скоро начали  умирать
не от голода, но от убийственного  холода и невзгод.  Вопрос стоял  так, что
выживут  только  самые  крепкие и  удачливые. Я был  крепок  телосложением и
удачлив  в том отношении, что был тепло одет и  не сломал себе ноги, подобно
Аарону Нортрупу; он,  впрочем, был настолько крепок, что, обмерзши первым из
нас,  умирал много дней. Первым умер Вэнс Хатавей. Мы  нашли его на рассвете
скрюченным  в три  погибели на носу и уже закоченевшим. Вторым умер  мальчик
Лиш  Диккери.  Другой  мальчик,  Бенни  Гардуотер,  продержался  десять  или
двенадцать дней.
     В  лодке было  так холодно,  что вода и  пиво  замерзли, и трудно  было
математически  точно делить  куски,  которые  я  откалывал  ножом  Нортрупа.
Кусочки льда мы клали в рот  и сосали до тех пор,  пока они не таяли. Иногда
налетали страшные шквалы, и снегу было хоть отбавляй. От всего этого  во рту
у  нас развились воспалительные процессы, слизистые  оболочки постоянно были
сухи и горели. Вызванную ими жажду ничем нельзя было унять! Сосать снова лед
и снег -- значило только усиливать воспаление. Я думаю,  эта напасть главным
образом погубила Лиша  Диккери. Он  помешался и двадцать четыре  часа бредил
перед  смертью.  Умирая,  он требовал  воды,  а  между  тем  в воде не  было
недостатка.  Я,  насколько   мог,  противился  искушению  пососать  льду   и
довольствовался кусочком табаку, заложенным за щеку.
     С покойников мы  снимали платье. Нагими явились  они на  свет  и нагими
пошли за борт  баркаса, в холодные  воды  океана. Их платье  мы  разыгрывали
жребием. Это было сделано по приказу капитана Николя, в предупреждение ссор.
     Глупым   сантиментам   не   было   места.   Всякий   испытывал   тайное
удовлетворение после каждой новой смерти. Всего удачливее на жребии оказался
Израиль Стикин, и когда наконец и он умер, то после него остался целый склад
одежды. Она дала новую передышку оставшимся.
     Мы  продолжали  плыть к  северо-востоку  под напором  свежего западного
ветра, но наши поиски теплого климата казались тщетными. Даже брызги морской
воды замерзали на дне лодки, и я продолжал рубить пиво и питьевую воду ножом
Нортрупа.  Свой  нож  я припрятал. Это был  клинок  хорошей стали,  с острым
лезвием  и  прочной  отделкой,  и  мне  не  хотелось  подвергать  его  риску
сломаться.
     К этому времени половина нашей компании была уже брошена за борт; борта
лодки  заметно  поднялись над водой,  и  ею не так было трудно  управлять  в
штормы. Наконец, больше было места, чтобы растянуться.
     Вечным  предметом  неудовольствий был провиант. Капитан,  штурман  и я,
переговорив,  решили не увеличивать ежедневной порции в полфунта мяса. Шесть
матросов, от имени которых выступал Товий Сноу, доказывали, что после смерти
доброй половины экипажа нужно удвоить паек и, стало быть, выдавать теперь по
фунту.  Мы же указывали на то, что удваиваются  наши шансы на спасение, если
мы сможем продержаться на полуфунтовом пайке.
     Конечно,  восемь  унций  соленого  мяса  нельзя  сказать,  чтобы  очень
способствовали сохранению  жизни и сопротивлению суровому холоду. Мы страшно
ослабели и  поэтому зябли еще больше. Нос и щеки у  нас  почернели,  --  так
сильно они были обморожены. Согреться было немыслимо, хотя теперь у нас было
вдвое больше одежды.
     Через  пять  недель  после  гибели  "Негосиатора"  произошла  серьезная
катастрофа из-за провизии. Я спал  (дело было ночью), когда  капитан  Николь
поймал  Джеда  Гечкинса   на  краже  свинины  из  бочки.  Что  его  к  этому
подстрекнули  остальные пятеро матросов, они доказали своими действиями. Как
только Джед  Гечкинс был накрыт,  все шестеро  бросились на нас с ножами!  В
тусклом  свете  звезд  эта схватка врукопашную приобрела жуткий характер,  и
лодка  только чудом  не опрокинулась. Я  возблагодарил судьбу за  рубашки  и
куртки, послужившие мне теперь  как бы  броней. Удары  ножа, наносимые в эту
толщу ткани, едва только оцарапали мою кожу.
