илок Чонг-Монг-Джу, несомых
восемью кули, с верховыми спереди и позади и пышной свитой по бокам.
     Два императора, гражданская война,  голод  и дюжина дворцовых революций
прошли и исчезли; а Чонг-МонгДжу остался и  держал в своих руках власть  над
Кейджо. В это  весеннее утро на склонах Фузана  ему  было,  вероятно,  около
восьмидесяти лет, когда он подал своей парализованной рукой  знак остановить
носилки, чтобы поглядеть на тех, кого он так долго истязал.
     -- О, царь мой!  --  пробормотала мне княжна  Ом. Потом визгливо  стала
просить милостыню у Чонг-МонгДжу, сделав вид, что не узнает его.
     Я  понял  ее  мысль.  Не  лелеяли  ли  мы ее  все сорок  лет?  И момент
исполнения настал наконец. Поэтому я сделал вид,  что не узнал своего врага,
и, напустив на себя вид впавшего в идиотизм  старца, я пополз по пыли к  его
носилкам, с визгом прося милостыню.
     Свита отогнала  бы  меня прочь, но  Чонг-Монг-Джу  остановил своих слуг
дребезжащим  голосом. Он  оперся на трясущийся локоть,  а другой  трясущейся
рукой  раздвинул  занавески.   Его  сморщенное  старческое  лицо  исказилось
гримасой восторга, когда он взглянул на нас.
     -- О, мой царь, -- говорила княжна Ом, нищенски причитая; и я знал, что
вся ее  бесконечно испытанная любовь и вера в мой замысел были вложены в эти
причитания.
     И в это мгновение во  мне поднялся багровый  гнев. Неудивительно, что я
так и затрясся в усилиях овладеть собою. К счастью, они приняли эту дрожь за
старческую слабость. Я протянул  мою  медную чашку  для сбора милостыни, еще
жалобнее  завизжал  и закрыл  глаза, чтобы скрыть синий  огонь, который, без
сомнения, пылал в них,  а тем временем рассчитывал  расстояние  и  силу  для
своего прыжка.
     И  тут  меня захлестнуло багровым пламенем. Раздался  треск занавесок и
падающих шестов, раздались крики  приближенных -- и мои пальцы сомкнулись на
глотке  Чонг-Монг-Джу! Носилки  опрокинулись,  я перестал сознавать,  что со
мной, но пальцы мои не разжимались.
     Среди подушек, шестов и занавесей первые удары телохранителей почти  не
чувствовались  мной. Но вскоре подоспели  верховые,  град  ударов рукоятками
бичей посыпался на мою  голову,  и множество рук схватили и  терзали меня. У
меня кружилась голова, но я не потерял сознания и с  чувством блаженства все
крепче стискивал  своими  старыми пальцами  тощую, морщинистую, старую  шею,
которую так долго  искал. Град ударов продолжал сыпаться на мою  голову, и в
мозгу моем быстро  пронеслась мысль, что  я  похож на  бульдога, сомкнувшего
челюсти.  Чонг-Монг-Джу  не ушел от меня,  и я знаю, что он был мертв еще до
наступления темноты,  в которую  наконец погрузился и  я на склонах Фузана у
Желтого моря.


ГЛАВА ХV1

     Смотритель Этертон,  когда  думает обо мне, то едва ли  испытывает  при
этом  чувство  гордости. Я показал  ему, что  такое дух,  я укротил его моим
собственным духом,  неуязвимым,  торжествующим, победившим  все его попытки.
Вот я  сижу  в Фольсоме, в Коридоре Убийц, ожидая казни; смотритель  Этертон
все  еще занимает свое  положение  и царит  над  Сан-Квэнтином  и над  всеми
проклятыми душами, томящимися в его стенах;  но в глубине души он знает, что
я выше его.
     Тщетно пытался смотритель Этертон сломить  мой дух. Без  сомнения, были
моменты, когда  он обрадовался бы, если  бы  я умер  в смирительной  куртке.
