Джек Лондон.
   Межзвездный скиталец


     Роман. 1915 г
     ПСС: В 24 т.-- М.; Л.: Земля и  фабрика, 1928-1929.-- Т.12.
     OCR: Борис Мих




ГЛАВА I

     С  раннего детства во  мне жило сознание  бытия  иных  мест и времен. Я
чувствовал  присутствие  в  себе  иного  "я".  И  верьте мне,  мой  грядущий
читатель, это  бывало и  с  вами! Оглянитесь на свое  детство -- и  ощущение
инобытия, о котором  я говорю, вспомнится  вам  как опыт вашего детства.  Вы
тогда еще не определились,  не  выкристаллизовались, вы  были пластичны,  вы
были -- душа в движении, сознание  и  тождество в процессе формирования,  --
да, формирования и... забывания.
     Вы многое  забыли,  читатель; но все  же, читая  эти  строки, вы смутно
припомните туманные перспективы иных времен и мест, в которые заглядывал ваш
детский глаз. Теперь они вам кажутся грезами, снами. Но  если это  были сны,
привидевшиеся вам  в ту пору, -- откуда,  в таком случае, их вещественность?
Наши  грезы  уродливо  складываются из  вещей, знакомых нам. Материал  самых
бесспорных  наших  снов  --  это  материал  нашего опыта.  Ребенком,  совсем
крохотным ребенком, вы в  грезах  падали с громадных высот; вам снилось, что
вы летаете по воздуху, вас пугали ползающие пауки и слизистые многоножки, вы
слышали  иные  голоса,  видели  иные  лица,  ныне  кошмарно знакомые  вам, и
любовались восходами и закатами солнц иных, чем известные вам ныне.
     Так  вот,  эти  детские  грезы  принадлежат  иному  миру,  иной  жизни,
относятся к  вещам, которых вы никогда  не видели в нынешнем вашем мире и  в
нынешней вашей жизни. Но где же? В другой жизни? В других мирах?
     Когда вы прочтете все,  что  я здесь описываю, вы, может быть, получите
ответ на недоуменные вопросы,  которые я перед  вами поставил  и которые  вы
сами ставили себе еще до того, как читали эту книгу.
     Вордсворт знал эту тайну.  Он был не ясновидящий,  не  пророк, а  самый
обыкновенный человек, как вы, как всякий другой. То, что знал он, знаете вы,
знает  всякий.  Но  он  необычайно  талантливо  выразил  это в своей  фразе,
начинающейся словами: "Не в полной наготе, не в полноте забвенья..."
     Поистине тени тюрьмы окружают нас,  новорожденных, и  слишком  скоро мы
забываем! И все же, едва родившись, мы вспоминали иные времена и иные места.
Беспомощными  младенцами, на руках старших,  или  ползая на четвереньках  по
полу, мы вновь  переживали  во  сне свои воздушные  полеты. Да, мы познавали
муки и пытку кошмарного страха  перед  чем-то  смутным,  но чудовищным.  Мы,
новорожденные  младенцы  без  опыта, рождались  со страхом,  с воспоминанием
страха, а в о с п о м и н а н и е е с т ь о п ы т.
     Что  касается  меня,  то  я, еще  не  начав  говорить,  в столь  нежном
возрасте, что потребность пищи и сна я мог выражать только звуками, -- уже в
ту  пору я знал, что  я был  мечтателем,  скитальцем среди звезд. Да, я, чьи
уста не произносили слова "король",  знал, что некогда  я был сыном  короля.
Мало того -- я помнил, что некогда я был рабом и сыном раба и носил железный
ошейник.
     Это не  все.  Когда мне было три, и четыре, и  пять лет, "я" не был еще
"я". Я еще только  с  т а  н о в и л с я; я был  расплавленный дух,  еще  не
застывший и  не  отвердевший в  форме нынешнего моего  тела, нынешнего моего
времени и места. В этот период во  мне бродило, шевелилось все,  чем я был в
десятках  тысяч прежних существований, это все мутило мое расплавленное "я",
стремившееся воплотиться во м н е и стать м н о ю.
     Глупо  это  все, не  правда  ли?  Но  вспомните, читатель, --  которого
надеюсь  увлечь за собою в  скитания по  безднам  времени и пространства, --
сообразите, читатель,  прошу  вас,  что я много  думал об этих вещах,  что в
кровавые ночи и в холодном поту мрака, длившегося долгими годами, я был один
на  один со своими многоразличными  "я" и мог совещаться с ними и  созерцать
их. Я пережил ад  всех существований,  чтобы поведать вам тайны, которые  вы
разделите со мной, склонясь в час досуга над моей книгой.
