ора.
     И мазурик-поэт доказал!
     В пекарне работали  по ночам. Один из каторжников, пекарь, был в первой
ночной смене. Он был сыщиком начальника двора, и Винвуд знал это.
     -- Нынче ночью, -- объявил он начальнику, -- Сэммерфорс пронесет дюжину
револьверов калибра 44, В следующее дежурство он пронесет  патроны. Нынче же
он  передаст револьверы  в пекарне  мне.  Там у вас есть хороший сыщик -- он
сделает вам доклад завтра.
     Сэммерфорс представлял собой любопытную фигуру буколического сторожа из
графства  Гумбольдт.  Это  был  простодушный,  ласковый  олух, не упускавший
случая    честно   заработать    доллар   контрабандной   доставкой   табаку
заключенным...  В  этот  вечер, вернувшись из  поездки в  Сан-Франциско,  он
принес с собой пятнадцать фунтов легкого табаку для папирос. Это было уже не
в  первый раз, и всякий раз он  передавал  табак Сесилю Винвуду. Так и в эту
ночь, ничего не подозревая,  он передал  Винвуду в пекарне  табак -- большую
пачку  самого  невинного  табаку,  завернутого  в  бумагу.  Шпион-пекарь  из
укромного  места  видел,  как  Винвуду  передали  пакет,  о  чем  и  доложил
начальнику тюремного двора.
     Тем  временем  не  в  меру ретивое  воображение поэтадоносчика усиленно
работало.  Он  задумал  штуку,  которая  принесла мне  пять  лет  одиночного
заключения  и привела меня в эту проклятую камеру, где я сейчас пишу. И  все
эти пять  лет я  ничего не подозревал.  Я ничего  не  знал  даже о побеге, к
которому  он подговорил сорок вечников. Я  не знал ничего, абсолютно ничего!
Не больше меня знали и другие. Вечники не знали, как он их обошел. Начальник
тюремного двора не знал, что и его обманули. Неповинней всех был Сэммерфорс.
В  худшем  случае  совесть  могла  упрекнуть  его  в  том,  что  он   пронес
контрабандой немного безобидного табаку.
     Но  вернемся  к  глупой,  безумной  и  вместе  с тем  мелодраматической
махинации Сесиля Винвуда.  Когда он  утром встретил начальника двора, вид  у
него был торжествующий. Воображение его расскакалось без удержу.
     --  Да,  груз  пронесли,  совершенно  так, как ты  сказал,  --  заметил
начальник двора.
     --  Его хватило  бы,  чтобы  взорвать  на воздух  половину  тюрьмы,  --
подхватил Винвуд.
     -- Хватило чего? -- спросил начальник.
     -- Динамита и фитилей,  --  продолжал глупец.  -- Тридцать пять фунтов.
Ваш сыщик видел, как Сэммерфорс передал его мне.
     Должно  быть,  начальник  двора  чуть  не  умер  на  месте.  Я,  право,
сочувствую  ему в  этом случае  -- подумайте  только,  тридцать пять  фунтов
динамита в тюрьме!
     Рассказывают,  что  капитан Джэми  --  таково  было прозвище начальника
тюремного двора -- так и сел на месте и схватился руками за голову.
     -- Где же он теперь? -- завопил он. -- Давай его сюда! Сию минуту давай
его сюда!
     Тут только Сесиль Винвуд заметил свой промах.
     -- Я зарыл его,  -- солгал он. Он должен был солгать, потому что табак,
упакованный в мелкие пачки, давно уже разошелся по рукам заключенных.
     -- Ну  ладно,  -- проговорил капитан Джэми, -- веди меня сейчас к этому
месту!
     Но, конечно, вести  было некуда. Никаких взрывчатых веществ в тюрьме не
имелось. Они существовали только в воображении негодяя Винвуда.
     В большой тюрьме, как  Сан-Квэнтинская, всегда найдется местечко,  куда
можно  спрятать вещи. Ведя за  собой капитана Джэми, Сесиль  Винвуд поневоле
должен был быстро соображать.
     Как свидетельствовал  перед комитетом директоров капитан Джэми (а также
и Винвуд), на пути  к тайнику Винвуд рассказал, что я  вместе с  ним зарывал
динамит.
     И я,  только что пробывший пять дней в карцере  и  восемьдесят  часов в
смирительной  рубашке,  -- я,  полное бессилие  которого было известно  даже
тупым сторожам, -- я, которому дали день на отдых от нечеловечески страшного
наказания, --  я был назван соучастником в сокрытии  несуществующих тридцати
пяти фунтов сильновзрывчатого вещества.
