Донгэм  крикнул, что и он хочет идти со мной. Джед был приблизительно  моего
возраста.
     -- Донгэм, можно твоему мальчику пойти с Джессом? -- обратился мой отец
к отцу Джеда. -- Двое лучше одного. Они будут охранять друг друга от беды.
     И  вот мы с Джедом,  двое девятилетних малышей, пошли  под белым флагом
беседовать с  предводителем  наших врагов. Но  Ли не хотел говорить с  нами.
Увидя нас, он начал увертываться от нас. Мы не могли даже подойти к  нему на
такое расстояние, чтобы он мог  услышать наш крик. Через некоторое время он,
должно быть, спрятался в кустах,  ибо больше мы его не видели, хотя и знали,
что он не мог уйти далеко.
     Долго  мы с  Джедом  обыскивали  кусты  во  всех  направлениях.  Нам не
сказали,  сколько времени  мы  можем отсутствовать,  и  так  как индейцы  не
стреляли  в нас,  то мы  продолжали идти вперед. Мы отсутствовали свыше двух
часов,  хотя каждый  из  нас,  будь он  один, выполнил бы  эту  миссию вдвое
скорее. Но Джеду нужно было перещеголять меня,  а мне хотелось  перещеголять
его.
     Эта наша глупость оказалась не  без пользы. Мы смело шли под прикрытием
белого  флага и  убедились, как основательно  обложен наш лагерь. К  югу  от
нашего  обоза,  не  дальше чем в полумиле, мы  разглядели большой  индейский
лагерь. Дальше на лугах разъезжали верхом индейские мальчики.
     На  холме  к   востоку  также   была  позиция   индейцев.  Нам  удалось
вскарабкаться  на  невысокий  холм  и  разглядеть эту позицию.  Мы  с Джедом
потратили полчаса, чтобы  сосчитать врагов, и решили, что их должно быть  не
меньше  двух сотен.  Среди них мы  видели и несколько белых людей, оживленно
разговаривавших с ними.
     К северо-востоку от  нашего  лагеря, не больше как в полутораста футах,
мы  рассмотрели  большой лагерь  белых за низкой  возвышенностью.  А  дальше
паслось пять или шесть десятков верховых лошадей. Еще милей дальше  к северу
мы разглядели облачко пыли, явно приближавшееся. Мы с Джедом бежали, пока не
увидели человека верхом, который быстро скакал в лагерь белых.
     Когда мы вернулись в корраль, первое,  что я получил, была затрещина от
матери за долгое отсутствие; но отец похвалил меня, выслушав наш доклад.
     -- Теперь,  пожалуй, следует  ожидать атаки,  капитан, -- сказал  Аарон
Кокрэн.  -- Человек,  которого  видели  мальчики,  недаром прискакал!  Белые
сдерживают  индейцев, пока сами не  получат приказа  свыше. Может быть, этот
человек привез  какие-нибудь  распоряжения. Лошадей они не жалеют, это можно
сказать с уверенностью.
     Через полчаса после нашего возвращения Лабан попытался сделать разведку
под  белым  флагом.  Но  не отошел он от  нашего круга и  девяти футов,  как
индейцы открыли по нем пальбу и заставили его вернуться.
     Перед самым закатом я сидел в яме, держа на руках нашего  малютку, пока
мать стелила  постели. Нас было так много, что в яме мы  были набиты битком,
как сельди в бочке. Многие женщины провели ночь в сидячем положении, склонив
голову на колени. Возле меня, так близко, что, размахивая руками, он касался
моего плеча, умирал Сайлес Донлеп. Ему прострелили голову в первой же атаке,
и весь второй день он находился в состоянии безумия, распевая в бреду всякий
вздор. Вот одна из песен, которую  он повторял несчетное множество раз, едва
не сведя с ума мою мать:
          И сказал первый чертенок второму чертенку:
          -- Дай мне табачку из твоей табакерки.
          И сказал второй чертенок первому чертенку:
          -- Держи свои деньги, держи свои камни,
          И всегда будет табачок в твоей табакерке.

     Я сидел рядом с ним,  держа  на руках ребенка,  когда враги ринулись на
нас  снова.  Солнце  закатывалось. Я  все время таращил  глаза на умиравшего
Сайлеса Донлепа. Жена его Сара держала  свою руку  на его лбу.  И она, и  ее
тетка Марта  плакали.  В  этот  момент вновь послышались выстрелы и полетели
пули  из  сотен винтовок. Со всех сторон --  с запада, востока  и  севера --
враги  ринулись  на   нас  полукругом,  осыпая  нашу  позицию  свинцом.  Все
находившиеся в яме прилегли к земле. Маленькие дети подняли плач, и женщинам
еле удалось успокоить их. Кричали и женщины, но таких было немного.
