почувствовал острую  рвущую боль и  в  то же мгновение
сделался   Дэррелем  Стэндингом,  каторжником,  осужденным   на  пожизненное
заключение, лежащим в  смирительной  куртке в одиночной  камере. И  я  понял
ближайшую причину  этого.  Это  был  стук  Эда Морреля из камеры  No  5;  он
выстукивал мне какую-то весть.
     А  теперь  я  хочу дать  вам  некоторое  понятие о  пределах расширения
времени и пространства в моем сознании. Через много дней  после этого случая
я спросил както Морреля, что он хотел простучать мне.
     Оказалось -- вот что:
     -- Стэндинг, ты здесь?
     Он  быстро простучал  это,  пока  сторожа находились  на  другом  конце
коридора, в который выходили одиночные  камеры. Как  я уже сказал, простучал
он  эту фразу  очень быстро. И вот посудите: между первым и  вторым ударом я
улетел и очутился  среди звезд,  трогая каждую звезду, в погоне за формулой,
объясняющей конечную тайну жизни, и, как уже говорил прежде, я продолжал эти
искания  в  течение столетий. Потом  раздался топот  копыт  Рока,  появилось
ощущение  страшной  рвущей  боли,  и  я  опять  очутился  в  своей камере  в
Сан-Квэнтине. Это  был  второй удар костяшек  Эда Морреля!  Промежуток между
первым и вторым ударом не мог составлять больше пятой доли  секунды. А время
так  растянулось для  меня, что в течение одной  пятой доли секунды я  успел
пространствовать долгие века среди звезд!
     Я знаю, читатель, что все это  кажется вам какой-то чепухой. Я согласен
с вами -- это чепуха. Но я пережил  это. И было это для меня так же реально,
как змея для человека, одержимого белой горячкой.
     По самой  щедрой  оценке выстукивание  Морреля  могло  отнять у него не
более двух минут.  А для меня между первым  ударом его  костяшек и последним
протекли целые тысячелетия. Я не мог уже шествовать по моей звездной стезе в
неизреченной  простодушной  радости,  ибо  путь  мой  был   отягчен  страхом
неизбежного  оклика,  который  рвал меня,  дергал  назад  в ад  смирительной
рубашки.   Таким  образом,  тысячелетия   моих  звездных   странствий   были
тысячелетиями страха.
     Я все  время знал,  что именно стуки Эда Морреля  так  грубо стаскивают
меня на землю. Я  попробовал заговорить,  попросить его  перестать. Но я так
основательно изолировал свое тело от сознания, что оказался  не  в состоянии
воскресить его. Тело  мое лежало  мертвым  в смирительной  куртке, сам  же я
обитал  в  черепе. Тщетно  пытался я напряжением  воли заставить  свою  ногу
простучать  мою просьбу к Моррелю. Рассуждая, я знал, что у меня есть  нога;
но  я так основательно произвел эксперимент, что ноги  у меня в сущности  не
было.
     Затем -- теперь  я знаю это потому, что Моррель выстукал свое сообщение
до  конца, -- я мог снова начать свои  скитания среди  звезд, не прерываемый
окликами.  После этого я  смутно  почувствовал,  что засыпаю,  и сон мой был
восхитителен. Время от времени  в дремоте я шевелился  -- обратите внимание,
читатель, на это  слово -- ш е в  е л  и л с я. Я шевелил руками,  ногами. Я
ощущал чистое, мягкое постельное белье на своей коже. Я испытывал физическое
благосостояние! О, как это было восхитительно! Как жаждущий в пустыне грезит
о  плеске фонтана, о  струях  родников, так и я мечтал  о свободе от  тисков
смирительной  куртки,  о  чистоте, о  гладкой,  здоровой  коже  вместо  моей
сморщенной, как пергамент, шкуры. Но вы сейчас увидите, что мои грезы носили
своеобразный характер.
     Я  проснулся.  Проснулся целиком  и вполне, хотя  не  раскрывал глаз. И
поразительно,  что  все последовавшее  за  тем ни  в  какой степени меня  не
изумляло. Все  было естественным, не неожиданным. Я  остался  собой  --  это
несомненно. Но я был у ж  е не  Д э  р р е  л ь  С  т э н  д и н г.  Дэррель
Стэндинг имел  такое  же  отношение к моему  теперешнему "я", как сморщенная
подобно  пергаменту  кожа  Дэрреля  Стэндинга имела отношение  к  прохладной
гладкой  коже,  принадлежащей  мне теперь. Я  и не  подозревал существования
Дэрреля  Стэндинга -- ведь Дэррель Стэндинг еще не родился и  не  должен был
родиться в течение нескольких столетий. Но вы сами это увидите.