     Винвуд повел капитана Джэми к мнимому тайнику. Разумеется, они не нашли
никакого динамита.
     -- Боже  мой! --  продолжал  лгать Винвуд.  --  Стэндинг надул меня. Он
откопал динамит и спрятал его в другом месте.
     Начальник двора употребил более выразительные слова, чем "боже мой".
     В ту же секунду, не теряя хладнокровия, он повел Винвуда в свой частный
кабинет, запер дверь и  страшно избил его -- как это впоследствии выяснилось
перед  комитетом  директоров.  Получив  трепку,  Винвуд,  однако,  продолжал
клясться, что он сказал правду.
     Что оставалось делать капитану Джэми? Он убежден был, что тридцать пять
фунтов  динамита  спрятаны  в  тюрьме  и   что   сорок   отчаянных  вечников
приготовились  совершить  побег.  Он  вызвал на  очную  ставку  Сэммерфорса;
Сэммерфорс твердил, что в пакете был  табак,  но Винвуд клялся,  что это был
динамит, и ему вполне поверили.
     В  этой стадии дела я и вступил в него  или, вернее, выступил,  так как
меня  лишили солнечных  лучей и дневного  света  и снова отвели в карцер,  в
одиночное заключение, где я в темноте гнил целых пять лет.
     Я совершенно был сбит с толку.  Меня только что выпустили из карцера; я
лежал,  изнывая от боли, в  своей прежней камере, как вдруг меня  схватили и
снова бросили в карцер.
     Теперь,  -- говорил  Винвуд  капитану Джэми, --  динамит  в  безопасном
месте, хотя мы и не знаем, где он. Стэндинг -- единственный человек, знающий
это,  а из  карцера  он никому  не сможет сообщить, где  динамит. Каторжники
готовы к побегу. Мы можем накрыть их на месте  преступления. От меня зависит
назначить момент. Я им назначу  два часа  ночи и  скажу,  что,  когда стража
уснет, я отопру камеры и раздам им револьверы. Если в  два часа  ночи вы  не
застанете сорок человек,  которых я  назову поименно, совершенно  одетыми  и
бодрствующими, тогда, капитан, можете запереть меня  в одиночную  камеру  на
весь  остаток моего срока! А когда мы запрем в  карцер Стэндинга и тех сорок
молодцов, у нас довольно будет времени разыскать динамит.
     -- Даже  если  бы для  этого пришлось  не  оставить камня на камне,  --
храбро ответил капитан Джэми.
     Это  происходило  шесть  лет  назад.  За  все  это  время они  не нашли
несуществующего  динамита, хотя тысячу  раз  перевернули  тюрьму вверх дном,
разыскивая его.  Тем не менее до последнего момента своей  службы смотритель
Этертон верил  в  существование  динамита.  Капитан Джэми, все еще состоящий
начальником тюремного двора, и сейчас убежден, что в тюрьме спрятан динамит.
Не далее как вчера он  приехал  из Сан-Квэнтина в Фольсом, чтобы сделать еще
одну попытку узнать место,  где  спрятан динамит. Я  знаю, что  он  свободно
вздохнет, когда меня повесят.

ГЛАВА III

     Весь  этот  день я пролежал в карцере, ломая  себе голову над  причиной
обрушившейся  на  меня  новой и  необъяснимой кары.  Я  додумался  только до
одного: какойнибудь шпик,  подмазываясь  к  сторожам, донес,  что я  нарушаю
тюремные правила.
     В то время как капитан Джэми волновался, дожидаясь ночи, Винвуд передал
сорока заговорщикам, чтобы они  готовились  к побегу. В два  часа пополуночи
вся тюремная  стража  была  на ногах,  не  исключая  дневной смены,  которой
полагалось  спать в  это  время. Когда  пробило  два  часа, они бросились  в
камеры,  занятые сорока заговорщиками. Все камеры отворились в один и тот же
момент,  и  все лица,  названные  Винвудом, оказались на  ногах,  совершенно
одетые; они  прятались за  дверями.  Разумеется, это  подтвердило  в  глазах
капитана Джэми  все измышления Винвуда. Сорок вечников были пойманы врасплох
на  приготовлениях  к   побегу.  Что  из  того,  что  они  все  впоследствии
единогласно утверждали,  что  побег  был задуман Винвудом?  Комитет тюремных
директоров, от первого до последнего человека, был  убежден, что  эти  сорок
каторжников лгут, выгораживая  себя. Комитет помилований был того же мнения,
ибо  не  прошло   и  трех  месяцев,  как  Сесиль  Винвуд,  поэт  и  мазурик,
презреннейший  из  людей,  получил  полное помилование и  был  освобожден из
тюрьмы.
