ну. Во взоре ее не было ни вызова, ни вражды -- одно только восхищение.
Мне не хотелось признать свое  поражение перед  маленькой женщиной, и  глаза
мои, отвернувшись в сторону, поднялись на униженную группу моих товарищей  и
осаждавших их ки-санг  и дали мне необходимый предлог. Я хлопнул в ладоши на
азиатский манер, как хлопают, отдавая приказы.
     --  Перестать!  --   прогремел  я  на   туземном  языке,  тоном,  каким
приказывают подчиненным.
     О,  у меня была громкая  и грубая  глотка,  и я умел  реветь  так,  что
оглушал!  Я  убежден, что  такой  громкий  приказ  никогда  еще  не потрясал
священного воздуха императорского дворца...
     Огромная  палата  остолбенела. Женщины вздрогнули  и  прижались друг  к
другу, словно ища спасения. Ки-санг оставили в покое  матросов и с трусливым
хихиканьем удалились прочь.  Только  княжна Ом  не шевельнулась и продолжала
глядеть широко раскрытыми глазами в мои  глаза, которые я вновь устремил  на
нее,
     Наступило глубокое безмолвие,  словно в ожидании  приговора.  Множество
глаз робко перебегали с императора  на меня и с меня  на  императора. У меня
хватило благоразумия безмолвствовать и  стоять, скрестив руки, в надменной и
отчужденной позе.
     -- Он говорит на нашем языке, -- промолвил наконец император. И я готов
поклясться, что все вздохнули одним огромным вздохом облегчения.
     --  Я родился  уже  зная этот  язык, --  отвечал  я, ухватившись  своим
матросским умишком за первую, невозможную соломинку, которая  мне  попалась.
-- Я говорил на нем у груди своей матери. Я был чудом  в моем кругу! Мудрецы
приходили  издалека видеть и слушать меня. Но никто не знал  слов, которые я
произносил.  За  долгие годы, протекшие  с  той поры, я  многое  позабыл, но
теперь в Чо-Сене слова возвращаются ко мне, как давно забытые друзья.
     Я,  без сомнения,  произвел  впечатление. Император  проглотил слюну  и
долго кривил губы, пока промолвил:
     -- Как ты это объясняешь?
     --  Случайностью, --  отвечал  я,  продолжая следовать капризному  пути
своей выдумки. -- Боги рождения сделали оплошность  и послали меня в далекий
край, где меня  вскормил чужой народ. Я  --  кореец и теперь  наконец прибыл
домой!
     Послышались возбужденные перешептывания. Император обратился к Киму.
     --  Он всегда был таким, с нашей речью на  устах,  с первой минуты, как
вышел из моря, -- солгал Ким, поддержав меня как добрый товарищ.
     -- Принесите мне одежды янг-бана, как то подобает, -- перебил я его, --
и вы увидите! -- И когда меня повели, я обернулся к ки-санг и сказал:
     -- Оставьте  моих  рабов в покое.  Они  совершили длинное путешествие и
устали. Они мои верные рабы!
     В  другой  комнате  Ким помог  мне  переодеться, выслав вон  лакеев,  и
наскоро дал мне необходимые  инструкции. Он так же мало  знал, к чему я гну,
как и я сам; но он был славный парень.
     Забавное дело: когда я вернулся в толпу  и начал  говорить на корейском
языке,   который,   как  я   утверждал,  заржавел   будто   бы   от  долгого
неупотребления, Гендрик  Гамель  и прочие, слишком  тупые на  изучение новых
языков, не поняли ни одного слова, произносимого мной!
     --  Во  мне  течет  кровь  дома  Кориу! --  объявил  я  императору.  --
Правившего в Сонгдо много лет тому назад, когда мой дом возник на развалинах
Силлы!
     Эту   древнюю  историю  рассказал   мне  Ким  в  течение  наших  долгих
странствий,  и  теперь  он  с трудом  удерживался от смеха, слушая, как  я с
добросовестностью попугая повторял его сказки.
     А это, --  продолжал  я, когда император спросил меня о моих спутниках,
--  это мои рабы  --  все, за исключением  этого  старика, --  и я указал на
Иоганнеса Маартенса, -- он сын вольноотпущенника. -- Я приказал приблизиться
Гендрику Гамелю. -- Этот,  -- продолжал  я фантазировать, -- родился в  доме
моего  отца  от  рабыни,  родившейся  там же. Мы  близки с  ним.  Мы  одного
возраста, родились в один и тот же день, и в этот день отец подарил мне его!