     В  первые несколько минут по  нам  было  выпущено,  наверное, несколько
тысяч  зарядов. Как мне хотелось перебраться в  окоп под повозками, где наши
мужчины  поддерживали постоянный,  но неправильный  огонь. Каждый стрелял на
свой страх,  завидя неприятеля. Но  мать разгадала мои намерения и приказала
мне оставаться на месте с малюткой на руках.
     Только  что я последний раз оглянулся на Сайлеса Донлепа -- он  все еще
трепетал, -- как был убит  младенец Касльтонов. Его  держала на руках Дороти
Касльтон, десятилетняя  девочка,  и он был  убит в ее объятиях. Ее  даже  не
задело! Я  слышал разговоры об этом случае: вероятно, пуля ударилась  в одну
из повозок и отлетела рикошетом в яму. Это  была чистая случайность; если не
считать таких случайностей, то в яме было безопасно.
     Когда  я  опять  поднял глаза, Сайлес Донлеп был  уже  мертв. Я испытал
разочарование,  словно меня обманом лишили интересного зрелища.  Мне никогда
еще не приходилось видеть, как умирает человек.
     Дороти  Касльтон  разрыдалась; долго она  завывала и кричала, заразив в
конце  концов миссис  Гастингс. Поднялся такой гвалт, что  отец послал Уотта
Геллингса разузнать, в чем дело.
     В сумерках пальба прекратилась, хотя разрозненные выстрелы слышались  и
ночью. Двое наших мужчин были ранены в эту вторую атаку, и их принесли к нам
в яму.  Билль Тайлер был  убит  наповал,  и его,  Сайлеса  Донлепа и малютку
Касльтонов похоронили рядом с другими, когда стемнело.
     Всю эту  ночь  мужчины, сменяя друг друга, рыли колодец; но вместо воды
они  докопались только до влажного  песка. Принесли  несколько ведер воды из
родника, но в  тех, кто отважился пойти за  водой, стреляли, и они перестали
носить воду, когда Иеремии Гопкинсу прострелили левую руку у кисти.
     Третий день был еще более сухой  и жаркий. Мы  проснулись от сильнейшей
жажды, и  варка пищи в этот день не производилась. Во рту так пересохло, что
мы не  могли  есть. Я  попробовал грызть кусок черствого  хлеба,  данный мне
матерью,  но должен был бросить  его. Пальба то  усиливалась, то ослабевала.
Иногда целые сотни людей  обстреливали лагерь.  Но были промежутки, когда не
раздавалось ни одного выстрела. Отец не переставал уговаривать  наших бойцов
не тратить выстрелов, ибо у нас истощались заряды.
     В это время мужчины продолжали рыть колодец; он был уже так глубок, что
песок  приходилось  убирать ведрами.  Люди, выносившие  песок,  представляли
удобную цель,  и  один  из них был ранен  в плечо.  Это  был  Питер  Бромли,
погонявший волов повозки Блэдгудов, -- он был помолвлен  с Джен Блэдгуд. Она
выскочила из ямы, побежала к нему, несмотря  на летавшие пули, и увела его в
безопасное  место.  Около  полудня  стенки  колодца обвалились,  и  пришлось
откапывать двух  рабочих,  засыпанных  песком.  Эмос  Вентворт целый  час не
приходил  в  себя.  После  этого  колодец обложили  досками,  выломанными из
повозок, и  дышлами,  и  рытье  колодца  продолжалось.  Но даже  на  глубине
двадцати футов был лишь влажный песок. Вода не показывалась
     К этому  времени  положение в  яме  сделалось  ужасным. Дети  с  плачем
требовали  воды,  грудные  младенцы,  охрипнув  от крика, все еще продолжали
кричать. Роберт  Карр, другой раненый, лежал в каких-нибудь десяти  футах от
матери  и меня. Он находился  в состоянии  безумия и все время  просил воды.
Многие  женщины  находились  не в  лучшем  состоянии;  бредили  мормонами  и
индейцами; некоторые из них молились, а три взрослых сестры Демдайк со своей
матерью распевали духовные гимны. Матери брали влажный песок, вырытый со дна
колодца,  и  обкладывали  им  обнаженные  тельца  младенцев,  чтобы  немного
охладить их.