     Итак, я повторяю: в три, и в четыре, и в пять лет "я" не был еще "я"! Я
только с  т  а н о в и л с  я,  з а с т  ы в а л в форме  моего тела, и  все
могучее, неразрушимое прошлое бродило  в смеси моего  "я", определяя,  какую
форму  это "я"  примет. Это не  мой  голос, полный страха, кричал по ночам о
вещах, которых я, несомненно, не знал и не мог знать.
     Также и  мой детский  гнев,  мои привязанности, мой  смех. Иные  голоса
прорывались сквозь мой голос, -- голоса людей прошлых веков, голоса туманных
полчищ  прародителей.  Мой  капризный  плач смешивался с  ревом зверей более
древних, чем горы, и  истерические вопли моего детства, когда  я багровел от
бешеного гнева,  были настроены в  лад бессмысленным, глупым  крикам зверей,
живших раньше Адама, иных биологических эпох.
     Я раскрыл  свою  тайну. Багровый гнев! Он  погубил меня в этой нынешней
моей жизни. По его милости  меня через несколько быстролетных недель поведут
из камеры  на  высокое  место  с шатким помостом, увенчанное  очень  прочной
веревкой;  здесь  меня повесят за шею  и будут дожидаться  моего  издыхания.
Багровый гнев всегда губил меня во всех моих жизнях;  ибо  багровый  гнев --
мое злосчастное,  катастрофическое наследие от эпохи комков  живой слизи, --
эпохи, предначальной миру.
     Но пора  мне отрекомендоваться.  Я не  идиот и не помешанный. Вы должны
это знать, иначе вы не поверите тому, что я вам расскажу. Меня зовут Дэррель
Стэндинг. Кое-кто  из тех, кто прочтет эти строки, тотчас  же вспомнит меня.
Но   большинству  читателей  --  лицам,   меня  не  знающим,   --  я  должен
представиться.
     Восемь лет  назад я был  профессором  агрономии  в сельскохозяйственном
колледже   Калифорнийского   университета.    Восемь   лет    назад   сонный
университетский город Берклей был взволнован убийством профессора Гаскелля в
одной  из  лабораторий   горнозаводского  отделения.   Убийцей  был  Дэррель
Стэндинг.
     Я -- Дэррель  Стэндинг. Меня поймали на месте преступления. Я не  стану
обсуждать теперь, кто был прав и кто виноват в деле профессора Гаскелля. Это
было чисто личное дело. Главная суть в том, что в припадке ярости, одержимый
катастрофическим багровым гневом, который был моим проклятием во все века, я
убил своего  товарищапрофессора. Протокол судебного следствия показал, что я
убил; и я, не колеблясь, признаю правильность судебного протокола.
     Нет, меня  повесят не за это убийство. Меня приговорили к  пожизненному
заключению.  В ту пору мне было тридцать шесть лет, теперь сорок четыре. Эти
восемь  лет  я провел в государственной Калифорнийской  тюрьме  СанКвэнтина.
Пять лет  из  этих восьми  я провел  в темноте --  это  называется одиночным
заключением. Люди,  которым  приходилось  переживать  одиночное  заключение,
называют его  погребением заживо. Но за эти  пять лет  пребывания в могиле я
успел достигнуть свободы, знакомой лишь очень немногим людям. Самый одинокий
из узников, я победил не только мир -- я победил и время. Те, кто замуровали
меня  на несколько  лет, дали  мне,  сами  того не  зная,  простор столетий.
Поистине  благодаря  Эду Моррелю  я испытал пять лет  межзвездных  скитаний.
Впрочем,  Эд Моррель  --  это уже из другой  области. Я  вам  расскажу о нем
после. Мне так много  нужно рассказать  вам, что  я, право, не знаю, с  чего
начать!
     Итак,   начнем.  Я  родился  в   штате  Миннесота.  Мать  мою  --  дочь
эмигрировавшего  в Америку шведа  -- звали Гильда Тоннесон.  Отец мой, Чанси
Стэндинг,  принадлежал  к   старинной  американской  фамилии.  Он  вел  свою
родословную от Альфреда Стэндинга,  по письменному контракту закабалившегося
в слуги  или, если вам угодно, в рабы и перевезенного из Англии на плантации
Виргинии  в те дни, когда молодой  Вашингтон  работал землемером в  пустынях
Пенсильвании.
