ей
дремоты и пригрозил Моррелю и Оппенгеймеру,  что утром  пожалуется на них, а
это значило, что их "спеленают"; мне он не грозил, ибо знал, что я все равно
обречен "пеленкам". Долго лежал я в  молчании,  забыв  о физических муках, и
все думал о предложении, сделанном Моррелем. Как я уже  говорил, посредством
самогипноза я пытался проникнуть в прошлое, в свое предыдущее существование.
Я знал, что отчасти мне это удалось; но то, что я переживал, носило характер
бессвязных видений.
     Предлагаемый  же  Моррелем метод  настолько  не походил  на  мой  метод
самогипноза,  что просто очаровал  меня.  По моему способу, первым  от  меня
уходило сознание; по его же  способу -- сознание исчезало последним, и когда
мое  сознание уйдет, оно должно будет  перейти  в такую стадию,  что покинет
тело,   покинет  Сан-Квэнтинскую   тюрьму,  будет  странствовать  в  далеких
просторах -- и притом оставаться сознанием.
     Попытаться,  во  всяком случае,  стоило.  Так я  решил,  и несмотря  на
привычный мне скептицизм ученого --  я поверил. Я  не  сомневался, что смогу
проделать то, что Моррель проделывал трижды. Может быть, я так легко поверил
потому, что страшно изнемог физически. Может быть,  во мне не оставалось уже
сил для скептицизма. Такую именно гипотезу и развивал ведь Моррель.
     Это был чисто эмпирический вывод, и, как вы увидите ниже, я доказал его
эмпирически.


ГЛАВА Х

     В довершение всего на  следующее утро смотритель Этертон ворвался в мою
камеру с явным  намерением  убить меня.  С  ним были  капитан Джэми,  доктор
Джексон,  Пестролицый Джонс и Эль Гетчинс. Эль Гетчинс отбывал  сорокалетний
срок заключения и надеялся на помилование.  Вот уже четыре года, как он  был
главным "старостой"  арестантов Сан-Квэнтина.  Вы  поймете,  какой  это  был
важный пост, если я вам скажу, что одни взятки главному старосте исчислялись
в  три  тысячи  долларов  в год.  Вследствие  этого  Эль Гетчинс, обладавший
десятью или двенадцатью тысячами долларов  капитала и обещанием помилования,
слепо повиновался  смотрителю, который  мог смело на  него  рассчитывать.  Я
только что  сказал, что смотритель Этертон вошел в  мою камеру  с намерением
убить меня. Последнее  было  написано на его лице, и он доказал  это  своими
действиями.
     -- Исследуйте его! -- приказал он доктору Джексону.
     Это  жалкое  подобие  человека  стащило  с  меня  заскорузлую от  грязи
рубашку, которую я носил  с момента поступления в одиночку, и обнаружил  мое
жалкое тело --  кожа сморщилась бурыми пергаментными складками над ребрами и
была  сплошь  в  ссадинах  от стягивания  курткой.  Медицинский  осмотр  был
произведен бесстыдно поверхностно.
     -- Выдержит? -- спросил смотритель
     -- Да, -- ответил доктор Джексон.
     -- А как сердце?
     -- Великолепно!
     -- Вы думаете, он выдержит, доктор?
     -- Без сомнения.
     -- Я не  верю этому, -- свирепо огрызнулся  смотритель, -- но мы все же
попробуем. Ложись, Стэндинг!  -- Я повиновался и лег  ничком на разостланный
брезент.  Смотритель  с минуту,  казалось,  колебался.  --  Перевернись!  --
скомандовал он.
     Я  несколько раз пытался  это сделать,  но слишком ослабел и мог только
беспомощно ерзать по полу.
     -- Притворяется, -- объяснил Джексон.
     -- Ну, он забудет притворяться, когда я с ним разделаюсь по-свойски, --
заметил  смотритель. --  Помогите ему:  я  не  могу тратить  на  него  много
времени!
     Меня положили  на  спину,  и я увидел прямо над  собой  лицо смотрителя
Этертона.