     Прочие были защищены подобным  же образом, и битва окончилась бы только
всеобщим  изувечением,  если бы штурман Вальтер Дэкон, сильный  мужчина,  не
додумался  окончить  дело  тем,  что выбросил  мятежников  за  борт.  К нему
примкнули в  этом деле  капитан Николь,  доктор  и  я -- и  в одно мгновение
пятеро из  мятежной  шестерки уже  находились  в воде, цепляясь  за  шкафут.
Капитан Николь  и доктор возились  с шестым, Иеремией Нэлором, и бросили его
за борт, в то время как штурман колотил доской по пальцам тех, кто ухватился
за шкафут.  С минуту  я был свободен от  всякого дела  и  мог поэтому видеть
трагический  конец штурмана. Когда он поднял доску, чтобы ударить по пальцам
Сэта Ричардса,  этот  последний, опустившись глубже  в воду,  затем внезапно
подскочил и, ухватившись обеими руками,  почти забрался в лодку,  схватил  в
свои объятия  штурмана и, метнувшись  назад,  потащил  его за собой. Он, без
сомнения, не ослабил своих тисков, и оба они утонули.
     Таким  образом  из всего судового экипажа в живых остались только трое:
капитан Николь, Арнольд Бентам (доктор) и я. Семеро погибли во мгновение ока
благодаря  попытке Джеда Гечкинса  воровать провиант.  А  мне жаль было, что
такая масса  хорошего  теплого  платья  попала  в  море!  Каждый  из  нас  с
благодарностью  надел бы на себя добавочную порцию ткани. Капитан  Николь  и
доктор были честные, хорошие люди. Часто, когда  двое из нас спали, тот, кто
не спал и сидел у руля, мог красть  мясо. Но этого  не случилось ни разу! Мы
безусловно доверяли друг другу и скорее бы умерли, чем обманули это доверие.
     Мы  продолжали довольствоваться полфунтами мяса в сутки и  пользовались
каждым  попутным  бризом,  чтобы   продвинуться  немного  к  северу.  Только
четырнадцатого  января, через  семь  недель после  крушения, мы добрались до
более теплых широт.  Но настоящего  тепла еще не было, просто не было такого
резкого холода, как раньше.
     Здесь западные ветры покинули нас, и мы много  дней носились  по морю в
сравнительном штиле. Море чаще всего было спокойно, или же налетал небольшой
встречный  ветер; иногда же на  несколько часов задувал порывистый бриз.  Мы
так ослабели, что не могло быть и речи о том, чтобы грести и вести на веслах
большую лодку.  Мы  только  берегли провиант и ждали, когда наконец  Господь
обернется  к  нам  более  милостивым  ликом.  Все  трое  мы  были  верующими
христианами  и  каждое утро  перед  раздачей провианта читали молитвы. Кроме
того, каждый часто и подолгу молился про себя.
     В  конце  января наш  провиант  почти совсем  истощился.  Свинина  была
съедена, и бочкой  из-под  нее мы  пользовались для  того, чтобы  запасаться
дождевой водой. Говядины осталось  несколько фунтов.  За все  девять недель,
проведенных в  этой лодке,  мы  ни разу не видели суши  и не подняли паруса.
Капитан Николь  признался,  что в конце  шестидесяти трех  дней  расчетов  и
догадок он все еще не знает, где мы находимся.
     Двадцатого  февраля  мы  съели последний  кусок.  Предпочту умолчать  о
деталях  многого  из того,  что происходило  в последующие  восемь  дней.  Я
коснусь лишь инцидента, показывающего, что за люди были мои спутники. Мы так
долго голодали, что, когда провиант вышел,  у нас не осталось уже запаса, из
которого мы могли бы черпать выносливость,  и с этой минуты  мы стали сильно
слабеть.
     Двадцать четвертого февраля мы спокойно обсудили положение. Мы все трое
были мужественными людьми, полными жизни, и умирать нам не  хотелось. Никому
из  нас не хотелось  жертвовать собой для двух остальных. Но  мы единогласно
признали: нам нужна  еда; мы  должны решить  это дело метанием  жребия; и мы
бросим жребий наутро, если не поднимется ветер.
     Наутро поднялся  ветер, небольшой, но  устойчивый,  так  что  оказалось
возможным делать узла два северным курсом. Такой же бриз дул в утро двадцать
шестого и  двадцать  седьмого числа.  Мы страшно ослабели,  но  остались при
своем решении и продолжали плыть вперед.