     Тюрьма -- превосходная школа философии.  Ни один обитатель ее  не может
прожить  в ней годы без того,  чтобы  не отрешиться от самых  дорогих  своих
иллюзий, без  того,  чтобы  не лопнули  самые  радужные  его  метафизические
пузыри.  Нас  учат,  что  правда  светлее  солнца и  что преступление всегда
раскрывается. Но вот вам доказательство, что не всегда так бывает! Начальник
тюремного двора, смотритель Этертон,  комитет тюремных директоров -- все они
до  единого и  сейчас  верят  в  существование динамита,  который никогда не
существовал,  а был только изобретен лживым мозгом дегенерата сыщика и поэта
Сесиля Винвуда. И Сесиль Винвуд жив, а я, невиннейший из всех привлеченных к
этому делу людей, через несколько недель пойду на виселицу.
     Теперь  я опишу вам,  как сорок вечников ворвались в тюремную тишину. Я
спал,  когда  наружная  дверь  коридора  карцера  с  треском  распахнулась и
разбудила  меня.  "Какой-нибудь  горемыка",  --  была моя  первая  мысль;  а
следующей моей  мыслью  было, что  он, наверное, получил трепку, --  до меня
доносилось шарканье ног, глухие звуки ударов по телу, внезапные  крики боли,
мерзкие ругательства и шум влекомого тела.
     Двери  карцеров  раскрывались одна за другой, и тела одного  за  другим
бросались или втаскивались  туда  сторожами. Новые  и новые  группы сторожей
приходили с избитыми каторжниками,  которых они продолжали бить, и  дверь за
дверью распахивались, чтобы поглотить окровавленные туши  людей,  виновных в
том, что они стосковались по свободе.
     Да,  когда теперь оглядываешься  назад, то видишь:  нужно быть  большим
философом, чтобы выносить все эти зверства год за годом. Я -- такой философ.
Восемь лет терпел я эту пытку, пока наконец,  отчаявшись избавиться  от меня
всеми  другими  способами,  они не  призвали  государственную машину,  чтобы
накинуть мне на шею веревку и остановить мое дыхание тяжестью моего тела. О,
я знаю, эксперты дают ученые заключения,  что при  повешении, когда вышибают
табуретку  из-под  ног, ломается  позвоночник  жертвы.  А жертвы  никогда не
возвращаются, чтобы  опровергнуть это.  Но нам,  пережившим тюрьму, известны
замалчиваемые тюремщиками случаи, когда шея жертвы оставалась целой.
     Забавная вещь --  повешение! Я сам  не  видел, как  вешают, но очевидцы
рассказывали мне подробности доброй дюжины таких казней, и я знаю, что будет
со мной.
     Поставив  меня на табуретку, сковав меня  по рукам и ногам, накинув мне
на шею петлю, а  на голову черный чехол, они столкнут меня так, что тело мое
своим  весом натянет  веревку. Затем  врачи обступят  меня и один за  другим
будут становиться на табуретку, обхватывать меня руками, чтобы я не качался,
как маятник, и прижиматься  ухом к моей  груди, считая биения сердца. Иногда
проходит двадцать минут с  того момента, как уберут табуретку, и до момента,
как  перестанет  биться  сердце. О,  поверьте, они  по  всем правилам  науки
стараются убедиться,  что человек умер, после того как они  повесили его  на
веревке.
     Я  уклонюсь  немного  в  сторону  от моего  повествования, чтобы задать
один-два  вопроса современному обществу. Я имею  право отклоняться и ставить
вопросы, ибо в скором времени меня выведут из  тюрьмы и сделают со мной  все
описанное выше. Если позвоночник жертвы ломается  от упомянутого хитроумного
приспособления и хитроумного расчета веса тела  и длины его, то зачем же они
в  таком  случае связывают  жертве руки? Общество  в  целом  не  в состоянии
ответить на этот вопрос. Но я знаю почему. И это знает  любитель, когда-либо
участвовавший  в  линчевании  и  видевший,  как  жертва  взмахивает  руками,
хватается за веревку и ослабляет петлю вокруг шеи, силясь перевести дух.