     Сын Альфреда Стэндинга сражался в войну Революции; внук -- в войну 1812
года.  С тех пор не случалось войны,  в которой  Стэндинги  не принимали  бы
участия. Я,  последний  из  Стэндингов, которому скоро предстоит умереть, не
оставив потомков, сражался простым солдатом на Филиппинах  в последней войне
Америки; для этого  я  отказался в  самом начале  карьеры  от  профессорской
кафедры в  университете Небраски.  Подумайте! Когда я уходил, меня прочили в
деканы   сельскохозяйственного   отделения  этого  университета,  --   меня,
мечтателя,    сангвинического   авантюриста,   бродягу,    Каина   столетий,
воинственного жреца отдаленных времен, мечтающего при луне, как поэт забытых
веков, доныне не занесенный в историю человека, писаную человеческой рукой.
     И  вот  я сижу в  государственной тюрьме Фольсома, в Коридоре Убийц,  и
ожидаю  дня, назначенного  государственной машиной, -- дня,  в который слуги
государства уведут меня туда, где, по их твердому  убеждению, царит мрак, --
мрак,  которого они страшатся, -- мрак, который  рождает в  них  трусливые и
суеверные фантазии, который гонит этих слюнявых и хнычущих людишек к алтарям
божков, созданных их страхом и ими очеловеченных.
     Нет, не быть мне никогда деканом  агрономического отделения!  А  ведь я
знал  агрономию.  Это  моя   специальность.   Я   родился   для  земледелия,
воспитывался на сельском  хозяйстве, обучался сельскому  хозяйству  и изучил
сельское хозяйство. В нем я был гениален. Я на глаз берусь определить, какая
корова дает  самое жирное молоко, -- и  пусть специальным прибором проверяют
меня! Довольно мне взглянуть не то что на землю,  а хотя бы на пейзаж -- и я
перечислю вам все достоинства  и недостатки почвы. Мне  не  нужна лакмусовая
бумажка,  чтобы  определить, щелочна  или кислотна данная  почва.  Повторяю:
сельское хозяйство, в высшем научном значении слова, было  моим призванием и
остается моим призванием; в нем я гениален. А  вот государство, включающее в
себя  всех граждан государства, полагает, что оно  может при помощи веревки,
затянутой  вокруг моей  шеи, и  толчка,  выбивающего  табуретку из-под  ног,
загнать  в  последнюю  тьму  все эти мои  знания, всю  ту мудрость,  которая
накоплялась во мне тысячелетиями и была зрелой  еще до  того, как  поля Трои
покрылись стадами кочующих пастухов.
     Зерно?  Кто   же   знает  зерно,  как  не  я?  Познакомьтесь  с   моими
показательными опытами  в  Уистаре,  при  помощи  которых я повысил ценность
годового урожая зерна в каждом графстве Айовы на  полмиллиона  долларов. Это
исторический   факт.  Многие  фермеры,  разъезжающие  сейчас  в  собственных
автомобилях,  знают,   кто  дал  им  возможность   кататься  на  автомобиле.
Пышногрудые  девушки и  яснолицые  юноши, склонившиеся  над университетскими
учебниками, не подозревают, что это я, моими прекрасными опытами  в Уистаре,
дал им возможность получать высшее образование.
     А  управление  фермой?   Я  знаю   вред  лишних  движений,  не   изучая
кинематографических снимков;  знаю,  годится  ли данная земля для обработки,
знаю стоимость  стройки  и  стоимость  рабочих  рук.  Познакомьтесь  с  моим
руководством  и с моими таблицами по этому  вопросу. Без всякого хвастовства
скажу, что в этот самый момент сотня  тысяч фермеров сидит и  морщит лоб над
развернутыми  страницами этого учебника, перед тем как  выколотить последнюю
трубку и лечь спать. Но мои знания были настолько выше моих таблиц, что  мне
достаточно было взглянуть на человека, чтобы определить его наклонности, его
координации и коэффициент его лишних движений.
     Я  кончаю  первую  главу  моего  повествования. Уже девять  часов,  а в
Коридоре  Убийц  это  значит,  что  надо  тушить огонь. Я уже  слышу  глухое
шлепанье резиновых  подошв надзирателя, спешащего  накрыть  меня за  горящей
керосиновой  лампой и изругать -- словно бранью можно обидеть осужденного на
смерть!.


ГЛАВА II

     Итак, я -- Дэррель Стэндинг.  Скоро меня выведут  из  тюрьмы и повесят.
Пока что я скажу свое слово и буду писать на этих страницах об иных временах
и об иных местах.