     Двое  братьев  Ферфакс  не  вытерпели  наконец  и, взяв ведра, выползли
из-под повозок  и кинулись  бежать к ручью. Джайльс не пробежал и полдороги,
как упал. Роджерс добежал до родника и вернулся, не задетый пулей. Он принес
два неполных  ведра,  потому что  часть  воды расплескалась на бегу. Джайльс
ползком добрался назад, и когда его принесли в яму, он  выплевывал кровь изо
рта и кашлял.
     Двух неполных ведер воды не могло, разумеется, хватить на сотню душ, не
считая  мужчин.  Только грудные младенцы, и очень маленькие дети, да раненые
получили  воду.  Я  не  получил  ни глотка,  но мать омочила  кусок  ткани в
нескольких ложках воды, полученной для младенца,  и вытерла  мне  губы. Себе
она не позволила даже этого и отдала мне жевать мокрую тряпку.
     После  полудня  положение  сделалось  еще   хуже.  Солнце  ослепительно
сверкало  в ясном  безветренном  воздухе,  и наша  яма превратилась  в сущее
пекло. Кругом во всех направлениях слышались  выстрелы и завывания индейцев.
Лишь изредка отец  разрешал послать выстрел из нашего окопа, да и  то только
таким метким стрелкам, как Лабан и Тимоти  Грант.  На нашу же позицию  лился
непрекращающийся  дождь  свинца.  К счастью,  больше  не  случалось  роковых
рикошетов, и наши люди, притаившиеся  в  окопах,  большей частью  оставались
невредимы. Только четверо были ранены; один очень тяжело.
     В одну из коротких передышек между  залпами отец пришел к нам из окопа.
Несколько  минут  он  сидел  возле  матери  и  меня,  не  говоря  ни  слова.
По-видимому, прислушивался к стонам и воплям  о воде. Раз он вылез  из ямы и
пошел  осмотреть колодец.  Он  принес только  влажный песок,  которым  густо
обложил грудь и плечи Роберта Карра. Потом он направился к месту, где лежали
Джед Донгэм и его мать,  и послал  в окоп за отцом Джеда.  Мы были так тесно
скучены  в  яме,  что.  когда  кто-нибудь  двигался в  ней,  ему приходилось
осторожно переползать через тела лежащих.
     Через некоторое время отец снова приполз к нам.
     -- Джесс, -- спросил он меня, -- ты не боишься индейцев?
     Я энергично замотал головой, догадавшись,  что меня хотят  отправить  с
очень важной миссией.
     -- Ты не боишься проклятых мормонов?
     -- Ни  одного  проклятого мормона, --  ответил я, воспользовавшись этим
случаем ругнуть наших врагов, не опасаясь подзатыльника от матери.
     Я  видел, что  легкая улыбка искривила  ее пересохшие губы,  когда  она
услышала мой ответ.
     -- Так вот, Джесс, не пойдешь ли ты с Джедом к роднику за водой?
     Я весь превратился в слух.
     -- Мы переоденем  вас девочками, -- продолжал  отец, --  и в вас, может
быть, не решатся палить.
     Я хотел пойти так, как был, мужчиной,  носящим штаны; но быстро сдался,
как  только отец намекнул,  что он  найдет  какого-нибудь другого  мальчика,
которого переоденет и отправит с Джедом.
     Из повозки Чэттоксов  принесли сундук. Девочки  Чэттокс  были  близнецы
приблизительно такого  роста, как Джед и  я. Несколько женщин  бросились нам
помогать. Это  были воскресные платья близнецов, которые они везли с собой в
сундуке из самого Арканзаса.
     Мать оставила малютку на руках старой Донлеп и проводила меня до самого
окопа.  Здесь, под повозкой, за  невысоким  песчаным бруствером, мы с Джедом
получили последние  инструкции. Потом  мы вылезли  на лужайку и очутились на
равнине. Мы были одеты совершенно одинаково -- белые чулки, белые платьица с
большими  синими кушаками и белые шляпки.  Правая рука  Джеда  и  моя  левая
крепко  держали одна  другую. В  каждой  из  свободных  рук мы  несли по два
небольших ведерка.
     -- Будьте осторожны! -- предостерег отец, когда мы двинулись в путь. --
Идите медленно, спокойно, как девочки!
     Не раздалось ни одного выстрела. Мы  благополучно добрались до родника,
наполнили  наши ведерки,  прилегли  и  сами  хорошенько напились.  С  полным
ведерком  в  каждой руке  мы  совершили  обратный  путь. И  в нас ни разу не
выстрелили.
