жи мне всю правду, Стэндинг. Выплюнь всю правду --  всю, как
есть, иначе... ты знаешь, что с тобой будет!
     -- Я ничего не знаю о том, что случилось... -- начал я.
     Только это  я  и  успел вымолвить. С рычанием он бросился на меня одним
скачком. Опять он поднял меня в воздух и с треском обрушил на стул.
     -- Не  дури,  Стэндинг!  --  пригрозил он.  --  Сознайся  во  всем. Где
динамит?
     -- Я ничего не знаю ни о каком динамите, -- возражал я.
     Я пережил в  своей жизни самые  разнообразные муки,  но когда  я о  них
размышляю  сейчас,  в покое моих последних  дней,  то убеждаюсь, что никакая
пытка не  сравнится  с этой  пыткой стулом,  Своим телом я превратил стул  в
уродливую  пародию   мебели.  Принесли  другой,  но  скоро  и  он   оказался
разломанным. Приносили все новые стулья, и допрос о динамите продолжался все
в той же неизменной форме.
     Когда смотритель Этертон  утомился, его  сменил  капитан Джэми, а затем
сторож  Моноган сменил капитана Джэми и тоже  начал бросать  меня на стул. И
все  это  время только  и  слышалось: "Динамит!  Динамит! Где динамит?.."  А
динамита никакого и не было. Я под  конец  готов был отдать чуть не всю свою
бессмертную душу за несколько фунтов динамита, которые мог бы показать.
     Не  смогу сказать, сколько стульев было разломано моим телом. Я лишался
чувств бесчисленное  множество  раз.  Наконец  все  слилось в один  сплошной
кошмар. Меня полунесли,  полупихали, полутащили в мою темную  камеру. Здесь,
очнувшись,  я увидел  шпика. Это был  бледный  маленький  арестант короткого
срока, готовый на все за глоток водки. Как только я узнал его,  я подполз  к
решетке и крикнул на весь коридор:
     -- Со мною шпик, товарищи, Игнатий Ирвин! Держите язык за зубами!
     Прозвучавший  хор  проклятий  поколебал бы  мужество  и  более храброго
человека, чем Игнатий Ирвин. Жалок он был в  своем страхе,  когда окружавшие
его, истерзанные  болью вечники, рыча, как звери,  говорили, какие ужасы они
ему готовят на предстоящие годы.
     Существуй в  действительности какая-нибудь тайна, присутствие сыщика  в
карцере заставило бы каторжников сдерживаться. Но так как  все они поклялись
говорить правду, то  не  стеснялись перед Игнатием Ирвиным.  Их больше всего
озадачивал динамит, о котором они так же мало знали, как и я. Они обращались
ко мне,  умоляли сказать, если я что-нибудь знаю о динамите,  и спасти их от
дальнейших  бедствий. И я мог  им сказать только правду -- что  я  ничего не
знаю ни о каком динамите.
     Уводя сыщика,  сторож проронил одну фразу, которая  показала  мне,  как
серьезно  обстоит дело с динамитом. Разумеется, я об этом передал товарищам,
и в результате ни одно колесо не вертелось в  этот день на тюремных станках.
Тысячи каторжников оставались запертыми в своих камерах, и ясно было, что ни
одна из многочисленных тюремных фабрик не будет действовать до тех пор, пока
не отыщется динамит, спрятанный кем-то в тюрьме.
     Следствие продолжалось.  Каторжников по  одному вытаскивали  из камер и
втаскивали обратно; как они передавали,  смотритель Этертон и капитан Джэми,
выбиваясь из сил, сменяли друг друга каждые два часа. Пока один спал, другой
вел допрос.  И спали они не раздеваясь,  в той самой комнате, в которой один
силач за другим лишались последних своих сил.
     Час  за  часом  во мраке темницы  продолжалось  безумие нашей пытки. О,
поверьте  мне, повешение  пустяк  в  сравнении  с  тем, как  из  живых людей
выколачивают остатки жизни, --  а они все  еще продолжают жить. Я, как и все
прочие, страдал от  боли и жажды, но мои страдания отягощались еще сознанием
страданий других. Я уже  два года считался в числе неисправимых, и мои нервы
и мозг  стали бесчувственны к страданию. Но страшное зрелище -- надломленный
силач!  Вокруг меня  сорок  силачей одновременно превратились  в  развалины.
Крики, мольбы  о  воде не прекращались ни на  минуту, люди  сходили с ума от
воя, плача, бормотанья и безумного бреда.