     --  Стэндинг,  -- медленно заговорил он. --  Я устал, мне  надоело твое
упрямство,  терпение  мое  истощилось.  Доктор  Джексон говорит,  что  ты  в
состоянии провести  десяток суток  в куртке. Взвесь свои силы. Теперь  я даю
тебе последний шанс. Признайся насчет динамита. В ту же минуту, как он будет
в моих  руках, я выпущу  тебя  отсюда. Ты сможешь принять  ванну, побриться,
одеться  в  чистое  платье.  Я  дам  тебе  бездельничать  шесть  месяцев  на
больничном  пайке,  а  затем сделаю тебя хранителем библиотеки. Ты не можешь
требовать от меня большего! Кроме того, ты ведь ни на кого  не  доносишь. Ты
-- единственный человек в Сан-Квэнтине, знающий, где  находится динамит.  Ты
никому не повредишь, уступив мне, и тебе будет  хорошо с той минуты, как  ты
признаешься. Если же ты откажешься...
     Он помолчал, многозначительно пожав плечами.
     --  Что  ж, если ты  откажешься,  так лучше тебе  сейчас начинать  свои
десять дней!
     Перспектива была чудовищная. Я  так ослабел,  что был уверен  не меньше
смотрителя, что новая порция куртки означает для меня верную смерть. И тут я
вспомнил о фокусе  Морреля.  Вот когда  он нужен  был мне; вот  когда  время
испытать  свою  веру  в этот прием! Я  усмехнулся  прямо в  лицо Этертону. Я
вложил веру в эту улыбку, вложил веру в предложение, которое сделал ему.
     --  Смотритель, -- начал я, --  видите: я улыбаюсь. Так вот, если через
десять дней, когда вы меня развяжете, я улыбнусь таким же манером, дадите ли
вы пачку табаку и книжку папиросной бумаги Моррелю и Оппенгеймеру?
     -- Ну, не  сумасшедшие  ли они, эти университетские парни? -- прохрипел
капитан Джэми.
     Смотритель  Этертон  был человек холерического  темперамента. Он принял
мое предложение как оскорбительную браваду.
     -- За это ты получишь лишнюю затяжку! -- объявил он мне.
     --  Я сделал вам хорошее предложение, смотритель,  --  возразил  я.  --
Можете стягивать  меня, как  вам  будет угодно,  но если через десять дней я
буду улыбаться, дадите вы табаку Моррелю и Оппенгеймеру?
     -- Как ты уверен в себе!
     -- Оттого я и делаю это предложение.
     -- Верующий, а? -- насмешливо спросил он.
     -- Нет, -- ответил я, -- просто случилось так, что во мне больше жизни,
чем вы можете отнять у меня! Стяните меня хоть на сто дней, и через сто дней
я буду так же улыбаться.
     -- Я думаю, десяти дней будет более чем достаточно, Стэндинг!
     -- Так  вы полагаете? -- отвечал я. -- Вы в это верите? Если верите, то
вы не потеряете даже стоимости этих двух пятицентовых пачек  табаку. В конце
концов, чего вы боитесь?
     -- За два цента я сворочу тебе физиономию! -- прорычал он.
     --  Не пугайте! -- с вежливой  наглостью  продолжал  я.  -- Бейте  меня
сколько хотите, а на лице у меня останется довольно места для улыбки. Но раз
вы колеблетесь -- примите мое первоначальное предложение!
     Нужно  было сильно ослабеть или  находиться в полном отчаянии,  чтобы в
одиночной  камере  говорить  таким  тоном  со  смотрителем.  Но  я  верил  и
действовал по моей вере. Я верил тому, что Моррель рассказал мне.  Я верил в
господство духа над телом. Я верил, что даже сто дней, проведенных в куртке,
не убьют меня!
     Должно быть, капитан Джэми почувствовал эту веру, ибо он промолвил:
     -- Я помню, лет двадцать назад сошел с ума  один швед. Это было еще  до
вашего поступления сюда, смотритель. Он убил человека в ссоре из-за двадцати
пяти  центов.  Его  приговорили к  пожизненному  заключению. Он был  повар и
верующий человек. Он объявил вдруг,  что  к нему спускается колесница, чтобы
унести  его  на небо, сел  на раскаленную  докрасна плиту и распевал гимны и
осанны, поджариваясь на ней! Его стащили  с плиты и через два дня он умер  в
больнице. Он прожарился до костей и до конца продолжал клясться, что даже не
почувствовал огня! У него ни разу не вырвалось стона!
     -- Мы заставим стонать Стэндинга! -- проговорил смотритель.
     --  Раз  вы  так  уверены  в этом,  почему  бы  вам  не  принять  моего
предложения? -- вызывающе спросил я.
     Смотритель  пришел в такую ярость,  что я захохотал бы,  если бы не мое
бедственное положение. Лицо  его судорожно  исказилось, он стиснул кулаки, и
мне  казалось, что вот он кинется  на меня  и изобьет. Но он, сделав усилие,
овладел собой.