     Я лежал  с закрытыми глазами,  лениво прислушиваясь.  Ко мне  доносился
мерный  топот  множества  копыт  по  каменным   плитам.  По  звону  и  лязгу
металлических  частей доспехов и  конской сбруи я  понял, что  по улице  под
моими окнами проходит какая-то кавалькада. Я  лениво соображал,  кто  бы это
мог быть. Откуда-то -- и я знал откуда, ибо знал, что это двор гостиницы, --
раздавался  топот копыт  и нетерпеливое ржанье, в котором  я признал  ржанье
моей лошади, ожидавшей меня.
     Послышались шаги и  движение -- очевидно, осторожное, чтобы не нарушить
тишины, и все же умышленношумное, с тайным намерением разбудить меня, если я
еще сплю. Внутренне я улыбнулся этому лукавому маневру.
     -- Понс,  -- приказал  я, не раскрывая  глаз,  -- воды,  холодной воды,
скорей, целый потоп! Я слишком много пил вчера, и во рту у меня горит.
     -- И слишком много спал! -- с укором проговорил Понс, подавая мне воду.
     Я сел,  раскрыл глаза, поднес  кружку  к губам обеими руками  и, глотая
воду, глядел на Понса...
     Теперь  заметьте  два  обстоятельства.  Я  говорил  пофранцузски  и  не
сознавал, что говорю по-французски.  Только впоследствии, в одиночестве моей
камеры  вспоминая  то,  что  я сейчас  рассказываю,  я  понял,  что  говорил
по-французски,  -- мало  того,  говорил хорошо.  Что  касается меня, Дэрреля
Стэндинга, пишущего  эти  строки в  Коридоре Убийц Фольсомской тюрьмы, то  я
знаю  французский  язык  лишь  настолько,  чтобы  читать  научные книги.  Но
говорить по-французски -- немыслимо! Едва ли  я сумел  бы правильно прочесть
вслух обеденное меню.
     Но  вернемся к моему повествованию. Понс  был сморщенный старикашка; он
родился в нашем  доме --  я  это знаю, ибо об этом говорилось в  описываемый
мною день. Понсу было все шестьдесят лет; у  него почти  не  осталось зубов;
несмотря  на явную хромоту, заставлявшую его ходить вприпрыжку, он был очень
подвижен и  ловок  в  своих движениях.  Фамильярен он  был  до дерзости. Это
объяснялось тем, что он  прожил в нашем доме шестьдесят лет. Он служил моему
отцу,  когда я еще не умел ходить, а после  смерти отца (о  нем  мы с Понсом
говорили  в этот самый  день) стал  моим слугой. Хромоту  он получил на поле
сражения  в Италии, во  время кавалерийской атаки.  Едва успел  он  вытащить
моего  отца  из-под копыт,  как был  пронзен  пикой  в  бедро,  опрокинут  и
растоптан. Отец мой, сохранивший сознание,  но ослабевший от ран,  был всему
этому свидетелем. Стало  быть,  старый  Понс  заслужил свое право на дерзкую
фамильярность,  которую во  всяком случае  не мог бы осудить  я -- сын моего
отца.
     Когда я осушил огромную кружку, Понс покачал головой.
     -- Слышал, как закипело? -- засмеялся я, возвращая ему пустой сосуд.
     -- Точь-в-точь как отец, -- с какой-то безнадежностью проговорил он. --
Но  твой  отец исправился  в  конце  концов,  а  будет  ли  это с  тобой  --
сомневаюсь!
     -- У него была болезнь желудка, -- слукавил я, -- так что от маленького
глотка спирта его мутило. Зачем пить то, чего нутро не выносит?
     Пока мы так разговаривали, Понс собирал мое платье.
     -- Пей, господин мой, --  отвечал слуга, -- тебе не повредит, ты умрешь
со здоровым желудком.
     --  Ты  думаешь,  у меня желудок обит железом? -- сделал я вид,  что не
понял его.
     -- Я  думаю... -- начал он  раздраженно,  но умолк, поняв, что я дразню
его, и,  обиженно  поджав губы,  повесил мой  новый  соболий  плащ на спинку
стула.  --  Восемьсот  дукатов! --  язвительно заметил он. --  Тысяча коз  и
тысяча  жирных  волов  только  за то,  чтобы  красиво одеться!  Два  десятка
крестьянских ферм на плечах одного дворянина!
     --  А в  этом  сотня крестьянских  ферм и  один-два замка в придачу, не
говоря уже  о  дворце, --  промолвил я, вытянув руку и коснувшись ею рапиры,
которую он в этот момент клал на стул.
