бывали ягоды и съедобные корешки;
здесь были целые  стада  оленей,  диких  лошадей,  антилоп  и  лосей, и  мы,
мужчины, убивали их стрелами и ловили, загоняя в ямы или ущелья. А мы ловили
рыбу сетями, сплетенными женщиной из коры молодых деревьев.
     Я  был  мужчина,   горячий  и  любопытный,  как  антилопы,  которых  мы
заманивали, размахивая пучками травы  из нашей засады в высокой траве. Дикий
рис рос на болоте, поднимаясь из воды у  края канав. Каждое утро  нас будили
своим щебетаньем дрозды, летавшие со своих гнезд на болото. А вечером воздух
наполнялся их шумом, когда они летели обратно  в свои гнезда. Это было время
созревания риса.  Были  там  утки, и  утки и дрозды  отъедались  до тучности
спелым рисом, наполовину вышелушенным солнцем.
     Всегда  беспокойный,  всегда  пытливый, я  хотел  знать,  что лежит  за
холмами, за болотами и в тине на дне реки, я наблюдал диких уток и дроздов и
размышлял,  пока мои мысли не  сложились  в  видение. Вот  что я увидел, вот
мысль моя.
     Мясо хорошо есть. В конце концов, если проследить назад или, вернее, до
начала всего,  мясо происходит от травы. Мясо  уток и  дроздов --  от семени
болотного риса. Убить утку стрелой едва ли оправдывало труд по  выслеживанию
ее и долгие часы лежания в засаде.  Дрозды были слишком  малы, чтобы убивать
их  стрелами,  это было  занятие  разве что  для  мальчишки, который  учится
стрелять и готовится к охоте на крупную дичь.  Между тем в период созревания
риса дрозды и  утки жирели и становились сочными. Жир их был от риса. Почему
же мне и близким моим не жиреть от риса таким же образом?
     Все это я думал, сидя в лагере, угрюмый, безмолвный, покуда дети шумели
вокруг меня, а Аарунга, моя жена и подруга, тщетно  бранила меня, посылая на
охоту -- принести мясо для нашей многочисленной семьи.
     Аарунга была женщина, которую я украл у горного племени. Мы с нею целый
год учились понимать друг друга после того, как я полонил  ее.  В  тот день,
когда я  прыгнул  на нее  с  нависшего древесного  сука, она медленно шла по
тропинке. Всем своим телом я навалился ей на плечи, широко расставив пальцы,
чтобы схватить ее. Она завизжала, как кошка. Она дралась, кусалась, ногти ее
рук подобны были когтям дикой кошки,  и  она терзала меня ими.  Но я удержал
ее, и овладел ею, и два дня подряд бил ее, и заставил уйти со мною из ущелий
горных людей на широкие  равнины, где река  протекала через рисовые болота и
утки и дрозды отъедались до тучности.
     Когда  рис  созрел, я  посадил  Аарунгу  на  носу  выдолбленного  огнем
древесного ствола, этого грубого прообраза лодки. Я дал ей лопатку. На корме
же я разостлал выдолбленную ею оленью шкуру. Двумя толстыми палками я сгибал
стебли над оленьей шкурой и выколачивал зерна, иначе их бы  поели  дрозды. И
когда и выработал нужный прием, я дал две толстые палки Аарунге, а сам сидел
на корме, гребя и направляя ее работу.
     В прошлом мы случайно ели сырой рис, и он нам не нравился. Теперь же мы
поджаривали  его над огнем, так что зерна раздувались и лопались до белизны,
и все племя бегало отведывать его.
     После  этого  нас стали  называть  Едоками Риса и  Сынами Риса. И много
спустя после этого, когда Сыны Реки прогнали нас с болот на горы, мы взяли с
собой рис и посадили его. Мы научились отбирать на семя самые крупные зерна,
так что  рис, который  мы после того  ели, был и крупнее,  и  мучнистее  при
поджаривании и варке.
     Но вернемся к Аарунге. Как я уже говорил, она визжала и царапалась, как
кошка, когда я похищал  ее. И я помню время,  когда ее  родня,  горные люди,
поймали меня и унесли в горы. Это были ее отец, брат отца и  двое ее кровных
братьев. Но она была моя и жила  со мною. И  ночью, когда я лежал связанный,
как  дикая свинья,  приготовленная к  убою,  а они, усталые,  крепко спали у
костра, она подобралась к ним ползком и размозжила им головы боевой палицей,
сделанной моими руками. Она поплакала надо мной, развязала меня и убежала со
мной  обратно к широкой, ленивой реке,  где дрозды и дикие утки кормились на
болотах, -- это было до прихода Сынов Реки.
