ротянув  мне  также  свою  трубку,  наполненную первостатейным
виргинским  листовым табаком. Не  прошло  и десяти  минут,  как  я  отчаянно
заболел! И причина не возбуждала сомнений: организм мой  совершенно отвык от
табаку, и я теперь  страдал от отравления табаком,  какое случается с каждым
мальчиком во время первых попыток курения.  Опять  я получил  основание быть
благодарным Господу -- и  с того дня  по день моей смерти я не употреблял  и
даже не желал этого гнусного зелья.

     Я,  Дэррель   Стэндинг,  должен   теперь   закончить  повествование  об
изумительных деталях  жизни, которую я вторично пережил, лежа без сознания в
смирительной куртке тюрьмы Сан-Квэнтина. Часто приходил мне в голову вопрос:
остался ли Даниэль  Фосс верен  своему решению и отдал  ли свое резное весло
Филадельфийскому музею?
     Узнику одиночки очень  трудно сообщаться  с  внешним миром.  Однажды со
сторожем, в другой  раз с  краткосрочником, сидевшим в одиночке, я  передал,
заставив заучить наизусть, письмо с запросом,  адресованным хранителю музея.
И хотя  мне были даны самые торжественные клятвы, но оба эти человека надули
меня. Только после  того, как Эд  Моррель, по странному капризу судьбы,  был
освобожден  из одиночки и  назначен главным старостой всей тюрьмы, я получил
возможность   отправить  письмо.  Ниже  я  привожу   ответ,  присланный  мне
хранителем Филадельфийского музея и тайком врученный мне Эдом Моррелем:
     "Правда, у нас имеется весло, какое вы описываете, но мало кто  знает о
нем, ибо оно не  выставлено в залах для  публики.  Я  занимаю свой  пост уже
восемнадцать лет и также не знал о его существовании.
     Просмотрев наши архивы, я убедился,  что такое  весло было пожертвовано
неким  Даниэлем Фоссом  из Эльктона  в  Мериленде в 1821  году. Только после
продолжительных  поисков  нашли мы это весло на чердаке среди разного хлама.
Зарубки и повествования вырезаны на весле совершенно так, как вы описываете.
     У  нас имеется  также  брошюра, присланная нам,  написанная  означенным
Даниэлем Фоссом и напечатанная в Бостоне  фирмою Н. Коверли Мл. в  1834 г. В
этой брошюре  описаны  восемь лет жизни  человека, выброшенного на пустынный
остров. Очевидно,  этот моряк, на старости  лет впав в нужду,  распространял
эту брошюру среди благотворителей.
     Меня  очень  интересует,  каким  образом  вы  узнали  об этом  весле, о
существовании которого не подозревали  мы, работающие в этом  музее. Прав ли
я, предположив, что вы прочли о нем рассказ в каком-нибудь дневнике, позднее
изданном  означенным  Даниэлем Фоссом? Я буду рад всякому сообщению по этому
предмету  и немедленно  распоряжусь  о том,  чтобы весло и брошюра попали  в
выставочные залы.
             Преданный вам О с и я  С э л с б е р т и"1.