     Но  утром  двадцать  восьмого  мы  поняли, что  час наш  настал.  Лодка
беспомощно покачивалась на  совершенно затихшем море,  и застывший воздух не
подавал ни малейших  надежд  на бриз. Я  вырезал  из своей куртки три  куска
ткани. В кромке  одного из них виднелась коричневая нитка. Кто  вытащит этот
кусок, тому и погибнуть! И я положил лоскутки в мою  шапку, покрыв ее шапкой
капитана Николя.
     Все было готово,  но мы  медлили; каждый из нас долго  и горячо молился
про себя, ибо  мы знали, что предоставляем  решение Господу. Я сознавал, что
поступаю  честно и достойно, но знал,  что  таково же поведение  и моих двух
товарищей, и недоумевал: как Бог разрешит столь щекотливое дело?
     Капитан,  как оно и следовало,  тянул  жребий  первым. Засунув  руку  в
шапку,  он  закрыл глаза, помешкал  немного, и  губы  его  шевелились, шепча
последнюю  молитву. Он вытащил пустой номер. Это было правильно -- я не  мог
не сознаваться, что это  было правильное решение;  ибо жизнь капитана хорошо
была известна  мне; я знал, что это честный,  прямодушный  и  богобоязненный
человек.
     Остались мы  с доктором. По корабельному этикету, он должен  был тянуть
следующим.  Опять мы  помолились. Молясь, я  мысленно окинул взором всю свою
жизнь и наскоро подвел итог моим порокам и достоинствам.
     Я держал шляпу на  коленях,  накрыв  ее шляпой капитана  Николя. Доктор
засунул  руку и копался в течение некоторого  времени,  а я  любопытствовал:
можно ли нащупать коричневую нитку, выделив ее из прочих нитей бахромки?
     Наконец он вытащил руку. Коричневая нитка оказалась  в его куске ткани!
Я мгновенно ощутил великое смирение и благодарность Господу  за оказанную им
мне милость  и  дал обет добросовестнее, чем когда-либо,  исполнять все  его
заповеди.  В следующую  же  секунду  я  почувствовал, что  доктор  и капитан
связаны друг с другом более тесными узами положения и близости, чем со мною,
и что они до некоторой степени разочарованы исходом метания жребия... Наряду
с  этой  мыслью  шевелилось  убеждение, что исход нисколько не  повлияет  на
выполнение плана, на который решились эти славные люди.
     Я оказался  прав!  Доктор обнажил  руку и лезвие  ножа  и  приготовился
вскрыть себе большую вену. Но прежде он сказал небольшую речь.
     --  Я уроженец Норфолька, в Виргинии, -- сказал он, -- где еще живы,  я
думаю, моя жена и трое  детей. Одной только милости прошу от  вас: если Богу
угодно  будет  избавить  кого-нибудь  из  вас  от  гибельного  положения   и
ниспослать вам счастье увидеть отчизну  -- пусть он ознакомит мою несчастную
семью с моей скорбной судьбой...
     Затем  он  попросил у нас несколько минут отсрочки,  чтобы уладить свои
счеты с Богом. Ни я, ни  капитан Николь не в состоянии были вымолвить слова;
глаза наши застилали слезы, и мы только кивнули в знак согласия.
     Без  сомнения, Арнольд  Бентам  держал  себя спокойнее  всех.  Я  лично
страшно волновался и уверен, что капитан  Николь страдал не меньше моего, но
что же было делать? Вопрос был решен самим Господом.
     Но когда Арнольд Бентам  кончил свои последние приготовления и собрался
приступить к делу, я не мог больше выдержать и вскричал:
     -- Погодите! Мы столько страдали  -- неужели мы не можем  потерпеть еще
немного? Сейчас только утро. Подождем до сумерек! И в сумерки, если ничто не
изменит нашей страшной участи, делайте, Арнольд Бентам, как мы условились!
     Он  посмотрел на капитана Николя, и тот  утвердительно кивнул  головой.
Капитан  не  мог  произнести ни  слова,  но  его влажные  синие  глаза  были
красноречивее слов.
     Я  не  считал  и  не  мог  считать  преступлением того, что было решено
жребием, того, что мы с  капитаном Николем воспользовались  смертью Арнольда
Бентама. Я верил, что любовь к жизни, вопиющая  в нас,  внедрена была в нашу
грудь  не  кем иным,  как  Богом. Такова воля Божия  --  а  мы,  его  жалкие
создания,  можем  только  повиноваться  ему  и  творить  его  волю!  Но  Бог
милосерден.  В  своем милосердии  он спас  нас  от страшного, хотя и правого
поступка...