     Ибо она была Аарунга, единственная женщина, вечная женщина. Она жила во
все  времена и была во всех местах. Она  всегда  будет жить. Она бессмертна.
Некогда в  далеком  краю  ее имя  было Руфь.  Ее же  звали Изольдой, Еленой,
Покагонтас и Унгой; и чужаки,  из других племен, всегда находили ее  и будут
находить в племенах всей земли.
     Я  помню  много  женщин,  участвовавших в  создании  одной-единственной
женщины. Было время, когда  Гар, мой  брат, и я, поочередно предаваясь сну и
выслеживанию, гнались  за  диким жеребцом днем  и  ночью и широкими кругами,
которые смыкались там, где лежал спящий, довели жеребца  голодом и жаждой до
кротости и слабости, так  что в конце концов он мог только стоять и дрожать,
пока  мы  обвязывали его веревкой,  сплетенной  из оленьей кожи.  Без труда,
только при помощи  сообразительности -- я изобрел  этот план! -- мы с братом
овладели быстроногим созданием и полонили его.
     И когда  все  было готово для того, чтобы  я сел  коню на спину  -- ибо
такова была моя мечта с  первой же минуты, -- Сельпа, моя  жена, обвила меня
руками и подняла крик, стала настаивать, что ехать должен Гар, а не я, ибо у
Гара нет ни жены, ни малюток и  он может умереть без вреда для кого бы то ни
было. В конце  концов она  подняла плач, и Гар, нагой  и цепкий,  вскочил на
жеребца, и тот унес его.
     На  закате,  с великими стенаниями, Гара  принесли с  далеких скал, где
нашли  его  тело. Голова его  была разбита, и, как мед с  упавшего  дерева с
ульем, капали его мозги наземь. Его  мать  посыпала пеплом голову и вымазала
сажей лицо. Отец отрубил себе наполовину пальцы на одной руке в знак горя. А
женщины, в особенности молодые  и незамужние, с визгом метали в меня бранные
слова; старики качали  своими мудрыми головами и бормотали, что ни  их отцы,
ни  отцы  их  отцов  не делали  таких  безумств. Лошадиное мясо хорошо есть;
молодая  жеребятина мягка  для старых зубов; и  только глупец  может  близко
подойти к дикому коню, если он не пронзен стрелою или колом в яме.
     Сельпа бранила меня до тех пор, пока я не уснул, а утром разбудила меня
своей трескотней; она осуждала  мое  безумие, заявляла свои  права на меня и
права  наших детей, так что мне это надоело, я оставил свои мечты  и сказал,
что  больше не буду и думать о  том, чтобы сесть на дикого  коня и скакать с
быстротой его ног и ветра по пескам и лугам.
     Но проходили годы, и повесть о  моем безумии не сходила с языка людей у
лагерных костров; и эти рассказы были моей  местью,  ибо мечта не умирала, и
молодые,  слушая смех и издевки,  передумывали  ее  заново,  так что в конце
концов мой старший сын Отар, совсем юноша, обуздал дикого жеребца, вскочил к
нему  на  спину  и полетел от нас с быстротой ветра.  И после того, не желая
отставать  от  него,  все  мужчины уже ловили и укрощали  диких коней. Много
коней и  несколько  мужчин погибло, но я дожил  до того момента,  когда, при
перемене стоянок в погоне за  дичью, мы сажали наших младенцев в  корзины из
лозы, переброшенные через спины  коней,  и те  несли  наши лагерную утварь и
пожитки.
     Мне, когда я  был молод,  явилось видение: женщина, Сельпа,  удерживала
меня от осуществления моей грезы; но Отар, наше семя, которому  суждено было
жить после нас,  осуществил мою мечту, так что наше племя теперь было богато
от удачной охоты.
     Еще  была одна  женщина -- во время великого переселения из Европы,  во
время скитаний многих поколений, когда мы ввели в Индии короткорогих овец  и
посевы  ячменя.  Но эта  женщина была задолго  до того, как мы добрались  до
Индии, мы находились еще в самом начале этих многовековых скитаний, и сейчас
я не могу вспомнить, в каком месте могла находиться та древняя долина.