     Понимаете ли вы?  Наша правда, истинная  правда,  которую мы  говорили,
была нам уликой!
     Раз  сорок  человек  утверждали  одно  и  то  же  с таким  единодушием,
смотритель Этертон и капитан Джэми могли заключить, что  их свидетельство --
заученная ложь, которую каждый из сорока твердит, как попугай.
     Перед  властями их положение было столь же отчаянное, как и наше. Как я
впоследствии узнал, по телеграфу был созван комитет тюремных директоров, и в
тюрьму  прислали две роты государственной  милиции.  Стояла  зима, а  морозы
порой  подносят  сюрпризы даже  в  Калифорнии.  В  карцерах  не было  одеял.
Представьте себе,  как приятно лежать израненным телом на  ледяных камнях! В
конце концов нам дали воды. Глумясь и ругаясь, сторожа вбежали к нам, одетые
в непромокаемые штаны пожарных, и стали окачивать нас из кишки час за часом,
пока израненные тела не оказались вновь расшибленными ударами струй, пока мы
не очутились по колено  в воде, бурлившей вокруг нас и от которой  мы теперь
мучительно желали избавиться.
     Не буду больше распространяться  о том, что  делалось в карцерах. Скажу
только мимоходом, что  ни  один  из  этих сорока  вечников не пришел  в свое
прежнее  состояние. Луиджи  Полаццо  навсегда  лишился рассудка.  Долговязый
Билль  Ходж  медленно терял  рассудок, и  год  спустя его тоже отправили  на
жительство в Аллею  Беггауза. За  Ходжем и Полаццо последовали другие; иные,
надломленные физически,  пали жертвою тюремного туберкулеза. Ровно четвертая
часть этих сорока сошла в могилу в ближайшие шесть лет.
     Когда,  после   пяти  лет   одиночного   заключения,  меня  вывели   из
Сан-Квэнтина на суд, я увидел Скайселя Джека. Видел я, собственно, мало, ибо
после пяти лет, проведенных в потемках, я только жмурился да хлопал глазами,
как летучая  мышь.  Но и то,  что  я увидел, заставило  больно  сжаться  мое
сердце. Я встретил Скайселя Джека, когда шел через тюремный двор. Волосы его
были белы как  снег.  Он  преждевременно  одряхлел, грудь его глубоко впала,
равно как и щеки. Руки болтались как парализованные, на ходу он шатался. Его
глаза тоже наполнились слезами, когда он узнал меня, ибо я представлял собою
жалкий обломок того, что когда-то называлось  человеком. Я весил восемьдесят
семь фунтов. Волосы мои, с густой  проседью, невероятно отросли за пять лет,
так же, как борода и усы.  И я шатался на ходу,  так  что сторож поддерживал
меня, когда я проходил залитый солнцем угол  двора. Но мы с Джеком Скайселем
все же узнали друг друга.
     Люди вроде Джека  пользуются  привилегиями  даже в  тюрьме, так что  он
позволил себе  нарушить  тюремные правила,  обратившись ко мне надломленным,
дрожащим голосом:
     --  Ты  славный парень,  Стэндинг,  -- прохрипел  он. -- Ты никогда  не
фискалил.
     -- Но ведь я ничего не знал,  Джек! -- прошептал  я в  ответ. Я  шептал
непроизвольно: за пять лет  вынужденного молчания я почти совершенно потерял
голос, -- Я думаю, никакого динамита и не было.
     --  Ладно,  ладно, -- хрипел он, с детским упрямством качая головой. --
Береги тайну, не выдавай им! Ты молодец! Снимаю перед тобой шапку, Стэндинг:
ты не фискал!
     Сторож увел меня прочь,  и я больше не видал Скайселя Джека. Ясно было,
что даже он поверил в сказку о динамите.
     Меня  два раза приводили пред лицо  комитета  директоров  в  полном его
составе.  Меня   то   истязали,   то   уговаривали.  Мне   предложили  такую
альтернативу: если  я отдам динамит, меня подвергнут номинальному  наказанию
-- тридцать дней карцера, а затем сделают сторожем тюремной библиотеки; если
же я буду упрямиться и не отдам динамита -- меня  посадят в одиночку на весь
срок  наказания.  А так как я был  пожизненно заключенный, то это значило --
меня заключат в одиночку на всю жизнь.