     Не прошло и четверти часа, как с запада подул ветер,  слегка морозный и
влажный. Еще через пять минут наполнился парус, и Арнольд Бентам сел к рулю.
     -- Берегите последний остаток ваших сил! -- промолвил он.  -- Дайте мне
использовать оставшиеся у  меня ничтожные силы, чтобы повысить ваши шансы на
спасение...
     И он  правил рулем под все более свежевшим  бризом, в то время как мы с
капитаном  Николем  лежали  врастяжку  на дне лодки, предаваясь  болезненным
грезам и видениям  обо всем, что  было нам мило в  том мире,  от которого мы
были теперь отрезаны.
     Бриз все свежел и наконец начал дергать и рвать парус. Облака, бежавшие
по  небу, предвещали  шторм.  К полудню Арнольд  Бентам  лишился  чувств, но
прежде  чем  лодка успела повернуться  на порядочной волне,  мы с  капитаном
Николем всеми  четырьмя  нашими ослабевшими  руками  ухватились за  руль. Мы
решили чередоваться;  капитан Николь,  по должности, первым  взялся за руль,
затем  я  ему  дал передышку. После  этого  мы  сменяли  друг  друга  каждые
пятнадцать минут. Мы слишком ослабели и дольше не могли  просидеть у руля  в
один прием.
     Перед  вечером ветер произвел опасное волнение. Мы бы повернули  лодку,
если бы  положение  наше не  было таким отчаянным,  и положили ее в дрейф на
морском якоре,  импровизированном из мачты и  паруса; огромные волны грозили
залить лодку.
     Время от времени Арнольд Бентам  начинал просить нас поставить плавучий
якорь.  Он знал, что мы  работаем  только  в надежде, что  жребий  не  будет
приведен  в  исполнение. Благородный  человек!  Благородный  человек  был  и
капитан Николь, суровые  глаза которого съежились в какие-то стальные точки.
И мог ли я быть менее благороден в такой благородной компании? В этот долгий
и гибельный вечер  я  много раз возблагодарил Бога за то, что мне  дано было
узнать этих двух людей! С ними был Бог, с ними было право, -- и какова бы ни
была моя  участь, я был больше чем вознагражден их обществом,  Подобно им, я
не  хотел умирать,  но и  не боялся  смерти.  Некоторое недоверие, которое я
питал к  этим людям, давным-давно испарилось. Жестока была  школа, и жестоки
люди -- но это были хорошие люди.
     Я  первый  увидел.  Арнольд  Бентам,  согласившийся  принять  смерть, и
капитан Николь, близкий к смерти, лежали, как трупы, на дне лодки, а я сидел
у руля. Лодку подняло на гребень вспененной волны -- и вдруг я  увидел перед
собой омываемый  волнами  скалистый  островок!  Он  был меньше  чем  в  миле
расстояния. Я закричал  так,  что оба моих товарища  поднялись на колени  и,
схватившись руками за борт, уставились в ту сторону, куда я смотрел.
     -- Греби, Даниэль, -- пробормотал  капитан Николь,  --  там должна быть
бухточка, там может оказаться бухточка! Это наш единственный шанс!
     И  когда  мы оказались  вблизи подветренного берега,  где не видно было
никаких бухточек, он опять пробормотал:
     -- Греби к берегу, Даниэль! Там наше спасение.
     Он был прав. Я повиновался. Он вынул часы, посмотрел на них,  я спросил
о времени. Было пять часов. Он протянул свою руку Арнольду Бентаму,  который
едва-едва  мог  ее пожать; оба посмотрели на меня, в то же время  протягивая
свои  руки.  Я знал, что это  было прощание; ибо какие  шансы  были  у столь
ослабевших людей добраться  живыми через омываемые бурунами скалы  к вершине
торчащего утеса.
     В  двадцати  футах от берега лодка перестала  повиноваться  мне. В одно
мгновение  она опрокинулась,  и  я  чуть  не задохся в  соленой  воде.  Моих
спутников я больше не  видал.  По счастью, у меня в руках оказалось  рулевое
весло,  которого  я  не  успел  выпустить,  и волна  в  надлежащий  момент и
надлежащем месте выбросила меня на пологий скат единственного гладкого утеса
на всем этом  страшном берегу.  Меня не поранило,  меня не расшибло!  И хотя
голова моя кружилась от слабости, я нашел в себе силы  отползти подальше  от
жадной волны.