Пытка  продолжалась.  Как он  мне  сказал,  и притом  не  раз,  альтернатива
оставалась все та же: динамит или "пеленки"!
     Капитан Джэми  поседел в тюремных ужасах,  и  все  же наступил  момент,
когда он не выдержал  нервного напряжения, которому я подвергал его и прочих
палачей. Он пришел в такое отчаяние, что осмелился прекословить смотрителю и
объявил,  что  умывает руки в этом деле. С этого  дня и  до конца моей пытки
ноги его не было в моей одиночке.
     Наступило  время, когда  и смотритель  Этертон  струсил,  хотя все  еще
старался вырвать у  меня  признание, где я спрятал несуществующий динамит. В
конце концов его сильно смутил Джек Оппенгеймер. Оппенгеймер был бесстрашный
и прямодушный малый. Он перенес весь ад тюрьмы  и обладал такой силой  воли,
что никого  из палачей не  боялся. Моррель  выстукал мне  подробный отчет об
инциденте. Я в эту пору лежал без сознания в смирительной рубашке.
     -- Смотритель Этертон, -- говорил  Оппенгеймер, --  ты  откусил больше,
чем можешь прожевать! Убить одного  Стэндинга мало. Надо убить трех человек,
ибо если ты убьешь  его, то рано или поздно Моррель и я расскажем об этом, и
то, что ты сделал, станет известно из конца в конец Калифорнии. Ты  выбирай:
либо  оставь  в покое Стэндинга, либо убей нас всех  троих. Стэндинг тебя не
боится, не боюсь  тебя и я, не боится и Моррель.  Ты трусливая вонючка, и  у
тебя кишка тонка сделать грязное мясниково дело, которое ты задумал!
     За это Оппенгеймер  получил сто часов смирительной  куртки, а когда его
развязали, он плюнул в рожу смотрителю и получил еще сто часов подряд. Когда
его  на  этот  раз  развязали,  смотритель  благоразумно  не  показывался  в
одиночке. Что  слова  Оппенгеймера  потрясли  его,  в  этом  не  может  быть
сомнения.
     Но настоящим сатаной оказался доктор Джексон; для него  я был новинкой,
и ему любопытно было узнать, сколько могу я выдержать, прежде чем сломлюсь.
     -- Он может выдержать  и двадцать дней подряд! -- объявил он смотрителю
в моем присутствии.
     -- Какой вы консерватор, -- вмешался я. -- Я могу выдержать сорок дней.
Да что там! Так, как вы меня стягиваете, я  могу выдержать и сто дней! -- И,
вспомнив,  как я  сорок лет  терпел, пока  мне  представился  случай впиться
пальцами в глотку  Чонг-Монг-Джу, я добавил: -- Вы -- тюремные щенки,  вы не
знаете,  что  такое  человек!  Вы думаете,  что  человек  создан  по  вашему
трусливому  подобию. Смотрите -- я человек!  А вы -- дохлецы! Я выше вас. Вы
не можете заставить  меня  запищать.  Вам это  кажется  удивительным  только
потому, что вам известно, что сами вы давно бы запищали!
     О, я ругал их, называя их жабьими сынами, чертовыми судомойками, грязью
выгребной ямы, ибо я  был выше их, я был  в н е их!  Они  были рабы, а я был
свободный дух. Здесь,  в одиночке, лежало только мое тело, а не я. Я покидал
тело и мог свободно  скитаться  в  пространстве, в то время  как  мое бедное
тело,  даже  не страдая,  лежало,  мертвое  "малой  смертью", в смирительной
рубашке.
     О многих  своих приключениях я  простучал своим двум товарищам. Моррель
поверил мне, потому что он сам  испытал "малую смерть". Но Оппенгеймер, хотя
и был захвачен моими рассказами,  остался скептиком  до конца. Он  наивно, а
порой и очень трогательно  сожалел,  что я  посвятил  свою жизнь  агрономии,
вместо того чтобы писать романы.