     После приговора меня отправили доживать жизнь в Сан-Квэнтинскую тюрьму.
Я  оказался  "неисправимым". А  "неисправимый" -- это  ужасный  человек,  по
крайней мере  такова характеристика  "неисправимых" в тюремной психологии. Я
стал "неисправимым" потому, что ненавидел лишние движения. Тюрьма, как и все
тюрьмы,  была  сплошной  провокацией  лишних  движений.  Меня  приставили  к
прядению джута. Преступная бесцельная растрата сил возмущала меня. Да и  как
могло быть  иначе?  Борьба  с  нецелесообразными движениями  была  ведь моей
специальностью.  До  изобретения пара или  паровых станков,  три тысячи  лет
назад, я гнил в тюрьме Древнего Вавилона; и, поверьте мне, я говорю  правду,
утверждая,  что  в  те  древние  времена  мы, узники,  гораздо  продуктивнее
работали  на ручных  станках,  чем работают  арестанты  на  паровых  станках
Сан-Квэнтина.
     Бессмысленный  труд стал  мне нестерпим.  Я  взбунтовался. Я попробовал
было показать надзирателям десятокдругой более продуктивных приемов. На меня
донесли. Меня  посадили  в карцер и лишили света  и  пищи.  Я вышел и  опять
попробовал работать в хаотической бессмыслице станков.  Опять  взбунтовался,
опять -- карцер и вдобавок смирительная рубашка. Меня распинали, связывали и
тайком поколачивали грубые надзиратели, у которых ума  хватало только на то,
чтобы чувствовать, что я не похож на них и не так глуп, как они.
     Два  года  длилось  это  бессмысленное преследование. Тяжко  и  страшно
человеку быть связанным  и отданным на  растерзание  крысам.  Грубые сторожа
были этими крысами; они грызли  мою  душу, выгрызали тончайшие волокна моего
сознания. А я, в моей прежней жизни отважнейший боец, в этой нынешней  жизни
совсем не был  бойцом. Я был земледельцем-агрономом, кабинетным профессором,
рабом   лаборатории,   интересующимся   только   почвой   и  повышением   ее
производительности.
     Я дрался на Филиппинах потому, что  у Стэндингов была традиция драться.
У меня не было дарований воина. Как нелепо это введение  разрывных инородных
тел   в  тела  маленьких  черных  людей.  Смешно  было  видеть,   как  наука
проституирует  мощь  своих  достижений  и ум  своих  изобретателей  в  целях
насильственного введения инородных тел в организмы черных людей.
     Как я  уже  говорил,  я  пошел  на  войну,  только  повинуясь  традиции
Стэндингов,  и  убедился,  что  у меня  нет  воинских  дарований.  К  такому
убеждению   пришли  и  мои   начальники,  ибо   они  сделали  меня   писарем
квартирмейстера, и  в  этом  чине  писаря,  за конторкой, я  и  проделал всю
испано-американскую войну.
     И не как боец, а как мыслитель возмущался я бессмысленной тратой усилий
на тюремных  станках. За это и  стали меня  преследовать  надзиратели,  и  я
превратился  в  "неисправимого".  Мозг мой  работал, и за  его работу я  был
наказан. Когда  моя "неисправимость"  стала  настолько явной, что смотритель
Этертон нашел нужным постращать меня в своем кабинете, я сказал ему:
     -- Нелепо  думать, дорогой  смотритель,  будто эти крысы-надзиратели  в
состоянии  вытравить  из  моей головы  вещи, которые так ясно  и определенно
рисуются  в  моем  мозгу! Вся  организация  этой  тюрьмы бессмысленна. Вы --
политический  деятель.  Вы умеете плести  политические  сети для улавливания
болтунов в  кабаках Сан-Франциско, но вы не умеете прясть  джут. Ваши станки
отстали по крайней мере на пятьдесят лет...
     Но  стоит  ли продолжать эту тираду? Я  доказал  ему,  как он был глуп,
после чего он решил, что я безнадежно неисправим.
     "Дайте  псу худую  кличку..."  Вы знаете  эту  поговорку!  Ну,  что  ж!
Смотритель  Этертон  дал  последнюю санкцию  моей  дурной репутации.  Я стал
предметом общих преследований. Все грехи каторжников сваливали на меня, и за
них мне приходилось расплачиваться  заключением в карцер на хлеб и воду, или
же меня  подвешивали  за  большие пальцы рук и держали в таком положении  на
цыпочках целые  часы;  каждый такой  час  казался  мне длиннее  всей  жизни,
прожитой до этого.