     Впоследствии,  когда  Гендрику  Гамелю не  терпелось  узнать,  о  чем я
разговаривал,  и я  рассказал  ему  обо всем,  он немало  корил меня  и даже
злился.
     -- Сало брошено в огонь, Гендрик, -- ответил я, -- То, что  я сделал, я
сделал, не подумав, и потому, что нужно же было  что-нибудь сказать. Но дело
сделано.  Ни  я, ни ты не можем вернуть сало. Нужно теперь играть свою  роль
как можно правдоподобнее!
     Брат императора,  Тайвун, был олух из олухов, и ночью он пригласил меня
на попойку.  Император  пришел в восторг  и  приказал  дюжине  самых знатных
олухов принять  участие в этой попойке.  Женщин  отпустили, и мы начали пить
чашу  за чашей. Кима  я  удержал при  себе, и в половине  пира, несмотря  на
хмурые  намеки Гендрика  Гамеля,  я  отпустил  его  и всю  компанию,  сперва
потребовав и получив комнату во дворце вместо гостиницы.
     На следующий день во  дворце только и говорили, что о  моих подвигах на
попойке, ибо Тайвун и все его чемпионы храпели вповалку на циновках, а я без
посторонней помощи добрался  до своей  постели.  Впоследствии, когда  многое
переменилось, Тайвун  ни  разу не  позволил себе усомниться в  моем праве на
корейское происхождение. Только кореец,  утверждал  он, может обладать столь
крепкой головой!
     Дворец  представлял целый город, и нас поместили в  павильоне, стоявшем
особняком. Княжеские  покои отвели, разумеется, мне,  а Гамель,  Маартенс  и
матросы, не  перестававшие ворчать, должны  были  довольствоваться остальной
частью помещения.
     Меня позвали к Юн-Сану, буддийскому жрецу, о котором я уже упоминал. Мы
впервые видели  в этот раз друг друга. Даже Кима он удалил  от  меня,  и  мы
сидели одни  на пушистых циновках в скудно освещенной комнате. Боже,  что за
человек,  что за  умница был  этот  ЮнСан!  Он  подверг  меня  основательной
проверке. Он знал многое о других краях и местах, о которых никто в ЧоСене и
не  подозревал. Поверил  ли он сказке о  моем происхождении? Я не мог  этого
узнать, ибо лицо его было невозмутимо, как вылитое из бронзы.
     О  чем думал Юн-Сан,  было  известно лишь  ему самому. Но в нем, в этом
убого  одетом  и  тощем  жреце, я  угадывал силу, приводившую в движение все
прочие  силы во всем дворце и во всем Чо-Сене. Из  разговора  я понял также,
что я ему  нужен. Подсказала ли ему это  дева Ом? Эту трудную задачу я задал
Гендрику Гамелю. Я  мало над чем задумывался и еще менее заботился, ибо  жил
всегда минутой, а думы и беспокойство предоставлял другим.
     Я откликнулся на призыв девы  Ом и последовал за гладколицым с кошачьей
поступью евнухом  тихими закоулками  дворца в ее покои.  Она  жила  так, как
полагается жить принцессе крови. Ей  также был отведен  особый  дворец среди
лотосовых прудов, где росли леса трехсотлетних, но карликовых  деревьев,  не
достигавших  мне  до пояса.  Бронзовые мостики, словно отделанные ювелирами,
перекидывались через лилейные пруды, и бамбуковая роща отделяла ее дворец от
прочих дворцов.
     У  меня  закружилась  голова. Хоть  и простой матрос,  я  знал, однако,
женщин, и в том, что дева Ом за мной  послала, угадывал нечто  большее,  чем
праздное любопытство. Мне известны были примеры любви между простолюдинами и
царицами, и я думал -- не случится ли со мной такая же история?
     Дева Ом не тратила даром  времени: ее  окружали женщины, но она  так же
мало стеснялась их присутствием,  как  погонщик стесняется своих  лошадей. Я
сидел рядом с нею на мягких  циновках, превративших комнату в какое-то ложе,
а она угощала меня вином и сластями,  поданными на крохотных,  не выше фута,
столиках, выложенных перламутром.