     -- Твой отец все добывал своей крепкой десницей,  --  возразил Понс. --
Но отец умел удержать добытое!
     Понс с презрением  поднял  на свет мой новый алый  атласный  камзол  --
изумительную вещь, за которую я заплатил безумные деньги.
     -- Шестьдесят дукатов -- и за что? -- укоризненно говорил Понс. -- Твой
отец  отправил бы к сатане на сковородку всех портных и евреев христианского
мира, прежде чем заплатить такие деньги.
     Пока  мы одевались --  то есть  пока Понс помогал  мне одеваться, --  я
продолжал дразнить его.
     -- Как видно, Понс, ты не слыхал последних новостей? --  лукаво заметил
я.
     Старый сплетник навострил уши.
     -- Последних новостей? -- переспросил он. -- Не об английском ли дворе?
     -- Нет, -- замотал я головой. -- Новости, впрочем, вероятно, только для
тебя -- другим это не ново. Неужели не слыхал? Вот  уже две тысячи лет,  как
философы  Греции пустили их шепотком! Из-за этих-то  новостей я  нацепил  на
свои плечи двадцать плодороднейших  ферм, живу при дворе и сделался франтом.
Видишь ли, Понс, мир -- прескверное место, жизнь  -- тоскливая штука, люди в
наши дни, как  я, ищут неожиданного,  хотят забыться, пускаются в шалости, в
безумства...
     -- Какая же новость, господин? О чем шептались философы встарь?
     -- Что Бог умер, Понс! -- торжественно  ответил я. -- Разве ты этого не
знал? Бог мертв, как буду скоро мертв и я, -- а ведь на моих плечах двадцать
плодородных ферм...
     -- Бог жив! -- горячо возразил Понс. -- Бог жив, и царствие его близко.
Говорю  тебе,  господин мой, оно  близко. Может  быть, не  дальше как завтра
сокрушится земля!
     --  Так говорили люди в  Древнем Риме,  Понс, когда  Нерон делал из них
факелы для освещения своих игрищ.
     Понс с жалостью посмотрел на меня.
     -- Чрезмерная ученость  --  та же болезнь!  --  проговорил он. -- Я был
всегда  против этого. Но  тебе непременно нужно  поставить на своем, повсюду
таскать за собою мои  старые кости -- ты изучаешь  астрономию и арифметику в
Венеции, поэтику и итальянские песенки во Флоренции, астрологию в Изе и  бог
ведает еще что в  этой полоумной Германии. К черту философов! Я говорю тебе,
хозяин, -- я,  бедный  старик Понс, твой слуга, для которого что буква,  что
древко копья --  одно и то же, -- я говорю тебе: жив Господь, и недолог срок
до того, как тебе придется предстать перед ним! -- Он умолк, словно вспомнив
что-то, и добавил: -- Он тут -- священник, о котором ты говорил...
     Я мгновенно вспомнил о назначенном свидании.
     -- Что же ты мне не сказал этого раньше? -- гневно спросил я.
     -- А что за беда? -- Понс пожал плечами.  -- Ведь он и так ждет уже два
часа.
     -- Отчего же ты не позвал меня?
     Он бросил на меня серьезный, укоризненный взгляд.
     -- Ты  шел спать и  орал,  как петух какой-то:  "Пой  куку,  пой  куку,
куку-куку!.."
     Он передразнил меня своим пронзительным пискливым фальцетом.
     Без сомнения, я нес околесицу, когда шел спать.
     -- У  тебя хорошая память, --  сухо заметил я  и накинул было на  плечи
свой новый соболий  плащ,  но тотчас  же  швырнул его Понсу, чтобы он  убрал
плащ. Старый Понс с неудовольствием покачал головой.
     --  Не  нужно  и памяти --  ведь  ты  так  разорался,  что полгостиницы
сбежалось заколоть тебя за то, что ты не даешь никому спать! А когда я честь
честью уложил  тебя  в постель,  не  позвал  ли ты меня  к себе, не приказал
говорить:  кого бы черт ни принес с визитом -- что господин спит? И опять ты
позвал  меня, стиснул мне  плечо так,  что и сейчас на нем синяк, потребовал
сию же минуту жирного мяса, затопить печку и утром не трогать тебя, за одним
исключением...
     -- Каким? -- спросил я его. --  Совершенно не  представляю себе,  в чем
дело.
     --  Если  я  принесу  тебе  сердце  одного  черного  сыча,  по  фамилии
Мартинелли -- бог  его знает, кто он такой! -- сердце  Мартинелли, дымящееся
на золотом блюде. Блюдо должно быть золотое, говорил ты.  И разбудить тебя в
этом случае я должен  песней:  "Пой  куку, пой куку, пой  куку".  И ты начал
учить меня петь: "Пой куку, пой куку!"