     -- Да  послушай же, -- убеждал я его, -- разве я сам что-нибудь знаю об
этом Чо-Сене? Я соображаю только, что это  нынешняя Корея, и  больше ничего!
Настолько-то  я читал!  Например,  как могу  я из  опыта моей нынешней жизни
знать  о  "кимчи"?  А я знаю кимчи! Это  --  род кислой капусты.  Когда  она
испорчена,  вонь от  нее стоит до  небес! Говорят тебе, когда я  был  Адамом
Стрэнгом, я  ел кимчи  тысячу раз. Мне хорошо знаком  хороший кимчи,  плохой
кимчи, гнилой кимчи. Я знаю,  что наилучший  кимчи готовят женщины в  Осана.
Ну,  откуда я знаю  это? Этого  нет в содержании моего ума, моей души,  души
Дэрреля  Стэндинга, это  я взял  из содержания души  Адама Стрэнга,  который
через целый ряд рождений  и смертей  завещал свои  переживания  мне, Дэррелю
Стэндингу,  вместе  с  опытом  разнообразных  временных  жизней,  прожитых в
промежутки.  Неужели  ты  не  понимаешь,  Джек?  Вот  как  люди  зачинаются,
вырастают, как рождается дух!
     -- Брось это, -- ответил он мне быстрым повелительным стуком, который я
так  хорошо  знал.  --  Ты  теперь  послушай,  что  скажут  старшие! Я  Джек
Оппенгеймер. Я  всегда  был  Джеком Оппенгеймером.  В  моем  теле нет никого
другого. То, что я знаю, я знаю как Джек Оппенгеймер.  Что же я знаю? Я одно
скажу тебе!  Я  знаю  кимчи. Кимчи -- род  кислой  капусты,  изготовляемой в
стране, которую называли Чо-Сен. Женщины в Осана делают самый  лучший кимчи,
а когда кимчи испорчен, он воняет до небес. Ты помалкивай, Эд!  Погоди, пока
я  разделаюсь с  профессором!  Так  вот,  профессор. Откуда  я  знаю всю эту
дребедень о кимчи? Ее нет в содержании моей души.
     -- Нет, есть! -- ликовал я. -- Я вложил ее в тебя!
     -- Отлично, дружище. Но кто вложил это в твою голову?
     -- Адам Стрэнг.
     --  Ни  в какой  степени!  Адам  Стрэнг  -- выдумка;  ты это где-нибудь
вычитал.
     --  Никогда! --  клялся я.  --  О Корее я только и читал, что в военных
корреспонденциях во время японско-русской войны.
     -- А ты помнишь все, что читал? -- спрашивал Оппенгеймер.
     -- Нет.
     -- Что-нибудь забыл?
     -- Да, но...
     -- Довольно,  благодарю вас! --  перебил он на манер адвоката,  который
обрывает перекрестный допрос, выудив у свидетеля фатальное признание.
     Не  было  возможности  убедить  Оппенгеймера  в  моей  искренности!  Он
настаивал, что  я  тут  же  все  выдумываю,  хотя  восхищался  моей  манерой
"продолжение  следует";  в  промежутках,  когда  я  отдыхал  от смирительной
куртки, он постоянно просил меня рассказать ему еще несколько глав.
     --   Ну,  профессор,  выкладывай  свою   дребедень,  --  перебивал   он
метафизические  беседы между мной и Моррелем, -- и расскажи еще что-нибудь о
ки-санг и матросах! Расскажи, кстати, что  сталось с принцессой Ом, когда ее
головорез супруг задушил старика скареда и издох!