     Боже,  стоило  мне  только  заглянуть  в  ее глаза...  Но погодите.  Не
заблуждайтесь. Дева Ом была неглупая  женщина. Я уже  говорил,  что она была
одного  со мной возраста. Ей было полных  тридцать лет, и в ней заметна была
степенность  зрелого  возраста.  Она знала, что  ей  нужно, и знала, чего не
нужно.  По  этой причине она и не  выходила  замуж, хотя весь этот азиатский
двор  оказывал на нее  давление; тщетно пытаясь заставить ее выйти  замуж за
Чонг-Монг-Джу. Он  находился  в  дальнем родстве с  великим  родом  Мин, был
неглуп  и  так жадно  домогался власти, что это всполошило Юн-Сана, которому
хотелось   удержать  всю  власть  в   своих  руках  и  сохранить  в  Чо-Сене
установленный  порядок. Таким  образом Юн-Сан  сделался  союзником  девы Ом,
спасая ее от родственника и используя для  того, чтобы остричь ему крылья...
Но довольно об интригах. Много  прошло времени, пока я узнал и десятую часть
их, да и то главным образом благодаря излияниям девы Ом и догадкам  Гендрика
Гамеля.
     Дева  Ом была сущий цветок. Такие женщины редко рождаются на свет, едва
ли два  раза  в столетие. Ни правила, ни условности не  смущали  ее. Религия
была  для нее рядом  абстрактных понятий, отчасти  заимствованных у Юн-Сана,
отчасти выработанных ею самой. Вульгарная  религия -- религия народа -- была
просто  способом удерживать трудящиеся миллионы на  работе. У  девы Ом  была
сильная  воля, а сердце совсем женское. Она была красавицей, да,  красавицей
согласно всем существующим на свете понятиям о красоте. Большие черные глаза
ее не были раскосы и узки, как у азиатов. Правда, глаза были продолговатые и
поставлены  не  прямо,  а  чуть-чуть  наклонно,  что  придавало  ей  большую
пикантность.
     Я уже  говорил, что  она  была  неглупа.  Смотрите  же! Раздумывая  над
возникшим  небывалым  положением  принцессы  и матроса,  связанных  любовью,
которая грозила  разрастись, я неустанно  следил  за тем,  чтобы не  уронить
своего достоинства. В начале  этого первого свидания  я  упомянул то, о  чем
сказал всему  двору,  -- именно что в действительности я чистокровный кореец
древнего дома Кориу.
     -- Полно! -- проговорила  она,  ударив меня  по  губам своим веером  из
павлиньих перьев. -- Нечего  рассказывать детские сказки! Знай, что для меня
ты и лучше и выше какого бы то ни было дома Кориу. Ты...
     Она сделала паузу, а я ждал, наблюдая, как в ее глазах созревало смелое
решение.
     -- Ты мужчина! --  докончила  она. -- Даже в грезах мне не снилось, что
может существовать такой мужчина.
     Боже,  боже!  Что  мог в  этом  случае  сделать  бедный  матрос? Должен
сознаться, что этот матрос покраснел под своим морским загаром, а глаза девы
Ом лукаво и задорно смеялись -- и руки  мои сами собой чуть не обхватили ее.
Но она хлопнула в ладоши, позвав своих наперсниц, --  и я понял, что на этот
раз  аудиенция  кончилась.  Я  понял  также,  что  будут  другие  аудиенции,
непременно будут другие!
     К Гамелю я вернулся с закружившейся головой.
     -- Женщина!  -- проговорил он, подумав. Он поглядел на  меня и испустил
завистливый вздох, насчет которого не могло  быть ошибки.  --  Твое счастье,
Адам  Стрэнг,  что  у  тебя бычачья глотка и  желтые волосы! Вот перед тобой
игра, дружище. Веди ее, и всем нам будет  хорошо. Веди игру, я научу тебя --
как...
     Я ощетинился.  Хоть и матрос, я все же был  мужчина и  никому не  хотел
быть обязан своим  успехом у женщины! Гендрик Гамель был, правда, одно время
половинным владельцем  старого "Спарвера", знал мореходную  астрономию,  был
начитан, но что касается женщин -- я мог поучить его!
     Он усмехнулся своими тонкими губами и спросил:
     -- Как тебе нравится княжна Ом?
     -- В таких вещах матрос не бывает разборчив, -- ответил я.
     -- Как она  тебе нравится? -- повторил  он, уставившись на меня  своими
выпуклыми глазами.
     -- Ничего, даже очень недурна, если хотите знать!
     -- Тогда добейся ее, -- приказал он. -- И в  один  прекрасный  день  мы
получим судно и улизнем из этой проклятой страны. Я бы отдал половину шелков
Индии за добрый христианский обед! -- Он пристально посмотрел на меня.
     -- Как ты думаешь, можешь ты добиться ее любви? -- спросил он.
     Я чуть не подскочил при этом вопросе. Он удовлетворенно улыбнулся.
     -- Но не торопись, -- посоветовал он. -- Поспешишь  -- людей насмешишь!