     Эта женщина была  Нугила. Долина была узкая  и длинная, и,  кроме того,
скат ее и дно и ее крутые стены были изрыты террасами для взращивания риса и
проса -- первого риса и первого проса, которые узнали мы,  Сыны Горы. В этой
долине   жило  смирное  племя.  Оно   стало  таким  благодаря   возделыванию
плодородной земли, еще более тучневшей от воды. У  них-то мы впервые увидели
искусственное орошение, хотя  у нас мало было времени  наблюдать их канавы и
каналы, по которым  горные воды  стекали на поля.  Времени у нас  было мало,
потому что мы, Сыны Горы, малые числом, бежали от Сынов Шишконосого, которых
было много. Мы  звали их Безносыми, а они  называли себя  Сынами Орла. Но их
было  много,  и  мы  бежали от них  с нашим  короткорогим скотом, с козами и
зернами ячменя, с женами и детьми.
     Пока Шишконосые  убивали нашу молодежь позади  нас, мы  убивали впереди
себя  жителей долины, восставших против нас, но  очень слабых. Поселения  их
состояли  из  глинобитных,  крытых  соломою,  хижин.   Кругом  селений   шли
глинобитные  стены  значительной  высоты.   И  когда  мы   перебили   людей,
построивших стены, и укрыли за ними наши стада, наших  женщин  и  детей,  мы
стали на  стене и бранили Шишконосых.  Ибо  мы  застали глинобитные  житницы
полными риса и проса. Скотина наша могла есть солому  с крыш, и приближалось
время дождей, так что мы не знали нужды в воде.
     Осада была продолжительная. Вначале мы собрали вместе  женщин, стариков
и  детей, которых не успели убить, и выгнали их за стены, построенные ими, и
Шишконосые убили их всех до последнего; в  селении осталось больше  пищи для
нас, а в долине -- для Шишконосых.
     Это  была  утомительная, долгая  осада.  Болезни истребляли  нас,  и мы
умирали  от  мора,  исходившего  от  плохо  погребенных  нами  мертвецов. Мы
очистили глинобитные житницы от риса и проса.  Наши козы и овцы ели солому с
крыш, а мы, пока не пришел конец, ели овец и коз.
     Наступило время, когда из каждых пяти мужчин на стене остался  один; из
полусотни  младенцев и отроков не осталось  ни  одного.  Нугила,  моя  жена,
отрезала  себе волосы и сплела из них  крепкую тетиву для моего лука. Прочие
женщины  последовали ее примеру,  и  когда стена  была атакована, они  стали
плечом к  плечу  с  нами, среди  наших  копий и  стрел,  и обрушивали  груды
горшечных черепков и камней на головы Шишконосых.
     Мы  в конце концов почти перехитрили Шишконосых. Наступило время, когда
из каждых десяти  мужчин  на  стене остался  только  один,  а  наших  женщин
осталось совсем немного; и  Шишконосые вступили в  переговоры.  Они объявили
нам, что мы крепкая порода, и что наши женщины способны  рожать мужчин; если
мы отдадим  им наших женщин, они оставят нам во владение долину, а женщин мы
себе добудем из долины южнее.
     Но Нугила сказала  --  нет,  другие женщины  также  сказали -- нет.  Мы
издевались над Шишконосыми и спрашивали их: неужели  они устали сражаться? И
в то время как мы издевались над нашими врагами, мы были почти что мертвецы;
драться  мы  не могли,  так мы ослабели. Еще один приступ на стену -- и  нам
конец. Мы это  знали. Наши  женщины тоже это знали. И  Нугила предложила нам
сделать это самим и оставить Шишконосых в дураках. Все женщины согласились с
нею.  И  пока Шишконосые  готовились к последней атаке,  мы на стене убивали
наших женщин. Нугила любила меня и склонилась грудью на мой меч здесь же, на
стене. А мы, мужчины, во имя любви к племени и к соплеменникам убивали  друг
друга, пока от всей этой багровой резни не остались только Горда и  я. Горда
был мой старший сын,  и  я склонился на  его меч. Но не сразу  я умер. Я был
последним из Сынов Горы, ибо  на моих  глазах Горда, пав на свой меч, быстро
скончался. Я умирал, смутно слыша вопли наступавших Шишконосых, и  радовался
тому, что нашим женщинам не придется воспитывать их сыновей.
     Не  знаю, в какое время я  был Сыном  Горы и  когда мы умирали в  узкой
долине, где  перебили Сынов Риса и Проса. Знаю только, что это случилось  за
много столетий до великого переселения всех Сынов Горы в Индию и  задолго до
того,  как  я  был  арийским  владыкой  в   Древнем  Египте  и  строил  себе
погребальный склеп, разрывая могилы царей, похороненных до меня.