     Сколько  раз  говорил  я,  что  форма погибает! Я  повторю  это:  форма
погибает. Материя не имеет  памяти.  Только  дух  помнит. Вот  как здесь,  в
тюремной  камере,  спустя  столетия,  все,  что  я  знал о  принцессе  Ом  и
Чонг-МонгДжу,  держалось  в  моей  душе,  от  меня  перешло   в  душу  Джека
Оппенгеймера, а от него  вернулось  ко  мне  на жаргоне Запада.  А теперь  я
сообщил все  это вашей  душе, мой читатель. Попробуйте  это выжечь из  вашей
души, вы не сможете! Сколько вы  ни будете жить, то, что я вам сказал, будет
при вас.  Душа?  Только  то  и  есть  прочного, что душа! Материя,  вещество
изменяются,  кристаллизуются,  плавятся,  и   формы  не  повторяются.  Формы
разлагаются в вечное небытие, из  которого нет возврата. Форма есть видение,
она  проходит, как прошли физические формы принцессы  Ом и Чонг-Монг-Джу. Но
память о них остается, всегда будет оставаться, покуда существует дух; а дух
неразрушим.
     --  Одно  только ясно, -- заметил  Оппенгеймер, выслушав мои рассказы о
приключениях Адама  Стрэнга, -- именно что ты больше  шатался  по  китайским
кабакам и притонам, чем полагается респектабельному профессору университета.
Зло заразительно, знаешь! Я полагаю, это и привело тебя сюда!
     Прежде чем вернуться к моим приключениям, я должен  рассказать об одном
замечательном инциденте, который произошел в одиночке. Замечателен он в двух
отношениях:  во-первых, он  показывает  изумительные  умственные способности
этого бродяги Джека Оппенгеймера; а во-вторых -- доказывает действительность
моих переживаний во время оцепенения "в пеленках".
     --  Скажи, профессор, -- простучал  мне как-то Оппенгеймер. -- Когда ты
рассказываешь эту историю об Адаме Стрэнге, то я вспоминаю, что ты раз играл
в шахматы с братом императора. Похожи ли эти шахматы на наши?
     Разумеется, мне пришлось  ответить,  что я не  знаю,  что  я  не  помню
деталей,  когда возвращаюсь в свое нормальное  состояние,  и разумеется,  он
добродушно засмеялся, сказав, что я его морочу. Но я отчетливо помнил, что в
бытность Адамом Стрэнгом я часто играл в шахматы. Беда была в том, что когда
я приходил в себя  в  одиночке,  то несущественные и случайные детали обычно
испарялись из моей памяти.
     Не  нужно  забывать,  что удобства ради я собрал мои предшествовавшие и
повторные переживания в смирительной  рубашке  в  связные,  последовательные
рассказы. Я  никогда  не знал  заранее,  куда  унесут меня мои  скитания  во
времени.  Например,  я  раз  двадцать  возвращался к Джессу Фэнчеру и  кругу
повозок на  Горных Лугах. За десять дней  лежания  в  смирительной куртке  я
вновь  и  вновь возвращался к той  или иной  жизни. часто перепрыгивал через
целый  ряд   жизней,  которые  переживал   в   другие  моменты,   вплоть  до
доисторических времен.
     И вот я решил, когда вернусь в следующий раз из бытия Адама Стрэнга, то
немедленно по возвращении  ко мне сознания сосредоточусь  на всех видениях и
воспоминаниях об игре  в  шахматы.  И  как  назло, целый  месяц мне пришлось
терпеть  насмешки  Оппенгеймера,  пока  это случилось.  Но  как  только меня
выпустили  из смирительной куртки  и  кровообращение  мое восстановилось,  я
тотчас же начал выстукивать свои сообщения.
     Далее, я  научил Оппенгеймера  игре  в  шахматы, в  которые Адам Стрэнг
играл  в  Чо-Сене несколькими столетиями  раньше. Она отличалась от западной
игры,  но  в  основе  своей  была  такая  же  и,  должно  быть,  вела   свое
происхождение  тоже  из  Индии. Вместо  наших шестидесяти  четырех квадратов
здесь был  восемьдесят  один квадрат. У нас на  стороне восемь пешек,  у них
было девять; и хотя перемещение фигур ограничено, но принцип их  перемещения
другой.