     Не помню, сколько мы сделали таких прогулок -- вероятно, пятнадцать или
двадцать. Шли мы медленно, все время держась  за руки, и каждый раз медленно
возвращались  с четырьмя ведерками воды. Изумительно, как нам хотелось пить!
Мы несколько раз припадали к воде и пили долгими глотками.
     Но это  было чересчур для наших врагов. Не могу себе представить, чтобы
индейцы так долго воздерживались от выстрелов, -- все равно, по девочкам или
нет, -- если бы не слушались инструкций белых, прятавшихся за их спинами. Во
всяком случае,  когда  мы  с Джедом  отправились  в новый  поход,  с  холмов
индейцев раздался выстрел, а потом другой.
     -- Вернитесь! -- крикнула мать.
     Я поглядел на  Джеда и увидел, что он смотрит  на меня. Я знал, что  он
упрям, и решил быть последним в этой борьбе великодуший.  Я двинулся вперед,
и в то же мгновение двинулся и он.
     -- Ты! Джесс! --  крикнула  мать.  И в  голосе  ее послышалось обещание
чего-то более серьезного, чем затрещина.
     Джед предложил, чтобы я взял его руку, но я покачал головой.
     -- Побежим! -- предложил я.
     И в  то же время,  как  мы бежали  по  песку, казалось,  все  индейские
винтовки палили в нас. Я несколько раньше Джеда добежал  до родника, так что
Джеду пришлось ждать, пока я наполню свои ведра.
     --  Теперь  беги! -- сказал он  мне. И по  тому,  как  неспешно он стал
наполнять свои ведра, я понял, что он решил быть последним.
     Я  припал  к земле и, выжидая, стал наблюдать  облачко  пыли,  поднятое
пулями. В обратный путь мы двинулись рядышком и бегом.
     -- Не так быстро, -- предостерег я его, -- а то прольешь половину воды!
     Это  задело  его,  и  он  чувствительно  замедлил  шаг.  На  полпути  я
споткнулся  и стремглав полетел наземь.  Пуля, ударившись прямо передо мной,
засыпала мне глаза песком. Минуту мне казалось, что меня подстрелили.
     --  Нарочно сделал? -- насмешливо  промолвил Джед, когда  я поднялся на
ноги. Он все время стоял и ждал меня.
     Я  понял, в чем дело.  Он вообразил, что  я упал нарочно, чтобы пролить
воду  и  вернуться  за  новой!  Это  соперничество  между  нами  приобретало
серьезный характер --  настолько серьезный, что  я тотчас же  подхватил  его
мысль  и побежал обратно к роднику.  А  Джед  Донгэм, с полным презрением  к
пулям, взрывавшим  песок вокруг него, стоял на открытом  месте и  ждал меня.
Вернулись  мы  рядышком,  с  почетом даже, на наш, мальчишеский, взгляд.  Но
когда мы отдали воду, оказалось, что Джед принес  только одно  ведро. Другое
его ведерко у самого дна оказалось пронизанным пулей.
     Мать прочитала мне длинную  лекцию  о  непослушании. После того, что  я
сделал, отец не позволил бы бить меня, и она это знала;  ибо в то время, как
она читала мне выговор, отец через плечо не переставал подмигивать. Это он в
первый раз подмигивал мне!
     В яме меня  и Джеда встретили как  героев. Женщины  плакали  и целовали
нас, душили в  объятиях. Должен сознаться, мне это было приятно, хотя я, как
и Джед, делал вид, что презираю  все  излияния.  Иеремия Гопкинс,  с большой
повязкой у кисти левой руки,  объявил, что  мы настоящее тесто, из  которого
делаются белые люди -- люди вроде Даниэля Буна, Кита Карсона и Дэви Крокета.
Это мне польстило больше всего.
     Остаток этого  дня я, кажется, занят  был главным образом болью в левом
глазу,  вызванной  песком, взметенным пулей. Мать сказала,  что  глаз у меня
затек  кровью; и  он  действительно болел -- держал  ли я его  закрытым  или
открытым. Я пробовал и так и этак.
     В  яме теперь стало спокойно, ибо все получили воду,  хотя  по-прежнему
оставалась неразрешимой задача -- как  добыть новую. Кроме того, у нас почти
истощились  боевые припасы. Тщательно обыскав все  повозки, отец нашел  лишь
пять фунтов пороху. Немного больше оставалось в пороховницах бойцов.
     Я  вспомнил  о  нападении  накануне  при заходе  солнца и  на  этот раз
предупредил его и залез в окоп до заката. Я прикорнул  рядом с  Лабаном.  Он
энергично жевал табак  и  не заметил меня. Некоторое время я наблюдал его  с
опаской, боясь, что  если он меня увидит, то отправит назад  в яму. Он полез
для чего-то под колеса повозки, пожевал  немного и потом осторожно сплюнул в
маленькую ямку, которую сделал себе в песке.