     --  Ладно,  Стэндинг,  --  пробурчал он. --  Я согласен.  Но знай, тебе
придется  много  вынести  до   того,  как   улыбнуться  через  десять  дней!
Переверните  его,  ребята, и  стягивайте,  пока у  него ребра  не  затрещат.
Гетчинс, покажи ему, что ты знаком с этим делом!
     Меня  перевернули и стянули так крепко, как ни разу  еще  не стягивали.
Без  сомнения,  главный староста показывал свое  усердие! Я старался украсть
кусочек пространства. Оно было очень невелико, ибо я давно уже потерял жир и
мясо, и мускулы мои превратились в какие-то веревочки. Мне удалось уворовать
самую крошечку места, и  то  ценой  невероятного напряжения сил. Но  и этого
места меня  лишил  Гетчинс,  который в свое  время,  до того как он сделался
старостой, имел богатый опыт по части смирительной куртки.
     Видите ли,  Гетчинс был собакой в душе, хотя когда-то был человеком. Он
обладал десятью или  двенадцатью тысячами  долларов, и его ждала свобода при
условии  беспрекословного исполнения  приказаний.  Позднее  я узнал, что его
ждала преданная ему девушка. Женщина многое объясняет в поступках людей!
     Если  когда-либо  человек  совершил предумышленное  убийство, то  такое
убийство  совершил  в  это  утро  в  одиночной  камере  Гетчинс  по  приказу
смотрителя. Он лишил меня ничтожного  пространства, которое я себе отвоевал!
И,  лишив  меня его, при полной  моей беспомощности,  он уперся ногой  мне в
спину  и  так  крепко  стянул,  как никому  еще  не  удавалось до  него. Мне
казалось, что я сейчас  умру; но чудо веры  оставалось со мной.  Я не верил,
что я умру! Я знал,  -- да, повторяю, знал, что  не умру.  В  голове у  меня
шумело, сердце яростно колотилось, и толчки отдавались во всем  моем теле от
конца пальцев на ногах до корней волос на голове.
     -- Довольно туго, -- неохотно заметил капитан Джэми.
     -- Черта с  два! -- возразил Джексон. -- Говорят вам, на него  ничто не
действует. Он колдун! Ему давно пора быть на том свете!
     С невероятными усилиями смотритель Этертон протиснул указательный палец
между шнуровкой и моей спиной. Он поставил на меня ногу и налег всем  телом,
но не мог прощупать ни крохи свободного пространства.
     --  Снимаю  перед тобой  шапку,  Гетчинс!  Ты  знаешь свое дело. Теперь
переверни, и мы полюбуемся им!
     Меня  перевернули  на  спину.  Я уставился на смотрителя  выкатившимися
глазами. Одно я знаю наверное: если бы меня так же крепко спеленали в первый
раз,  я,  конечно, скончался бы  в  первые же десять минут.  Но теперь я был
вытренирован. За мной была тысяча часов лежания в  смирительной куртке; мало
того, со мной была вера, которую вселил в меня Моррель.
     --  Теперь  смейся,  проклятый,   смейся!  --  говорил  смотритель.  --
Показывай же улыбку, которой ты похвалялся!
     И хотя мои легкие задыхались от недостатка воздуха и сердце,  казалось,
вот-вот разорвется,  хотя в  голове мутилось, --  тем не менее я  усмехнулся
прямо в рожу смотрителю Этертону!


ГЛАВА Х1

     Хлопнула дверь, оставив самую узкую полоску света. Я  остался лежать на
спине  в одиночестве. При помощи уловки,  к которой я  давно  приспособился,
находясь в  смирительной куртке, я,  извиваясь, подобрался, по  дюйму в один
прием, до двери, пока  краем подошвы моего правого башмака не коснулся ее. Я
испытал при  этом неимоверное облегчение. Я был  теперь не совсем одинок!  В
случае необходимости я мог перестукнуться с Моррелем.
     Но, должно быть, смотритель Этертон отдал строгие  приказания сторожам;
ибо хотя  мне  и  удалось  вызвать  Морреля и сообщить ему,  что  я  намерен
произвести известный  ему опыт, сторожа не дали ему ответить. Меня они могли
только ругать; пока  я находился  в смирительной  куртке, я  мог  не бояться
никаких угроз.
     Должен заметить,  что все это  время  мой дух  хранил  полную  ясность.