     В  игре  Чо-Сена  вместо  наших  шестнадцати  фигур  было  двадцать,  и
располагались  они  тремя  рядами,  вместо  двух. Так, в  первом ряду стояло
девять  пешек;  в среднем  ряду  стояли  две  фигуры вроде  наших  слонов, в
последнем  ряду  посередине  стоял  король,  имея с  каждого  боку  "золотую
монету", "серебряную  монету",  "рыцаря"  и  "копье". Как  видим, в шахматах
Чо-Сена нет королевы.  Другое  важное  отличие заключается в том, что взятая
фигура  или  пешка   не  убирается   с   шахматной  доски.   Она  становится
собственностью захватчика, и он играет ею.
     Так вот, я  научил Оппенгеймера  этой игре --  куда более  трудной, чем
наша, если принять в соображение постоянный  захват и  отдачу фигур и пешек.
Одиночные камеры не отапливаются. Было бы упущением избавить каторжника хоть
от  какой-нибудь  стихийной  невзгоды!  Увлекаясь  шахматами Чо-Сена,  мы  с
Оппенгеймером незаметно провели много морозных дней в эту и следующую зиму.
     Но я  никак не мог убедить его, что я действительно  пронес эту игру  в
Сан-Квэнтине через столетия.  Он настаивал, что  я о  ней  где-нибудь читал,
хотя забыл, где  именно,  но содержание чтения осталось в душе моей и теперь
проявляется в бреднях. Так он бил меня моей собственной психологией.
     -- И что  может  помешать тебе выдумать все это здесь, в  одиночке?  --
была его  следующая гипотеза. -- Разве Эд не изобрел перестукивания и  разве
мы не усовершенствовали его? Что, попался? Ты это  выдумал; знаешь -- возьми
патент! Я помню, когда я был ночным посыльным, то один парень изобрел глупую
игру, которая называется "свиньи в траве", и зашиб на ней миллион!
     -- Это нельзя патентовать, -- отвечал я. -- Без сомнения, азиаты играют
в  нее тысячи лет. Неужели ты не веришь, когда я  говорю  тебе, что я ее  не
выдумал?
     -- Значит,  ты читал  о ней или видел, как  китайцы играют в нее в этих
кабаках, в которых ты всегда околачивался! -- было его последнее слово.
     Впрочем, последнее  слово осталось за  мной. Здесь, в Фольсоме, имеется
убийца-японец -- или, вернее, был, потому что на прошлой неделе его казнили.
Я  с ним говорил об этом;  и игра,  в которую играл Адам  Стрэнг и которой я
научил Оппенгеймера, была  очень похожа на японскую игру. Между этими играми
гораздо более сходства, чем у каждой из них с западными шахматами.


ГЛАВА ХУИ

     Вы помните, читатель, начало моего повествования -- как я был маленьким
мальчиком  на ферме  в Миннесоте,  рассматривал фотографии  Святой Земли,  и
узнавал места,  и  указывал  перемены, происшедшие  в  них. Вы помните также
описанную  мной сцену исцеления прокаженных, которой я  был свидетелем  и  о
которой  сказал  миссионеру, что я  помню  себя взрослым человеком с большим
мечом, сидящим верхом на коне и наблюдающим все происходившее передо мной.