     Еще один вопрос задам я нарядному члену общества, душа которого никогда
не блуждала в  кровавом  аду, как моя: зачем  они напяливают черный чехол на
лицо жертвы перед тем, как выбить из-под ее ног табуретку?
     Не  забывайте,  что в скором времени они набросят этот черный чехол  на
мою голову,  -- поэтому я вправе задавать вопросы. Не потому ли,  о нарядный
гражданин, твои вешатели  так  поступают, что боятся увидеть на  лице  ужас,
который они  творят над  нами по твоему желанию?  Не забывайте, что я  задаю
этот  вопрос  не  в двенадцатом веке по Рождестве Христове, и не  во времена
Христа, и не в двенадцатом веке до  Рождества. Я, которого  повесят в тысяча
девятьсот тринадцатом  году по  Рождестве Христове,  задаю эти  вопросы вам,
предполагаемым  последователям Христа, -- вам, чьи  вешатели  выведут меня и
закроют мое лицо  черной тканью, не смея, пока я еще жив, взглянуть на ужас,
творимый надо мною.
     Но возвращусь к моей тюрьме. Когда удалился последний сторож и наружная
дверь заперлась, все  сорок избитых и озадаченных людей заговорили, засыпали
друг  друга вопросами. Но  почти в ту  же  минуту заревел, как бык, Скайсель
Джек,  огромного  роста  матрос;   он  потребовал  молчания,  чтобы  сделать
перекличку. Камеры  были полны, и камера за  камерой по порядку  выкрикивала
имена  своих обитателей.  Таким  образом  выяснилось,  что  в  каждой камере
находятся надежные каторжники, среди которых не могло оказаться шпика.
     Только  на  мой   счет  каторжники  остались  в  сомнении,  ибо  я  был
единственный  узник,  не принимавший  участия  в  заговоре.  Меня  подвергли
основательному допросу. Я мог только сказать им, что не далее как этим утром
вышел  из карцера и смирительной рубашки  и  без всякой причины, насколько я
мог  понять,  был через несколько  часов  вновь  брошен  туда. Моя репутация
"неисправимого" говорила в мою пользу, и они решились открыть прения.
     Лежа и прислушиваясь, я впервые узнал о том, что готовился побег.  "Кто
сфискалил?" -- был  их единственный вопрос. Всю ночь этот вопрос повторялся.
Поиски Сесиля Винвуда оказались напрасными, и общее подозрение пало на него.
     -- Остается только одно, ребята, -- промолвил наконец Скайсель Джек. --
Скоро утро. Они нас  выведут  и устроят нам кровавую  баню. Мы были  пойманы
наготове, в  одежде.  Винвуд надул  нас и  донес. Они будут выводить нас  по
одному  и избивать. Нас  сорок человек;  нужно раскрыть  ложь. Пусть каждый,
сколько бы его  ни били, говорит только  правду,  сущую правду, и да поможет
ему Господь!
     И  в этой  мрачной  юдоли  человеческой  бесчеловечности,  от  камеры к
камере,  прижавшись устами  к решетке, сорок вечников торжественно поклялись
говорить правду.
     Мало хорошего принесла им  эта правда!  В  девять  часов  утра сторожа,
наемные  убийцы  чистеньких граждан, составляющих государство, лоснящиеся от
еды и сна, накинулись на  нас. Нам не только не дали завтрака -- нам не дали
даже воды, а избитых людей, как известно, всегда лихорадит.
     Не знаю, читатель, представляете ли вы себе хотя бы приблизительно, что
значит быть "избитым"?  Не стану объяснять вам это. Довольно  вам знать, что
эти избитые, лихорадящие люди семь часов оставались без воды.
     В девять часов пришли сторожа; их было немного. В большом числе не было
и надобности,  потому  что они открывали только по  одной камере зараз.  Они
были  вооружены  короткими  заостренными   палками  --  удобное  орудие  для
"дисциплинирования" беспомощных людей. Открывая камеру  за камерой, они били
и истязали вечников. Их нельзя было упрекнуть в лицеприятии: я получил такую
же  порцию,  как  и другие.  И это  было  только начало,  это  было  как  бы
предисловие к пытке, которую каждому из нас пришлось испытать один на один в
присутствии оплачиваемых государством зверей. Это был  как бы намек  каждому
на то, что ожидает его в инквизиционном застенке.
     Я в  своей  жизни изведал много тюремных ужасов, но кромешный ад  дней,
последовавших за  описанными событиями,  был  хуже даже,  чем  то,  что  они
собираются учинить надо мной в близком будущем.