Обычная боль терзала меня, но дух мой сделался настолько пассивен, что я так
же мало замечал эту боль, как  пол под собой или стены вокруг.  Трудно  было
придумать более подходящее  умственное и  душевное состояние для задуманного
эксперимента. Разумеется, все это  обусловливалось моей крайней слабостью. И
не  только этим. Я давно уже  чувствовал себя готовым на все. Я не испытывал
ни сомнений,  ни  страха. Все содержание моей души превратилось в абсолютную
веру  в господство разума. Эта пассивность была похожа на грезу  и  доходила
положительно до экзальтации.
     Я  начал  сосредоточивать свою  волю. Тело мое  находилось  в онемении,
вследствие нарушенного кровообращения у меня было такое чувство, словно меня
кололи тысячами иголок. Я  сосредоточил свою  волю на  мизинце правой ноги и
приказал  ему  перестать существовать в моем сознании.  Я хотел, чтобы  этот
мизинец  умер,  --  умер, поскольку  дело  касалось  меня,  его  владыки  --
существа, от него  совершенно отличного. Это была  тяжелая  борьба.  Моррель
предупредил  меня, что так и будет. Но я не  сомневался.  Я  знал,  что этот
палец  умрет,  и заметил,  что он  умер.  Сустав  за  суставом  умирали  под
действием моей воли.
     Дальше дело  пошло  легче,  но медленно. Сустав за суставом,  палец  за
пальцем -- все  пальцы обеих  моих  ног перестали  существовать.  Сустав  за
суставом  --  процесс продолжался  дальше. Наступил момент, когда  перестали
существовать  мои  ноги  у лодыжек. Наступил  момент,  когда  уже  перестали
существовать мои ноги ниже колен.
     Я находился  в  такой  экзальтации,  что не  испытывал  даже  проблеска
радости при этих успехах. Я ничего  не сознавал, кроме того, что  заставляло
мое  тело  умирать.  Все,  что  оставалось  от  меня,  было  посвящено  этой
единственной задаче. Я  делал это дело  так  же основательно,  как  каменщик
кладет кирпичи, и смотрел на все это как на вещь столь же обыкновенную,  как
для каменщика кладка кирпичей.
     Через час  мое тело умерло до бедер,  и я продолжал  умерщвлять его все
выше и выше.
     Только  когда я достиг уровня сердца, произошло первое помутнение моего
сознания.  Из  страха,  как  бы  не лишиться  сознания,  я  приказал  смерти
остановиться и  сосредоточил  свое внимание  на пальцах рук. Мозг мой  опять
прояснился, и умирание рук до плеч совершилось поразительно быстро.
     В  этой стадии все мое  тело  было мертво  по отношению ко  мне,  кроме
головы  и маленького участка  груди. Биение и стук стиснутого  сердца уже не
отдавались в моем мозгу. Сердце мое билось правильно,  но слабо. И если бы я
позволил себе испытать радость, то эта радость покрыла бы все мои ощущения.
     В  этом  пункте мой опыт  отличается от  опыта  Морреля.  Автоматически
продолжая  напрягать  свою  волю,  я  впал   в  некоторую  дремоту,  которую
испытывает человек на границе между сном и пробуждением. Мне стало казаться,
что произошло огромное расширение моего мозга  в черепе, хотя самый череп не
увеличился. Были какието мелькания  и вспышки,  и даже я, верховный владыка,
на  мгновение  перестал  существовать,  но в следующий миг воскрес, все  еще
жильцом плотского обиталища, которое я умерщвлял.
     Больше  всего  меня  смущало кажущееся расширение мозга. Он не вышел за
пределы  черепа,  и все же мне  казалось, что  поверхность его находится вне
моего черепа  и  продолжает  расширяться.  Наряду  с  этим  появилось  самое
замечательное  из  ощущений,   какие   я   когда-либо  испытывал.   Время  и
пространство,   поскольку   они  составляли   содержание   моего   сознания,
подверглись  поразительному расширению. Не  открывая глаз,  чтобы  проверить
это,  я положительно  знал, что стены  моей  тесной  камеры  расступились, я
очутился  в  какой-то  огромной  аудитории  и   знал,   что  они  продолжают
расступаться.  Мне  пришла  в голову капризная  мысль,  что  если  такое  же
расширение произойдет со всей  тюрьмой, то в  таком  случае  наружные  стены
Сан-Квэнтина  должны будут отодвинуться в Тихий  океан с одной стороны, а по
другую сторону -- стены  достигнут пустынь Невады. И  тут же у меня возникла
другая  мысль, что  раз материя может проникать в  другую  материю, то стены
моей камеры могут пройти  сквозь тюремные стены, и таким  образом моя камера
окажется  вне  тюрьмы, и  я буду  на свободе!  Разумеется, это  была  чистая
фантазия, и я все время сознавал, что это фантазия.