     О нет, Калифорния -- цивилизованная страна! В ее уголовном уложении нет
такого  закона!  Это  жестокая,  невероятная  кара,  и  ни  одно современное
государство не повинно  в издании такого  закона.  Тем не  менее  в  истории
Калифорнии я  --  третий присужденный к пожизненной одиночке. Другие два  --
Джек Оппенгеймер и Эд Моррель. Я скоро расскажу вам о них, ибо гнил вместе с
ними целые годы в камерах безмолвия.
     Добавлю  к этому следующее. Скоро меня выведут и  повесят --  не за то,
что я убил профессора Гаскелля. За это меня  присудили к пожизненной тюрьме.
Меня  повесят  потому, что  я признан виновным  в нападении на  сторожа и  в
драке.  А  это уже нарушение тюремной дисциплины. Это закон,  который  можно
найти в уголовном уложении.
     Кажется, я разбил человеку нос  в кровь. Я не  видел, чтобы из его носа
шла  кровь, -- но так говорили свидетели. Его звали Серстон. Он был сторожем
в Сан-Квэнтине.  В нем было сто семьдесят  фунтов весу, он цвел здоровьем. Я
весил меньше девяноста фунтов, был слеп, как нетопырь, от долгого пребывания
во мраке и  настолько отвык от  открытых пространств, что у меня закружилась
голова при выходе из камеры. У меня, без сомнения, начиналась  агорафобия, в
чем я убедился в тот самый день, когда вышел из одиночки и расквасил сторожу
Серстону нос.
     Я раскровянил ему нос, когда  он преградил мне дорогу и хотел схватить.
И  за это  меня  повесят.  В законах  штата Калифорнии написано, что вечник,
вроде  меня, подлежит смертной казни, если ударит  тюремного сторожа,  вроде
Серстона. Разбитый нос  вряд ли беспокоил его больше получаса, и все же меня
за это повесят...
     Видите  ли, этот закон является в данном случае законом  ex post facto,
законом,  имеющим обратную силу. Он не был  законом в то время, когда я убил
профессора  Гаскелля.  Он  был  издан  после  того, как меня  приговорили  к
пожизненному  заключению.  И  в  этом вся штука: мое пожизненное  заключение
подвело меня под закон, еще не записанный в книге. И только благодаря своему
званию пожизненного  арестанта я  буду повешен за побои, нанесенные  сторожу
Серстону. Закон явно ex post facto и поэтому неконституционен.
     Но  что  конституция  для  конституционных  юристов, когда  они  желают
избавиться  от  известного  профессора  Дэрреля   Стэндинга!  Моя  казнь  не
устанавливает  даже  прецедента.  Год  назад, как известно всякому читавшему
газеты,  они повесили Джека Оппенгеймера  здесь,  в Фольсоме, совершенно  за
такой же  проступок...  Но  только он  провинился не в том, что  разбил  нос
сторожу, -- он нечаянно зарезал каторжника хлебным ножом.
     Как они странны --  путаные  законы людей, путаные тропки жизни! Я пишу
эти  строки  в  той  самой  камере  Коридора  Убийц,  которую  занимал  Джек
Оппенгеймер перед тем,  как  его увели  и сделали с  ним то, что  собираются
проделать надо мною...
     Я  предупреждал  вас, что мне придется писать  очень много. Возвращаюсь
теперь  к своему повествованию. Комитет тюремных  директоров предоставил мне
на  выбор: пост тюремного надзирателя и избавление от джутовых станков, если
я выдам несуществующий динамит; пожизненное заключение в одиночке  -- если я
откажусь его выдать.
     На размышление мне  дали  двадцать четыре часа, заключив на этот срок в
смирительную рубашку. Потом меня  привели в комитет.  Что мне было делать? Я
не мог указать  им динамит, которого не  существовало. Я и сказал им это;  а
они назвали меня лжецом. Они объявили меня  неисправимым, опасным человеком,
нравственным  дегенератом  и  "злейшим  преступником  нашего  времени".  Они
наговорили  еще  много  других  приятных вещей и заперли  меня  в  одиночную
камеру. Меня поместили в камеру No 1.  В  No 5 лежал Эд Моррель, в No 12  --
Джек Оппенгеймер. Здесь он  жил уже десятый  год,  а Эд  Моррель жил в своей
камере всего первый  год. Он отбывал п  я т и д  ес  я т и л е т н и  й срок
заключения!  Джек  Оппенгеймер был  вечник,  как и  я.  Казалось,  нам троим
предстояло долго томиться здесь. И вот прошло только  шесть лет -- и  никого
из нас нет в одиночке. Джека Оппенгеймера  вздернули на веревку, Эда Морреля
сделали главным надзирателем в Сан-Квэнтине, а затем он получил помилование.