     -- Как делишки? -- спросил я его наконец.
     -- Отлично, -- сказал он.  --  Совсем великолепно,  Джесс, когда  можно
пожевать табачку!  Во рту  у меня так  пересохло,  что  я  не  мог жевать от
восхода до того, как ты принес воды.
     Над холмом к северо-востоку, занятым белыми, показаласъ голова и плечи.
Лабан навел винтовку и целился добрую минуту. Но потом покачал головой.
     -- Полтораста футов. Нет,  не буду рисковать! Я могу попасть, но могу и
промахнуться, а твой па лют насчет пороху!
     -- Как  ты  думаешь,  каковы наши  шансы?  --  спросил  я, как взрослый
мужчина; после своих подвигов водоноса я чувствовал себя настоящим мужчиной.
     Лабан как будто тщательно обдумывал вопрос, прежде чем ответить мне.
     -- Джесс,  должен  сказать тебе, что дело наше дрянь! Но мы выпутаемся.
Выпутаемся, можешь прозакладывать свой последний доллар!
     -- Не все выпутаются, -- возразил я.
     -- Кто, например? -- спросил он.
     -- Да вот Билли Тайлер, миссис Грант, и Сайлес Донлеп, и другие.
     -- О,  вздор,  Джесс, ведь  они  уж  в земле! Разве  ты  не знаешь, что
каждому приходится  хоронить  своих  покойников?  Люди делают это уже  много
тысяч лет, а число живых не уменьшается. Видишь ли, Джесс, рождение и смерть
идут рука об руку. Люди рождаются так же  часто, как умирают, --  даже чаще,
потому что плодятся и множатся. Вот ты, например, мог быть убит нынче ночью,
когда ходил за водой. А ты  здесь, не правда ли?  Растабарываешь со  мной и,
наверное, вырастешь и будешь отцом славного большого семейства в Калифорнии.
Говорят, в Калифорнии все растет быстро!
     Этот  жизнерадостный взгляд  на  дела  настолько ободрил  меня,  что  я
решился высказать мысль, давно тревожившую меня.
     -- Скажи, Лабан, -- допустим, тебя здесь убьют...
     -- Кого? Меня? -- воскликнул он.
     -- Я говорю -- только предположим, -- объяснил я.
     -- А, вот как! Продолжай! Предположим, меня убьют...
     -- Отдашь ты мне свои скальпы?
     -- Твоя ма надает тебе затрещин, если увидит их на тебе, -- отвечал он.
     --  Я не буду  носить их при ней.  Так  вот,  если  тебя  убьют, Лабан,
кто-нибудь должен же получить эти скальпы?
     -- Почему  нет? Это верно; почему бы нет! Ладно, Джесс! Я люблю  тебя и
твоего па. Как только меня убьют, скальпы твои, и скальпировальный нож тоже.
Вот Тимоти Грант будет свидетелем. Ты слыхал, Тимоти?
     Тимоти  подтвердил,  что  он  слышал; и я  лежал после этого безмолвно,
слишком подавленный величием моих перспектив, чтобы произнести хотя бы слово
признательности.
     Предусмотрительность,  побудившая   меня   переползти   в   окоп,  была
вознаграждена. На закате последовала новая генеральная атака.  и нас осыпали
тысячами выстрелов. Никто на  нашей стороне не  получил и царапины. С другой
стороны, хотя мы выпустили едва ли три десятка выстрелов, я видел, что Лабан
и  Тимоти Грант уложили каждый  по  индейцу. Лабан сказал мне, что все время
стреляют только индейцы. Он был  уверен, что ни один белый не выпустил пули.
И все это озадачивало его. Белые не подавали нам помощи и не нападали на нас
и все время ходили в гости к индейцам, нападавшим на нас.
     Наутро нас опять стала мучить жажда. При первом луче  рассвета  я вылез
из ямы. Выпала сильная роса, и мужчины, женщины и дети слизывали ее языком с
влажных дышл, с тормозов и с ободьев колес.
     Рассказывали,  что Лабан  вернулся с разведки, которую  произвел  перед
самым рассветом; что он дополз  до самой  позиции белых; что те уже встали и
что он видел, как они, образовав  большой круг, молились при  свете походных
костров.  Судя по нескольким  словам,  которые  ему удалось расслышать,  они
молились за нас и о том, что делать с нами.
     -- Да просвет