     Столь  же  замечательно было и  расширение времени. Сердце  мое  билось
теперь с большими промежутками. Опять у меня мелькнула капризная  мысль -- и
я  медленно  и  упорно  стал  считать секунды,  разделявшие  биения  сердца.
Вначале,  как я  отчетливо  заметил, между  двумя биениями сердца  проходило
больше сотни  секунд. Но  по  мере того,  как  я  продолжал счет, промежутки
настолько расширились, что я соскучился считать.
     И в то  же время, как эти иллюзии времени и пространства упорствовали и
росли, я поймал себя на том, что полусонно разрешаю новую глубокую проблему.
     Моррель говорил мне, что он освободился от своего тела, убив его -- или
выключив тело из своего сознания, что по результату одно и то же. Теперь мое
тело было настолько  близко к полному  умерщвлению, что я знал с совершенной
уверенностью: одно быстрое сосредоточение  воли  на еще живом  участке  моей
груди  -- и оно перестанет существовать. Но тут возникла проблема, о которой
Моррель не предупредил меня: должен ли я  умертвить свою голову?  Если я это
сделаю,  что  будет с духом Дэрреля Стэндинга? Не останется  ли тело Дэрреля
Стэндинга на веки веков мертвым?
     И я  проделал опыт с грудью  и медленно бьющимся сердцем. Быстрый нажим
моей  воли был  вознагражден. У меня уже не  было ни груди, ни сердца! Я был
теперь только ум,  дух, сознание  -- назовите  как хотите,  -- воплощенное в
туманный мозг,  который еще помещался внутри моего  черепа, но расширялся  и
продолжал расширяться в пределах этого самого черепа.
     И  вдруг,  в  мельканиях  света,  я  улетел  прочь!   Одним  скачком  я
перепрыгнул  крышу  тюрьмы и калифорнийское  небо и  очутился среди звезд. Я
обдуманно говорю "звезд". Я странствовал среди звезд и видел себя  ребенком.
Я  был  одет  в  мягкие шерстяные  и  нежно  окрашенные  одежды, мерцавшие в
холодном свете  звезд.  Разумеется, внешний вид этих одежд объяснялся  моими
детскими впечатлениями от  цирковых  артистов и  детскими представлениями об
одеянии ангелочков.
     Как  бы  то  ни  было,   в  этом   одеянии  я  ступал   по  межзвездным
пространствам,   гордый  сознанием,   что  переживаю   какое-то  необычайное
приключение,  в конце  которого  открою все  формулы  космоса  и выясню себе
конечную  тайну Вселенной.  В  руке  у меня  был  длинный  стеклянный  жезл.
Кончиком этого жезла я  должен  был коснуться  мимоходом каждой звезды.  И я
знал  с полной уверенностью, что  если я пропущу хоть  одну звезду, то  буду
низвергнут в некую бездну в виде кары за непростительную вину.
     Долго продолжались мои звездные скитания. Когда я говорю "долго", то вы
должны  принять  во  внимание неимоверное расширение  времени в  моем мозгу.
Целые столетия я  блуждал по пространствам, задевая на ходу рукой и кончиком
жезла   каждую  попадающуюся  звезду.  Путь  мой  становился  все   светлее.
Неисповедимая цель  бесконечной мудрости  приближалась. И я не делал ошибки.
Это  не  было  мое другое "я". Это  не  было  тем  переживанием,  которое  я
испытывал раньше.  Все это время  я  сознавал, что я  -- Дэррель Стэндинг --
странствую среди  звезд и  ударяю по ним стеклянным жезлом. Короче говоря, я
знал,  что в этом не было ничего реального, ничего, что  когда-либо было или
могло  быть.  Я знал, что все  это смешная оргия воображения,  которой  люди
предаются под влиянием наркотиков, в бреду или в обыкновенной дремоте.
     И вот  когда все  так  удачно  складывалось в  моих  небесных исканиях,
кончик  моего жезла  не  коснулся  одной  из  звезд --  я почувствовал,  что
совершил страшное преступление, -- в то же  мгновение сильный,  неумолимый и
повелительный  удар,  как топот железного копыта Рока, обрушился и  грохотом
отдался по Вселенной! Все звезды ярко засверкали, зашатались и провалились в
огненную пропасть. Я