Юнец был просто смешон.  Трудно было представить
себе, в какой буколической школе учился он фехтованию! Рапира  его с размаху
просвистела в воздухе, словно это было орудие с рукояткой и режущим краем, и
опустилась мне на голову. Я опешил. Никогда еще мне не случалось встречаться
с такой нелепостью! Он  совершенно раскрылся, и  я мог  тут же проколоть его
насквозь.   Но,  как  я  уже  говорил,  я  опешил,  а  когда  опомнился,  то
почувствовал  боль от вошедшей в  мое тело стали: этот  неуклюжий провинциал
проколол меня  и продолжал переть вперед,  как  бык, пока эфес его рапиры не
вдавился мне в бок и я не опрокинулся навзничь.
     Падая, я видел смущение на лицах Ланфрана и Боэмона и удовлетворение на
лице де Вильгардуэна.
     Я  падал, но  не достиг травы. В глазах у меня засверкали молнии,  гром
оглушил слух, настала глубокая  тьма, потом медленно  занялся слабый свет, я
почувствовал   неописуемую   мучительную   боль   и  услышал  чей-то  голос,
произносивший:
     -- Ничего не могу нащупать!
     Я  узнал голос. Он принадлежал  смотрителю Этертону. И  я узнал  в себе
Дэрреля Стэндинга, только  что вернувшегося из прогулки  во  тьме столетий в
преисподнюю смирительной куртки тюрьмы Сан-Квэнтина. Я понял, что смотритель
Этертон щупает кончиками пальцев мою шею. Потом их оттолкнули пальцы доктора
Джексона. И голос Джексона проговорил:
     -- Вы не умеете щупать пульс человека на шее. Вот... здесь... поставьте
палец туда, где лежит мой. Слышите? Так я и думал! Сердце работает слабо, но
правильно, как хронометр!
     -- Прошло всего двадцать четыре часа, -- проговорил капитан Джэми, -- и
он еще никогда не находился в таком состоянии.
     Прикидывается, вот что  он  делает,  можете  быть в  этом  уверены!  --
вмешался Эль Гетчинс, главный доверенный.
     -- Не знаю, -- стоял на своем капитан Джэми. -- Когда пульс у  человека
так слаб, что нащупать его может только сведущий человек, то...
     -- Недаром же я  прошел  школу смирительной рубашки! -- осклабился  Эль
Гетчинс. -- Я  заставил вас развязать  меня, капитан, когда вы решили, что я
уже дохну, -- а я чуть не рассмеялся вам прямо в лицо!
     -- Что вы думаете, доктор? -- спросил смотритель Этертон.
     -- Я вам  говорю, что  сердце  работает превосходно, --  был  ответ. --
Разумеется, оно ослабело. Говорю вам, что прав Гетчинс. Он притворяется!
     Большим пальцем он открыл мое веко, после чего я открыл и другой глаз и
оглядел группу, нагнувшуюся надо мной.
     -- Что я говорил вам? -- торжествующе воскликнул доктор Джексон.
     Напрягая всю свою волю, хотя  от этого усилия  у  меня чуть не  лопнули
щеки, я усмехнулся.
     К моим губам поднесли воды, и я  жадно  напился. Не забывайте, что  все
это время  я лежал беспомощно на спине и  руки мои были вытянуты  вдоль тела
внутри  куртки. Когда мне предложили поесть -- кусок сухого тюремного хлеба,
-- я отрицательно покачал головой. Я закрыл  глаза в знак того,  что утомлен
их  прису