     Я многое  мог бы рассказать об этих далеких  днях, но времени  остается
мало. Скоро я умру. И все же мне жаль, что я не могу рассказать подробнее об
этих древних переселениях.
     Мне хочется поговорить о Тайне. Ибо нас  всегда тянет  разрешать  тайны
жизни,  смерти  и угасания.  В  отличие от прочих  животных,  человек всегда
глядел на  звезды. Много  богов создал он по  своему образу и  подобию своих
влечений.  В те  древние времена  я поклонялся солнцу  и тьме.  Я поклонялся
очищенному рисовому  зерну, как  праотцу жизни.  Я преклонялся  Сар,  богине
злаков. Я поклонялся морским богам и речным богам.
     Я помню  Иштар еще до того,  как ее украли у  нас вавилоняне.  Эа также
была наша, она царила  в  подземном мире, давшем  Иштар возможность победить
смерть. Добрым арийским богом был и Митра, до  того как его у нас украли или
пока  мы от него не отказались.  Я помню, что однажды, спустя много  времени
после переселения  в Индию,  куда  мы  занесли ячмень, я  отправился в Индию
лошадиным барышником с моими слугами и длинным караваном, и помню, что в это
время мы поклонялись Бодисатве.
     Действительно,  поклонение  таинственному  так же странствовало,  как и
люди,  и  боги вели такую  же бродячую  жизнь, как и  народы. Как  сумерийцы
заимствовали у нас Шамашнапиштина, так сыны Сима похитили его у сумерийцев и
назвали его Ноем.
     Я, Дэррель Стэндинг,  в Коридоре Убийц  улыбаюсь теперь тому, что  меня
признали виновным и приговорили  к смерти двенадцать  дюжих и добросовестных
присяжных. Двенадцать  всегда  было  магическое число  --  число Тайны.  Оно
родилось не во  времена  двенадцати  племен  Израилевых. Задолго  до Израиля
звездочеты  наметили  двенадцать знаков Зодиака в  небесах. И помню, когда я
был Ассиром и Ваниром. Один судил людей в сонме двенадцати богов, и имена их
были: Тор, Бальдур, Ниорд, Фрей, Тюр, Бреги, Геймдаль,  Годер,  Видар, Улль,
Форсети и Локи.
     У нас украли даже  наших валькирий, превратив  их  в ангелов,  и крылья
коней  валькирий оказались прикрепленными  к плечам ангелов. И тогдашний наш
Гельгейм,  царство  льда и  мороза, сделался  нынешней нашей  преисподней, в
которой так жарко, что кровь кипит в жилах грешников, между тем как у нас, в
нашем Гельгейме, царил такой холод, что мозг замерзал в костях. И само небо,
которое мы считали нетленным и вечным, переселялось и  колебалось, так что в
настоящее  время мы  видим созвездие  Скорпиона  на  том  месте,  где встарь
находилась Коза, и Стрельца на месте Рака.
     Культы  и  культы! Вечное преследование Тайны.  Я  помню  хромого  бога
греков,  кузнеца.  Но  греческий  Вулкан  был и германский  Виланд,  кузнец,
которого поймал и сделал  хромым, подрезав ему поджилки, Нидунг, царь нидов.
Еще  раньше он был нашим богом кузнецов, и  мы его  называли  Ильмаринен. Мы
родили его в нашем воображении,  дав ему в отцы бородатого солнечного бога и
в воспитатели --  звезды  Большой Медведицы. Ибо бог Вулкан, или Виланд, или
Ильмаринен,  родился под  сосною от  волоска волка и назывался отцом Медведя
задолго  до того, как его стали обожествлять германцы  и  греки. В те дни мы
себя  называли Сынами  Медведя и Сынами  Волка, и медведь и волк были  у нас
священными животными. Это было задолго до нашего переселения на юг, во время
которого мы соединились с Сынами Древесной Рощи и передали им наши легенды и
сказания.
     Да, а кто  был  Кашияна, он же Пуруровас,  как не  наш  храбрый кузнец,
которого   мы  брали  с  собой   в   наших  скитаниях  и  переименовывали  и
обожествляли, когда  жили  на юге и на востоке,  когда были Сынами Полюса  и
Сынами Огневого Ручья и Огневой Бездны?
     Но рассказывать это  -- слишком  долгая  история, хотя мне хотелось  бы
рассказать о трехлистном зелье жизни, при помощи  которого Сигмунд возвратил
к жизни Синфиоти, ибо это  было то же самое,  что индийское растение Сома...
или о святой чаше Грааля, короля Артура, или... -- но довольно! Довольно!