     Умные люди  бывают жестоки; глупые люди -- чудовищно жестоки. Сторожа и
другие  мои  начальники,  начиная  со  смотрителя,  были   тупые   чудовища.
Послушайте, что они со мной сделали! Был в тюрьме поэт-каторжник с маленьким
подбородком и широким лбом, -- поэт --дегенерат. Лгун, трус, доносчик, шпик.
Изящные  слова,  не правда ли, в устах профессора  агрономии? Но и профессор
агрономии  может научиться дурным словам,  если запереть его в тюрьму на всю
жизнь.
     Этого поэта  -- мазурика звали Сесиль Винвуд. Его уже не раз присуждали
к каторге, но так  как он был  предатель и доносчик, то в  последний раз его
приговорили всего лишь  к  семи годам. "Хорошее поведение" могло значительно
сократить  и этот срок.  Мой же срок заключения  был --  до самой смерти!  И
этот-то жалкий дегенерат, чтобы  сократить свое заключение на несколько лет,
вздумал добавить целую вечность к моему пожизненному сроку!
     Я расскажу вам, как  это случилось.  Я  сам  узнал  правду  лишь  через
много-много  лет.  Этот Сесиль Винвуд,  чтобы  выслужиться перед начальником
тюремного  двора, смотрителем, директорами тюрьмы, комитетом  помилований  и
губернатором Калифорнии,  сочинил  побег  из тюрьмы.  Теперь  заметьте себе:
во-первых, прочие каторжники так ненавидели Сесиля Винвуда, что не позволили
бы ему  даже  поставить четвертушки  табаку  на тараканьих гонках (тараканьи
гонки -- любимое  развлечение  каторжников); во-вторых, я был псом  с  худой
кличкой;  в-третьих,  для своих  махинаций  Сесиль Винвуд  нуждался в псах с
худыми кличками -- в пожизненно заключенных, в отчаянных, в "неисправимых".
     Но   пожизненно  заключенные  (или  "вечники")  тоже  презирали  Сесиля
Винвуда, и,  когда он подъехал к  ним с планом общего побега, его высмеяли и
прогнали с бранью, как того заслуживает провокатор. И все же он их одурачил,
этих сорок хитрейших молодцов.  Он не оставлял их в покое. Он хвастался, что
пользуется  влиянием в тюрьме, как "доверенный" конторы  смотрителя, а также
благодаря тому, что работает в тюремной аптеке.
     Был  среди  каторжников  Долговязый Билль  Ходж,  горец,  осужденный за
грабеж в поезде  и целые  годы  живший одной мечтой: как  бы убежать и убить
своего товарища по ограблению, который выдал его.  Этот-то Долговязый  Билль
Ходж и сказал Винвуду: "Докажи мне!"
     Сесиль  Винвуд принял вызов. Он  утверждал, что  опоит  сторожа в  ночь
побега.
     -- Рассказывай! -- говорил Долговязый  Билль Ходж.  -- Нам нужно  дело.
Опои кого-нибудь из сторожей в э т у же ночь. Вот, например,  Барнума, -- он
дрянь-человек. Вчера он исколотил помешанного Чинка в Аллее Беггауза, да еще
не в свое дежурство. В эту ночь  он дежурит. Усыпи его, и пусть его выгонят.
Докажи, что ты это можешь, и тогда пойдет разговор о деле!
     Все это Билль  Ходж рассказывал  мне в  карцере спустя  много  времени.
Сесиль  Винвуд  противился немедленной пробе сил. По его  словам, нужно было
время, чтобы выкрасть  снотворное средство из аптеки. Ему дали срок, и через
неделю  он  объявил,  что  все  готово. Сорок дюжих вечников ждали,  как это
сторож  Барнум заснет на  своем  дежурстве.  И Барнум заснул!  Его застали и
уволили.
     Разумеется,  это убедило вечников. Но оставалось еще убедить начальника
тюремного  двора.   Ему   Сесиль   Винвуд  каждый   день   докладывал,   как
подготовляется побег, который целиком был  им выдуман.  Начальник  тюремного
двора  также потребовал доказательств.  Винвуд представил  их  -- и я только
через несколько  лет  узнал все подробности  этой  махинации:  так  медленно
раскрываются тайны тюремных интриг.
     Винвуд донес,  что сорок человек, готовящихся  к побегу,  к которым  он
вкрался  в  доверие,  забрали  такую силу в тюрьме, что собираются  получить
контрабандой револьверы при помощи подкупленного ими сторожа.
     -- Докажи мне это! -- потребовал, вероятно, начальник тюремного дв