Держись! Не будь расточителен в ласках. Заставь ценить свою бычачью глотку и
желтые волосы -- и счастье, что они у тебя есть, -- ибо в  глазах женщин они
стоят больше, чем мысли десятков философов!
     Последовавшие дни  мне  вспоминаются как какой-то непрерывный  вихрь --
аудиенции у императора,  попойки с Тайвуном,  совещания с Юн-Саном  и часы с
девой  Ом.  Кроме  того, добрую  половину  ночи,  по распоряжению Гамеля,  я
проводил за тем, что выуживал у Кима все мелочи придворного этикета и манер,
знакомился  с  историей  Кореи,  с древними и новыми богами,  с фразеологией
высоких сфер, дворянства  и простонародья. Никогда, вероятно, простой матрос
не работал так усердно! Я  был куклой -- куклой Юн-Сана, которому был нужен,
-- куклой Гамеля, сокровенные цели и мысли которого были так глубоки, что я,
наверное,  потонул бы  в  них. Только  с  девой  Ом  я  был человеком, а  не
куклой...  И все  же, оглядываясь теперь назад и думая обо всем,  я  начинаю
сомневаться. Я думаю, что  и дева Ом вертела мною как хотела, утоляя желания
своего сердца!  Это ей  было  нетрудно, ибо  очень скоро  она стала желанием
моего  сердца, и так сильно было это желание, что ни ее воля, ни воля Гамеля
или Юн-Сана не могли помешать мне заключить ее в мои объятия.
     Между тем я оказался замешанным в  дворцовую интригу, глубину которой я
не в состоянии был измерить. Я мог только угадать основное ее направление --
против  Чонг-Монг-Джу,  царственного  родственника  девы  Ом.  Я  не знал  о
существовании  бесчисленных   клик  дворца,  запутанных   как   лабиринт   и
простиравших свое влияние на все Семь Берегов. Но меня это мало тревожило --
я предоставил это  Гендрику Гамелю. Я ему сообщал до мельчайших деталей все,
что происходило в его отсутствие; а он,  нахмурив брови, сидел целыми часами
и  как терпеливый паук  распутывал  нити свежесплетенных сетей.  Будучи моим
телохранителем, он  настаивал  на  необходимости  всюду  сопутствовать  мне.
Только  иногда ему в этом препятствовал Юн-Сан.  Разумеется, я  не подпускал
его в  минуты свиданий с девой Ом, но в общем рассказывал ему все, что между
нами происходило, за исключением минут нежности, которые его не касались.
     Я думаю, что Гамель был доволен тем, что сидел в тени и вел свою тайную
игру. Он был достаточно хладнокровен, чтобы понять,  что  риск лежал на мне.
Если я буду благоденствовать, будет  благоденствовать и  он. Если я потерплю
неудачу, он  может улизнуть, как хорек. Я убежден,  что именно так рассуждал
он, и все же, как вы убедитесь, это в конце концов не спасло его.
     -- Стой за  меня,  -- говорил  я  Киму,  -- и все, что пожелаешь, будет
твоим. Чего тебе хочется?
     -- Я хотел бы командовать тигровыми охотниками Пьенг-Янга, а вследствие
этого и командовать дворцовой стражей, -- отвечал он.
     -- Подожди, -- сказал я, -- и ты этого дождешься. Я обещаю!
     Но как -- в  этом-то и  была вся загвоздка! Впрочем, тот, у кого ничего
нет,  может дарить хоть  целый мир;  я,  ничего не имевший, дарил  Киму  чин
капитана дворцовой стражи. Лучше всего было то, что я сдержал свое обещание!
Ким получил командование над тигровыми охотниками, хотя  это и не  привело к
добру.
     Интриги и заговоры я предоставил Гамелю и ЮнСану --  это были политики.
Я  был  просто  мужчина  и любовник,  и  проводил  время  куда  веселее  их.
Представьте  себе  картину  --  истрепанный  бурями  жизнерадостный  матрос,
безответственный,  не  знающий  ни прошлого, ни  будущего, пьет  и обедает с
царями;  он  любовник принцессы, и мозги Гамеля и Юн-Сана ведут  за него всю
умственную работу!
     Не  раз  случалось, что Юн-Сан почти разгадывал мои мысли; но когда  он
подверг  испытанию Гамеля,  тот проявил себя тупым рабом, которому  в тысячу
раз менее  интересны  государственные дела  и  политика,  чем мое здоровье и
удобства, и который занят только тем, как бы удерживать  меня  от  попоек  с
Тайвуном.  Я  думаю, дева Ом  угадывала истину и  держала ее  про  себя; она
желала не ума, но как выразился Гамель, бычачьей шеи и желтых волос мужчины.