     Спокойно обсуждая все это, я прихожу к  выводу, что  величайшей вещью в
жизни,  во всех жизнях, моей и всех людей, была женщина,  и  есть женщина, и
будет женщина, доколе звезды движутся  в  небе и  небеса изменяются в вечном
течении.  Превыше  наших   трудов  и  усилий,  превыше  игры  воображения  и
изобретательности,  битв, созерцания звезд  и  Тайны -- превыше  всего этого
была женщина.
     Даже когда она фальшиво пела мне песни, и влекла мои ноги к неподвижной
земле, и отводила мои глаза,  созерцающие звезды, к земле, заставляя глядеть
на нее, -- она, хранительница жизни, мать земная, дарила мне лучшие  мои дни
и ночи и всю  полноту лет. Даже Тайну я  представлял  себе  в ее  образе, и,
вычерчивая карту звезд, ее фигуру я поместил на небе.
     Все мои труды  и  изобретения приводили к  ней: все  мои мечты  и грезы
видели ее  в  конце. Для нее  добыл я огонь. Для  нее, не  сознавая этого, я
вбивал кол в яму, чтобы ловить зверей, укрощал  коней, убивал мамонта и гнал
свои стада северных оленей к  югу, отступая перед  надвигавшимися ледниками.
Для нее я жал дикий рис и сеял ячмень, пшеницу и рожь.
     За нее и за потомство, которое она должна была родить по своему образу,
я умирал на  вершинах деревьев  и  выдерживал  долгие  осады в пещерах и  на
глинобитных стенах. Для нее я поместил на небе двенадцать знаков Зодиака. Ей
я поклонялся, склонившись перед десятью  камнями из нефрита и обожествляя их
как фазы подвижничества, как десять лунных месяцев пред тайной рождения.
     Всегда  женщину  тянуло к земле,  как  куропатку, выхаживающую птенцов;
всегда  моя бродячая натура  сбивала  меня на блестящие  пути, и всегда  мои
звездные  тропинки  возвращали  меня   к   ней,  к  вечной  фигуре  женщины,
единственной  женщины, объятия  которой так мне  были  нужны,  что  в  них я
забывал о звездах.
     Ради нее я совершал одиссеи, всходил на  горы, пересекал пустыни;  ради
нее я  был первым на охоте и  первым в сражении; и ради нее и для  нее я пел
песни о подвигах,  совершенных  мною.  Все  экстазы  жизни  и  все  восторги
принадлежали  мне, и  ради  нее. И вот в конце могу  сказать, что я не  знал
более сладкого и глубокого безумия, чем какое испытывал,  утопая и забываясь
в ароматных волнах ее волос.
     Еще  одно слово. Я вижу перед  собой Дороти  в те  дни, когда еще читал
лекции по агрономии  крестьянамстудентам.  Ей было одиннадцать лет.  Отец ее
был  деканом колледжа. Это была женщина-ребенок, и она  понимала,  что любит
меня.  А я  улыбался про себя, ибо  сердце  мое было нетронуто и  тянулось в
другом направлении.
     Но как нежна была эта улыбка! В глазах ребенка я видел все ту же вечную
женщину, женщину  всех времен и всех образов. В ее глазах я видел глаза моей
подруги льдов и древесных вершин, и пещеры, и стоянки у костра.  В ее глазах
я видел глаза Игарь, когда сам был стрелком  Ушу, Глаза Аарунги, когда я был
жнецом риса. Глаза Сельпы, когда я мечтал  оседлать жеребца, и глаза Нугилы,
павшей  на острие моего меча.  Было  в  ее глазах то, что  делало их глазами
Леи-Леи,  которую  я  помню со смехом  на устах, глаза  княжны Ом, сорок лет
делившей  со мной нищенство и скитания по большим дорогам, глаза Филиппы, за
которую я был убит на лужайке в старинной Франции. Глаза  моей матери, когда
я  был  мальчиком  Джессом  на Горных  Лугах,  в  кругу наших больших сорока
повозок...
     Это была женщина-ребенок,  но она была дочерью всех женщин, как и  мать
ее, жившая  до нее; и она была  матерью всех  грядущих женщин, которые будут
жить  после  нее.  Она была Сар, богиня  злаков. Она  была Иштар, покорившая
смерть. Она была Царицей Савской и Клеопатрой, Эсфирью и Иродиадой. Она была
Марией Богоматерью и  Марией  Магдалиной, и  Марией,  сестрой Марфы, и самой
Марфой.  Она была Брунгильдой и Женевьевой, Изольдой и Джульеттой