     Как  только  Понс  выговорил  фамилию,  я  тотчас  же  вспомнил  патера
Мартинелли -- это он дожидался меня два часа в другой комнате.
     Когда Мартинелли ввели и  он приветствовал меня, произнеся мой  титул и
имя, я  сразу осознал и все остальное.  Я был граф  Гильом де  Сен-Мор. (Как
видите, я мог осознать это тогда  и вспомнить впоследствии потому,  что  это
хранилось в моем подсознательном "я".)
     Патер  был  итальянец  --  смуглый  и малорослый,  тощий,  как  постник
нездешнего мира, и руки  у него были маленькие  и тонкие,  как у женщины! Но
его глаза! Они были  лукавы и  подозрительны, с  узким  разрезом и  тяжелыми
веками, острые, как у хорька, и в то же время ленивые, как у ящерицы.
     -- Долго  вы  мешкаете, граф де Сен-Мор! --  быстро заговорил он, когда
Понс вышел  из  комнаты,  повинуясь моему  взгляду.  -- Тот, кому  я  служу,
начинает терять терпение!
     -- Перемени тон, патер! -- с сердцем оборвал я его. -- Помни, ты теперь
не в Риме.
     -- Мой августейший владыка... -- начал он.
     -- Августейшие правят в Риме, надо полагать, -- опять перебил я его. --
Здесь Франция!
     Мартинелли  со  смиренной и  терпеливой миной пожал плечами,  но взгляд
его, загоревшийся,  как у василиска,  противоречил  внешнему спокойствию его
манер.
     --  Мой августейший владыка имеет некоторое отношение к  делам Франции,
-- невозмутимо проговорил он. -- Эта дама не для вас. У моего владыки другие
планы... -- Он увлажнил языком свои тонкие губы. -- Другие планы для дамы...
и для вас.
     Разумеется, я знал, что он намекает на великую герцогиню Филиппу, вдову
Жофруа, последнего герцога Аквитанского. Но великая герцогиня и вдова прежде
всего была женщина -- молодая, веселая  и  прекрасная  и,  по моим понятиям,
созданная для меня.
     -- Какие у него планы? -- бесцеремонно спросил я.
     -- Они  глубоки и  обширны,  граф де  Сен-Мор,  --  слишком  глубоки  и
обширны, чтобы  я дерзнул их представить себе, а тем паче обсуждать с кем бы
то ни было.
     -- О, я знаю, затеваются большие дела, и  липкие черви уже закопошились
под землею, -- сказал я.
     -- Мне говорили, что вы упрямы; но я лишь повиновался приказу.
     Мартинелли поднялся, собираясь уйти; встал и я.
     -- Я говорил, что это будет бесполезно, -- продолжал он. -- Но вам дали
последний  случай  одуматься.  Мой   августейший  владыка  поступил  честней
честного!
     -- Я подумаю, -- весело проговорил я, откланиваясь патеру у дверей.
     Он вдруг остановился на пороге.
     -- Время думать прошло! Я приехал за решением.
     --  Я  обдумаю  это  дело,  --  повторил  я  и затем  прибавил,  словно
сообразив: -- Если  желания дамы  не совпадают с моими,  то,  пожалуй, планы
вашего владыки осуществятся так, как ему желательно. Ибо помни, патер, -- он
мне не владыка!
     -- Ты не знаешь моего владыки, -- важно проговорил он.
     -- И не хочу его знать! -- отрезал я.
     Я стал прислушиваться к  легким, мягким шагам патера, спускавшегося  по
скрипучим ступеням.

     Если бы  я вздумал передавать подробности  всего,  что я пережил за эти
полдня и полночи моей бытности  графом Гильомом  де Сен-Мор, то  на описание
этого не хватило бы и десяти книг, по размеру равных той, что я пишу сейчас.
Многое  я должен обойти  молчанием; по  правде сказать,  я  умолчу почти обо
всем;  ибо  мне  не   доводилось  слышать,  чтобы   осужденному   на  смерть
предоставляли отсрочку для окончания составляемых им мемуаров, -- по крайней
мере, в Калифорнии.
     Когда я в этот  день въехал в  Париж,  то  увидел  Париж средневековья.