     Этот  инцидент  моего детства  был просто "туманным  облачком славы" по
выражению Вордсворта. "Не в полноте  забвенья" пришел я,  маленький  Дэррель
Стэндинг, в  этот  мир!  Но  эти воспоминания  о  многих  местах и моментах,
всплывшие на  поверхности моего собственного  сознания, скоро поблекли.  Как
это бывает со всеми детьми, мрак телесной темницы  сомкнулся надо мной,  и я
не  помнил уже  моего славного  прошлого.  У  каждого  человека,  рожденного
женщиной, есть такое же славное прошлое, как у меня. Но очень немногие люди,
рожденные женщиной, имели счастье  страдать годы  в одиночке, в смирительной
рубашке.  Это счастье  выпало  мне на  долю.  Я  получил возможность  многое
вспомнить,  и,  между  прочим,  то время,  когда  я сидел  на коне  и  видел
исцеление прокаженных.
     Меня звали тогда Рагнар Лодброг. Я действительно был рослый мужчина.  Я
на полголовы был выше римлян моего легиона. Но это было позднее, после моего
путешествия из  Александрии  в Иерусалим,  когда  я получил  начальство  над
легионом. Шумная была жизнь! Сколько бы лет  я ни писал, сколько бы книг  ни
сочинял, я не мог бы  описать всего. Поэтому  я сокращу повествование и лишь
слегка коснусь начала этих событий.
     Передо  мной все  рисуется ясно и четко, за  исключением начала. Матери
моей  я не знал.  Мне рассказывали,  что  я  родился в  бурю  на острогрудом
корабле,  в северном  море, от женщины-полонянки,  после морского сражения и
разгрома  прибрежной  крепости.  Имени моей  матери я не знал. Она  умерла в
разгар бури. Она  была родом северная датчанка -- так мне рассказывал старый
Лингорд. Он рассказал мне многое из того, чего  я не мог помнить,  но вообще
рассказывал  мало. Морское сражение и  штурм,  бой, грабежи,  дымные факелы,
бегство  кораблей в открытое море, чтобы  не  разбиться о  скалы, отчаянная,
убийственная борьба с яростными бушующими  волнами  -- кто мог  в это  время
заметить иноземную женщину, рождающую ребенка и одной ногой стоящую в гробу?
Многие умерли. Люди обращали внимание на живых женщин, а не на мертвых.
     Отчетливо  врезались   в   мою  детскую   память  события,   немедленно
последовавшие после моего рождения, и те, о которых  мне рассказывал  старый
Лингорд.  Лингорд  был  слишком  стар  для  работы, но  Лингорд  был врачом,
могильщиком и  повивальной бабкой пленников, связанных на открытой палубе. Я
родился в бурю, под соленой пеной сердитых волн.
     Немного часов прошло после моего рождения, когда Тостиг Лодброг впервые
заметил меня.  Ему принадлежал  узкогрудый корабль и семь  других узкогрудых
кораблей,  проделавших  набег,  увозивших  награбленное и  победивших  бурю.
Тостига Лодброга  звали также  Муспеллем, что  означает "Пылающий",  ибо  он
всегда пылал гневом. Он был храбр и жесток, и  его огромная  грудь  скрывала
сердце,  не  знавшее пощады.  Еще не  высох  на нем пот  сражения,  как  он,
опершись  на  свою  секиру,  съел сердце Нгруна после битвы при  Гасфарте. В
припадке безумного гнева  он продал своего сына Гарульфа  в  рабство ютам. Я
помню,  как  он под  прокопченными балками Бруннанбура  требовал  себе череп
Гутлафа, чтобы  пить из него вино. Он не пил приправленного  пряностями вина
из другого кубка, кроме этого черепа Гутлафа.
     И вот  к нему,  как только  прошла буря,  старый Лингорд принес меня по
шатающейся палубе. Прошло всего несколько часов с минуты моего рождения, и я
был завернут в волчью шкуру, пропитанную морской солью.
     Будучи рожден прежде времени, я был страшно мал.
     --  Ого,  карлик!  -- вскрикнул  Тостиг, оторвав от  губ  полуосушенный
кувшин с медом, чтобы посмотреть на меня.
     День был холодный, но он вынул меня из волчьей шкуры и, зажав мою ножку
между большим и указательным пальцами, болтал мною в