А я в Фольсоме дожидаюсь  дня, назначенного судьею Морганом, -- дня, который
будет моим последним днем.
     Глупцы!  Разве  они   могут  удушить  мое  бессмертие  своим  неуклюжим
изобретением -- веревкой и виселицей? Не один раз,  а бесчисленное множество
раз буду я ходить по  этой прекрасной  земле!  Я  буду ходить во плоти, буду
принцем  и  крестьянином, ученым и  шутом, буду сидеть  на  высоком месте  и
стонать под колесами.


ГЛАВА V

     Первые дни мне было жутко в одиночке, и часы тянулись нестерпимо долго.
Время отмечалось правильною сменою сторожей и  чередованием дня и ночи. День
давал  очень мало  света, но все же  это  было  лучше, чем непроглядная тьма
ночи. В  одиночке день был как светлая слизь,  просачивающаяся  из  светлого
внешнего мира.
     Света  было слишком мало, чтобы читать. Вдобавок  и читать было нечего.
Можно было  только лежать  и  думать,  думать  без конца. Я  был  пожизненно
заключенный,  и ясно было, что если я не  сотворю чуда, не создам из  ничего
тридцати пяти фунтов  динамита,  весь  остаток  моей жизни протечет  в  этом
безмолвном мраке.
     Постелью  мне служил тонкий, прогнивший  соломенный тюфяк, брошенный на
пол камеры. Покровом служило  тонкое и грязное одеяло.  Я всегда  спал очень
мало,  всегда  мозг мой  много  работал. Но  в  одиночке  устаешь от дум,  и
единственное спасение от них -- сон. Теперь я культивировал сон, я сделал из
него  науку.  Я  научился  спать по  десять  часов,  потом по двенадцать  и,
наконец, по четырнадцать и пятнадцать часов в сутки; но дальше этого дело не
пошло,  и я  поневоле вынужден  был лежать без  сна  и думать, думать... Для
деятельного ума это значит постепенно лишаться рассудка.
     Я изыскивал способы  механически убивать часы бодрствования. Я возводил
в квадрат  и  в  куб длинные ряды цифр,  сосредоточивал  на  этом  все  свое
внимание и  волю, я выводил самые изумительные геометрические прогрессии.  Я
даже  отважился  на  квадратуру  круга... И  даже  поверил  в  то,  что  эта
невозможность может быть  осуществлена.  Наконец, убедившись, что я схожу  с
ума, я оставил квадратуру круга, хотя, уверяю вас, это для меня была большая
жертва:  умственные  упражнения,  связанные  с  квадратурой  круга,  отлично
помогали мне убивать время.
     Путем одного воображения,  закрыв глаза, я создавал  шахматную доску  и
разыгрывал длинные партии  сам с собой. Но когда я усовершенствовался в этой
искусственной игре памяти, упражнения начали утомлять меня. Это  были только
упражнения, так как между сторонами  в  игре, которую ведет  один и  тот  же
игрок,  не  может  быть настоящего  состязания.  Я  многократно  и тщательно
пытался расколоть свое "я" на две отдельные личности и противопоставить одну
другой,  но оставался единственным  игроком, и не  было ни одной хитрости  и
стратагемы на одной стороне, которую другая  сторона тотчас же не раскрывала
бы.
     Время давило меня,  время длилось  бесконечно долго.  Я затеял  игру  с
мухами, которые попадали ко мне в  камеру, подобно просачивающемуся в нее из
внешнего мира тусклому  серому свету, и  убедился, что  они одарены чувством
игры.   Так,  например,  лежа  на  полу  камеры,  я  проводил   произвольную
воображаемую линию на стене,  в  расстоянии  трех футов от пола.  Когда мухи
сидели на стене выше этой  линии,  я их оставлял  в покое.  Как  только  они
спускались по стене ниже ее, я старался  поймать их. Я всячески старался при
этом не помять муху,  и по прошествии некоторого  времени  они знали так  же
хорошо,  как  и я,  где  проходит  воображаемая  линия.  Когда  им  хотелось
поиграть, они  спускались ниже  этой  линии, и часто одна какая-нибудь  муха
целый  час  занималась этой  игрой.  Утомившись,  она  садилась  отдыхать  в
безопасном районе.