     Долговязый  Билль Ходж,  ко многому привыкший  горец, должен был первым
подвергнуться допросу. Он  вернулся через два часа -- вернее, его приволокли
и  бросили на  каменный  пол карцера.  Затем они  избили  Луиджи Полаццо  из
Сан-Франциско, американца первого поколения от родителей итальянцев, который
глумился и издевался над ними и довел их до белого каления.
     Не скоро удалось Долговязому Биллю побороть боль настолько,  чтобы быть
в состоянии произнести несколько связных слов.
     -- Что с динамитом? -- спросил он. -- Кто знает чтонибудь о динамите?
     Разумеется,  никто не знал, -- а  это был  главный вопрос, поставленный
ему мучителями.
     Почти через  два часа  вернулся Луиджи Полаццо; но  это  был не он, это
была  какая-то развалина,  бормотавшая что-то  бредовое и  не  умевшая  дать
ответа  на  вопросы,  гулко раздававшиеся в  длинном  коридоре  карцеров, --
вопросы,  которыми  осыпали его люди,  ждавшие  своей очереди и  нетерпеливо
желавшие знать, что с ним сделали и какому допросу его подвергли.
     В ближайшие сорок восемь часов Луиджи два раза  водили на допрос. После
этого уже не человеком,  а какимто бормочущим идиотом его отправили на житье
в  Аллею  Беггауза.  У него  крепкое  телосложение,  широкие  плечи, широкие
ноздри,  крепкая грудь и  чистая кровь; в Аллее  Беггауза он еще долго будет
бормотать околесицу после  того, как  я буду вздернут на веревку и избавлюсь
таким образом навсегда от ужасов исправительных тюрем в Калифорнии.
     Заключенных выводили из камер поодиночке, одного за другим, и приводили
обратно  какие-то  развалины,  обломки  людей,  бросая их,  окровавленных, в
темноту,  где  им предоставлялось  сколько угодно  рычать  и выть. И когда я
лежал, прислушиваясь к  стонам и  воплям и к безумным фантазиям свихнувшихся
от мучений  людей,  во  мне  смутно просыпались  воспоминания,  что  где-то,
когда-то  и  я сидел  на высоком месте, свирепый  и гордый, прислушиваясь  к
такому же хору стонов и воплей. Впоследствии, как вы в свое время узнаете, я
осознал это  воспоминание  и  понял,  что стоны и вопли  исходили  от рабов,
прикованных  к своим скамьям,  и что я слушал их сверху, с кормы, в качестве
воина-пассажира  на  галере  Древнего  Рима.  Я  тогда  плыл  в  Александрию
начальником  воинов,  на  пути  в  Иерусалим.  Но об  этом  я  вам  расскажу
впоследствии... а покуда...


ГЛАВА IV

     Покуда   в  темнице  царил   ужас,   начавшийся   вслед  за   открытием
приготовлений к побегу. И ни на секунду в эти вечные  часы ожидания  меня не
оставляло  сознание, что и  мне придется  последовать за этими каторжниками,
претерпеть  инквизиционные пытки, какие они  претерпели, и вернуться обратно
развалиной, которую бросят на каменный пол моей каменной, с чугунной дверью,
темницы.
     Вот они явились за мной.  Грубо  и безжалостно, осыпая  меня  ударами и
бранью, они  увели меня --  и я очутился перед капитаном Джэми и смотрителем
Этертоном, окруженными  полдюжиной  подкупленных  на  выколоченные  налогами
деньги зверей,  носящих название сторожей  и  готовых исполнить любой приказ
начальства. Но их услуги не понадобились.
     --  Садись!  -- сказал  мне  смотритель  Этертон,  указав  на  огромный
деревянный стул.
     И вот я, избитый, окровавленный,  не  получивший глотка воды  за долгую
ночь и день, полумертвый от голода, от побоев,  последовавших за пятью днями
карцера и восемьюдесятью часами  смирительной рубашки, подавленный сознанием
бедственности  человеческого   удела,  охваченный  страхом,  что   со   мной
произойдет  то  же,  что произошло  с остальными,  --  я, шатающийся обломок
человека  и  бывший профессор  агрономии, -- я отказался принять приглашение
сесть.
     Смотритель  Этертон  был крупный  и  очень сильный  мужчина.  Рука  его
молниеносно упала на мое плечо. В его руках я был соломинкой. Он поднял меня
с полу и швырнул на стул.
     --  А теперь,  -- промолвил он, пока я задыхался и  душил  в себе крики
боли,  -- расска