Узкие  улицы,  грязные  и  вонючие...  Но  я  умолчу  об  этом. Я  умолчу  о
послеобеденных  происшествиях,  о  поездке  за  городские  стены,  о большом
празднике, который давал Гюг де Мен, о пире и пьянстве, в которых я принимал
участие. Я буду писать только о конце  приключения, с момента, когда я стоял
и  шутил  с  самой Филиппой  --  великий  боже,  как  она  была  божественно
прелестна!  Высокопоставленная дама  --  но  прежде  всего, и после всего, и
всегда -- женщина.
     Мы  беззаботно смеялись и  дурачились  в давке  веселой толпы.  Но  под
нашими шутками таилась глубокая серьезность мужчины и женщины, перешагнувших
порог любви и еще не совсем уверенных друг в друге. Я не стану описывать ее.
Она была миниатюрна, изящно-худощава -- но что же это, я описываю ее? Короче
-- это была  для меня  единственная женщина в мире -- и мало  я думал в  это
время  о  длинной руке седовласого старца из Рима, которая могла протянуться
через пол-Европы, отделив меня от моей возлюбленной.
     Между тем итальянец Фортини склонился к моему плечу и прошептал:
     -- Некто желает с вами говорить.
     -- Ему придется подождать, пока мне будет угодно, -- кратко ответил я.
     -- Я никого  не  дожидаюсь, -- последовал столь же краткий ответ с  его
стороны.
     Кровь закипела  во мне -- я вспомнил о патере Мартинелли и о седовласом
старце  в  Риме. Положение было  ясно. Это было подстроено! Это была длинная
рука! Фортини лениво  улыбался  мне, видя, что я  задумался, но в улыбке его
сквозила невыразимая наглость.
     Именно в этот момент мне нужно было  сохранить величайшее хладнокровие.
Но багровый гнев уже начал  подниматься во мне. Это были  интриги патера,  а
Фортини, богатый  только хорошим  происхождением, уже лет  двадцать считался
лучшим  фехтовальщиком Италии. Если он сегодня  потерпит неудачу,  завтра по
приказу седовласого старца явится другой боец, послезавтра -- третий. Если и
это не удастся, я  могу ожидать удара кинжалом в спину  со стороны  наемного
убийцы или же зелья отравителя в мое вино, мое мясо, мой хлеб...
     -- Я занят, -- сказал я. -- Отойдите!
     -- Но у меня к вам неотложное дело, -- ответил он.
     Незаметно для нас самих мы возвысили голос, так что Филиппа услыхала.
     -- Уходи, итальянская собака! -- промолвил я. -- Уноси свой вой от моих
дверей! Я сейчас займусь тобою!
     -- Месяц взошел, --  говорил  он. -- Трава сухая, удобная. Росы нет. За
рыбным  прудом,  на  полет  стрелы  влево,  есть  открытое  место,  тихое  и
укромное...
     -- Я сейчас исполню твое желание, -- нетерпеливо пробормотал я.
     Но он продолжал торчать над моим плечом.
     -- Сейчас, -- твердил я. -- Сейчас я займусь тобой!
     Но тут вмешалась Филиппа с присущим ей мужеством и железной волей.
     --  Удовлетворите желание  кавалера, Сен-Мор. Займитесь им тотчас же. И
да будет вам удача!  -- Она умолкла  и  поманила к  себе своего дядю Жана де
Жуанвилля, проходившего  мимо,  --  дядю с материнской стороны, из анжуйских
Жуанвиллей.  -- Счастье  да сопутствует вам,  Сен-Мор. Не  мешкайте, я  буду
ждать вас в большой зале!
     Я был на седьмом небе.  Я не шел,  а словно ступал по воздуху. Это было
первое откровенное проявление  ее любви. С таким благословением я чувствовал
себя  столь сильным,  что  мог  убить  десяток Фортини и плюнуть  на десяток
седовласых старцев Рима.
     Жан  де  Жуанвилль  торопливо  увел  Филиппу  прочь,  а  мы  с  Фортини
договорились в  одну минуту. Мы расстались  -- он  для того, чтобы разыскать
одного или  двух приятелей,  и  я  для того, чтобы разыскать одного или двух
приятелей, и  все мы должны  были сойтись  в  назначенном  месте  за  рыбным
прудом.
     Первым мне попался Робер Ланфран, а затем Анри Боэмон. Но еще до них на
меня налетела  вихревая  соломинка,  показавшая  мне,  откуда дует  ветер, и
предвещавшая шторм.
     Я  знал эту соломинку.  Это  был  Гюи  де  Вильгардуэн,  грубый юнец из
провинции, впервые  попавший ко  двору  и  горячий, как петух.  У  него были
ярко-рыжие волосы. Голубые глаза его, маленькие и близко поставленные друг к
другу, также были  красноваты -- по крайней мере, их белки. Кожа у него, как
бывает у