     Из  дюжины или более  мух, живших со  мной, только одна не любила игры.
Она  упорно  отказывалась  играть и,  узнав,  какая кара ждет ее за  переход
запретной  межи, старательно  избегала  опасной  территории.  Эта муха  была
угрюмое,  разочарованное существо. Как выразились бы каторжники, у нее  "был
зуб"  против  мира. Она никогда  не  играла  и  с другими мухами!  Это  была
сильная,  здоровая муха,  -- я достаточно  долго  изучал  ее, чтобы  в  этом
убедиться. И  ее  нерасположение  к  игре  было  делом  темперамента,  а  не
физического состояния.
     Поверьте, я знал всех своих мух! Поразительно,  какую массу отличий я в
них открыл. Каждая муха являла собой вполне определенную индивидуальность --
не только по  размерам и приметам, по  силе и быстроте  полета, по характеру
игры, по манере уверток, бегства, возвращения и шныряния по запрещенной зоне
на  стене. Они сильно отличались одна  от  другой еще и  тончайшими нюансами
темперамента и душевного склада.
     Среди  них были  нервические особы, были и флегматики. Так, одна  муха,
поменьше товарок ростом, приходила в настоящий восторг, когда играла со мной
или подругами. Видели  ли  вы когда-нибудь, как жеребенок или теленок скачет
по лугу, задрав  хвост в необузданном восторге? И  вот эта муха -- мимоходом
сказать, лучший игрок среди прочих, -- бывало,  спустившись  раза три-четыре
подряд в  запрещенную  зону и всякий раз избежав бархатных тисков моей руки,
приходила  в такое возбуждение и  восторг, что начинала носиться вокруг моей
головы  с бешеной  быстротой,  кувыркаясь,  лавируя  и вертясь  и все  время
держась в пределах  узкого  круга, в котором  она  могла торжествовать  надо
мной.
     Я так хорошо изучил мух, что мог заранее  сказать, когда той или другой
мухе захочется  играть со мной.  В одной этой области были  тысячи  деталей,
которыми я не стану докучать вам, хотя эти детали помогали мне убивать время
в первый период моего одиночества.
     Расскажу вам только случай, когда муха "с зубом", никогда не  игравшая,
в  минуту  рассеянности села на запрещенную  территорию  и  тотчас  же  была
поймана мною. Верите ли, она целый час после этого дулась на меня!..
     Часы тянулись в одиночке безумно долго. Я не мог спать беспрерывно, как
не мог все время  убивать на игру с  мухами, при всем их уме. Муха,  в конце
концов. не более как  муха, а я был человек, с человеческим мозгом; мозг мой
привык  к  деятельности,  был  начинен  "культурой"  и  знаниями  и   всегда
напряженно работал. А делать мне  было совершенно нечего,  и мысль бесплодно
замирала  в  пустых   умозрениях.  Так,  я  вспомнил  о  своем   определении
присутствия пентозы  и метилпентозы в виноградной лозе -- анализ, которому я
посвятил  последние  летние  каникулы, проведенные  в виноградниках  Асти. Я
почти  довел до конца этот ряд опытов, и  теперь меня страшно  интересовало,
продолжает ли их кто-нибудь, и если продолжает, то с каким успехом.
     Ведь мир  умер  для меня. Никакие вести извне не просачивались ко  мне.
Развитие  науки быстро идет  вперед, и  меня  интересовали тысячи  тем. Так,
например, я  создал теорию гидролиза казеина трипсинолом, который  профессор
Уолтерс  выполнил в  своей  лаборатории. Профессор Шлеймер работал вместе со
мной  над обнаружением фитостерина  в смесях животных и  растительных жиров.
Работа, без сомнения,  продолжается: каковы результаты? Одна только  мысль о
работе,  ведущейся за тюремными стенами, в которой я не мог принять участие,
о которой мне не придется даже услышать, сводила меня с ума. Мой удел был --
лежать на полу камеры и играть с мухами.
     Нельзя сказать, чтобы  в  одиночке царило  абсолютное безмолвие. Еще  в
самом начале своего заключения я часто слышал через определенные  промежутки
времени слабые, глухие перестукивания. Позднее мне слышались слабые и глухие
удары. Эти постукивания  неизменно прерывались злым ревом сторожей. Однажды,
когда  постукивания  приняли  слишком  настойчивый  характер,  были  вызваны
сторожа на подмогу, и по шуму я догадался, что некоторых узников заключили в
смирительные рубашки.  Объяснить этот инциден