     Я стал  на  ноги,  понимая, что я  спасен,  -- благодарил  Бога и  так,
шатаясь, стоял. А лодку  уже  разбило в  щепки.  И хотя я не  видел капитана
Николя  и Арнольда Бентама,  но догадывался,  как  страшно  были  разбиты  и
искромсаны их  тела. На  краю  вспененной волны  я  увидел  весло и,  рискуя
сорваться, потянул  его к себе. Потом упал на колени, чувствуя, что  лишаюсь
сознания.  Но  все  же, инстинктом  моряка,  я  потащил свое тело  по острым
камням, чтобы лишиться чувств там, куда не достигали волны.
     В эту  ночь  я  сам  был  полумертвец;  почти все время я  находился  в
оцепенении,  лишь  смутно  чувствуя минутами страшную стужу и  сырость. Утро
принесло мне  ужас  и  изумление. Ни  одного растения,  ни единой былинки не
росло на  этой страшной  скале, поднявшейся  со  дна  океана!  Имея в ширину
четверть  мили и полмили  в длину, остров  представлял  собой  просто  груду
камней. Нигде я не видел ни малейших следов благодатной природы. Я умирал от
жажды, но не находил пресной воды. Тщетно пробовал я языком каждую впадину и
ямку в  камне. По  милости  штормов  и шквалов каждое  углубление  в  камнях
острова было наполнено водой соленою, как море.
     От  лодки не осталось  ничего  --  даже щепки не осталось  на память  о
лодке. Со мной остались  лишь мой длинный крепкий нож и весло, спасшее меня.
Шторм улегся,  и весь этот день, шатаясь  и  падая, ползая до тех пор,  пока
руки и колени не покрылись у меня кровью, я тщетно искал воды.
     В  эту  ночь, более близкий к  смерти,  чем  когда-либо, я укрывался от
ветра за выступом скалы. Страшный ливень немилосердно поливал меня. Я снял с
себя мои многочисленные куртки  и разостлал их по камням, чтобы напитать  их
дождем; но когда я стал  выдавливать эту влагу  в свой рот, то убедился, что
ткань насквозь пропиталась солью океана. Я лег на спину и раскрыл рот, чтобы
поймать те  немногие капли дождя, которые падали мне на лицо. Это  были муки
Тантала,  но все  же слизистые оболочки моего  рта увлажнились, и это спасло
меня от сумасшествия.
     На  следующий день я чувствовал себя совершенно больным.  Я  давно  уже
ничего не ел и вдруг начал пухнуть. Распухли  мои  руки, ноги, все тело. При
малейшем нажатии пальцы мои углублялись на целый дюйм в тело,  и появившаяся
таким образом ямка очень  долго не исчезала.  Но  я  продолжал трудиться  во
исполнение  воли Божией, требовавшей, чтобы я остался в живых. Голыми руками
я тщательно удалял соленую воду  из  малейших ямок, в надежде, что следующий
дождь наполнит их водою, пригодною для питья.
     При мысли о  своей  страшной  участи  и  о  милых, оставленных дома,  в
Эльктоне,  я  впадал в  черную меланхолию и часто забывался на целые часы. И
это было хорошо, ибо  не давало мне чувствовать мук, которых я  в  противном
случае не пережил бы.
     Ночью меня разбудил шум дождя, и я ползал от ямки к ямке, лакая пресную
воду или слизывая ее с камня. Вода была солоноватая, но пригодная для питья.
Это  и  спасло меня,  ибо  утром  я  проснулся  в  обильном  поту,  но почти
совершенно исцеленным от лихорадки.
     Потом  показалось  солнце  -- впервые с  минуты моего  прибытия на этот
остров! -- и я разложил большую часть своего платья сушиться. Я напился воды
вдоволь и рассчитал,  что при умелом  обращении мне хватит запаса  на десять
дней. Каким богачом я себя  чувствовал,  имея этот запас солоноватой воды! И
кажется,  ни  один богатый  купец  при возвращении  всех своих  кораблей  из
благополучного странствия не чувствовал себя таким богатым при виде складов,
наполненных до потолочных балок,  и битком набитых денежных сундуков, как я,
когда  открыл  выброшенный на камни  труп тюленя, издохшего,  вероятно,  уже
несколько дней. Первым делом я не преминул возблагодарить на коленях Бога за
это проявление его неослабевающей милости.
     Одно  мне  ясно: Господь  не  желал моей гибели! Он  с самого начала