     Я не буду распространяться о том, что происходило между нами, хотя дева
Ом -- давно драгоценный прах столетий. Ни  я к ней, ни она ко мне  -- оба мы
не могли остаться равнодушными; а уж раз мужчина и женщина  понравились друг
другу, то  пусть  падают головы  и рушатся  царства  -- они  не  погибнут! С
течением  времени начали поговаривать о  нашем браке  --  разумеется, сперва
потихоньку, --  вначале это были лишь  дворцовые  сплетни в дворцовых углах,
между  евнухами  и  горничными.  Но  во  дворце  сплетни  кухонных  судомоек
доползают  до  трона. И  скоро  поднялась порядочная  сумятица.  Дворец  был
пульсом всей державы  Чо-Сен. И когда дворец зашевелился, задрожал и Чо-Сен.
И этому были причины. Наш брак был бы ударом прямо в лоб Чонг-Монг-Джу! И он
стал бороться с энергией,  к которой уже приготовился Юн-Сан.  Чонг-Монг-Джу
взбудоражил  добрую половину провинциальных жрецов;  они пошли  огромной,  в
милю, процессией ко дворцу и довели императора до паники.
     Но  Юн-Сан стоял как скала;  вторая половина провинциальных жрецов была
за  него, и вдобавок жреческое сословие больших городов, как Кейджо,  Фузан,
Сонгдо, Пьенг-Янг, Ченампо, Чемульпо. Юн-Сан и дева Ом, сговорившись,  ловко
обошли императора. Впоследствии дева Ом признавалась мне, что застращала его
слезами,  истериками и угрозой скандала, который мог пошатнуть  его  трон. В
довершение всего в удобный психологический момент  Юн-Сан засыпал императора
новшествами, которые давно подготовлял.
     --  Ты должен  отрастить себе волосы  и завязать их  брачным узлом,  --
предупредил меня Юн-Сан, и в его величавом взоре засверкали лукавые искры.
     Неприлично ведь было выходить принцессе  замуж за  матроса или даже  за
претендента на кровное  родство с древним родом  Кориу, но лишенного власти,
земли и  каких бы то ни было признаков ранга! И  вот  императорским декретом
было  объявлено,  что  я  принц  Кориу!  Затем  четвертовали  и  обезглавили
тогдашнего  губернатора пяти  провинций,  приверженца  Чонг-Монг-Джу, а меня
назначили  губернатором семи внутренних  провинций древнего Кориу. В Чо-Сене
семерка -- магическое число. Для  округления цифры две провинции были отняты
у двух других приверженцев Чонг-Монг-Джу.
     Боже, боже! Матрос... И вот он шествует к северу по Дороге Мандаринов с
пятью сотнями солдат и свитой! Я  стал губернатором семи провинций, где меня
ждало пятьдесят тысяч войска. Жизнь, смерть и пытка зависели от одного моего
слова! У меня  были  казна и казначейство, не  говоря еще  о  целом  полчище
туземцев.  Ждала  меня и  целая тысяча откупщиков, выколачивавших  гроши  из
трудящегося народа.
     Семь  провинций  составляли  северную  часть  страны.  За  ними  лежала
нынешняя  Маньчжурия,  в ту пору называвшаяся  страной Хонг-Ду, или "Красных
Голов".  Это   была   страна  диких  разбойников,  иногда  большими  массами
переходивших реку  Ялу и наводнявших  северную часть  ЧоСена,  как  саранча.
Говорили, что  они людоеды. Я  по опыту знаю, что они были  страшные  бойцы,
почти  непобедимые.  Этот год  пролетел  как вихрь. Пока Юн-Сан  и дева Ом в
Кейджо довершали  поражение  Чонг-Монг-Джу,  я занялся созданием собственной
репутации.  Разумеется,  за  моей  спиной  стоял  Гендрик   Гамель,  но  для
посторонних  глаз  главным действующим  лицом был я. При моем посредничестве
Гамель учил  наших солдат  муштровке и тактике, и  изучал  стратегию Красных
Голов. Война была жестокая, и хотя она отняла год, но в конце этого года мир
воцарился на  северной границе,  и по  нашу сторону реки Ялу  не осталось ни
одной живой Красной Головы.
     Не  знаю,  записан  ли  набег  Красных Голов в  западной истории;  если
записан, тогда можно определить точно, о каких временах я пишу. И еще другой
ключ для определения времени: когда Хидейоши был шогуном Япо