ГЛАВА ХХ

     Наступило время, когда  я  принудил смотрителя  Этертона к  безусловной
сдаче, обратившей  в пустую фразу его ультиматум -- динамит или "крышка". Он
оставил  меня  в  покое, как человека,  которого нельзя  убить  смирительной
рубашкой.   У  него   люди  умирали   через  несколько  часов  пребывания  в
смирительной рубашке. Он умерщвлял  несколькими  днями "пеленок", хотя жертв
его  неизменно   развязывали   и   увозили  в  больницу,   прежде   чем  они
испус---------------
 1. После казни профессора Дэрреля Стэндинга, когда рукопись
 его мемуаров попала в наши руки, мы написали мистеру Осии Сэл
 сберти, хранителю Филадельфийского музея, и получили ответ, под
 тверждающий существование весла и брошюры. -- Примечание издателя.
--------------------  кали дух... А  там доктор выдавал свидетельство о том,
что они умерли от воспаления легких, брайтовой болезни или порока сердечного
клапана.
     Но меня смотрителю Этертону так и не  удалось  убить! Так и не возникло
необходимости  перевезти  в  тележке  мое  изувеченное  и умирающее  тело  в
больницу!  Но  должен  сказать,  что смотритель  Этертон  приложил  все свои
старания и дерзнул на самое худшее. Было время,  когда он  заключал  меня  в
двойную рубашку. Об этом замечательном случае я должен рассказать.
     Случилось  так,  что одна из  газет  Сан-Франциско  (искавшая выгодного
рынка,  как  всякая  газета,  как  всякое коммерческое предприятие) вздумала
заинтересовать  радикальную  часть  рабочего  класса  тюремной  реформой.  В
результате, так  как Рабочий Союз  обладал  в то время  большим политическим
влиянием, угодливые политиканы Сакраменто назначили  сенатскую комиссию  для
обследования состояния государственных тюрем.
     Эта сенатская комиссия _обследовала_  (простите мой иронический курсив)
Сан-Квэнтин.  Оказалось, что такой  образцовой  темницы  мир  не видел. Сами
арестанты об этом свидетельствовали! И нельзя было их винить  за это. Они по
опыту знали, ч т о влекут за собой  подобные обследования. Они знали, что  у
них будут  болеть  бока и все  ребра  вскоре после того, как  они дадут свои
показания... если эти показания будут не в пользу тюремной администрации.
     О, поверьте мне, читатель, это старая сказка! Старой сказкой была она в
Древнем Вавилоне  за много  лет до нашего  времени -- и я очень хорошо помню
время,  когда я  гнил в тюрьме, в то  время как дворцовые интриги  потрясали
двор.
     Как  я  уже  говорил,  каждый  арестант  свидетельствовал о  гуманности
управления  смотрителя  Этертона.  Их  свидетельства о доброте смотрителя, о
хорошей и разнообразной еде и о варке этой еды, о снисходительности сторожей
вообще, о  полном благоприличии,  удобствах и  комфорте  пребывания в тюрьме
были  так  трогательны,  что  оппозиционные  газеты   Сан-Франциско  подняли
негодующий  вопль, требуя  большей строгости в управлении нашими тюрьмами --
иначе,  мол, честные, но ленивые граждане соблазнятся и будут  искать случая
попасть в тюрьму!..
     Сенатская комиссия явилась  даже  в одиночку, где нам троим нечего было
ни терять, ни приобретать. Джек Оппенгеймер плюнул им в рожи и послал членов
комиссии, всех вместе и каждого порознь, к  черту. Эд  Моррель рассказал им,
какую  гнусную  клоаку представляет собою тюрьма, обругал смотрителя в лицо.
Комиссия рекомендовала дать ему отведать старинного наказания,  которое было
изобретено прежними  смотрителями в силу необходимости управиться как-нибудь
с закоренелыми типами вроде Морреля.
     Я  остерегся  оскорбить  смотрителя.  Я свидетельствовал  искусно и как
ученый,  начав  с  самого  начала и шаг  за  шагом заставляя моих  сенатских
слушателей  с  нетерпением дожидаться следующих деталей, и так ловко сплел я
свой рассказ,  что они не  имели возможности вставить слово  или вопрос... и
таким образом заставил их выслушать все до конца!
     Увы, ни словечка  из того, что я  рассказал, не просочилось за тюремные
стены!  Сенатская комиссия дала прекрасную  аттестацию смотрителю Этертону и
всему СанКвэнтину. Открывшая крестовый поход сан-францисская газета  уверила
своих читателей из  рабочего класса, что Сан-Квэнтин  -- белее снега, и хотя
смирительная  рубашка является  еще законным средством наказания ослушников,
но в  настоящее  время, при  гуманном  и справедливом  управлении смотрителя
Этертона, к  смирительной рубашке никогда,  ни в коем  случае,  ни при каких
обстоятельствах не прибегают.
     И в то время, как бедные  ослы из рабочего класса читали и верили, в то
время, как сенатская комиссия и спала и ела у смотрителя за счет государства
и  налогоплательщиков,  мы  с Эдом Моррелем и  Джеком Оппенгеймером лежали в
наших  смирительных  куртках,  стянутых  еще  туже  и  еще мстительнее,  чем
когда-либо раньше.
     -- Да ведь это  смеху подобно! -- простучал мне Эд Моррель концом своей
подошвы.
     -- Плевать мне на них! -- выстукивал Джек.
     Что касается  меня, то я также выстукал свое горькое презрение  и смех.
Вспомнив  о  тюрьмах  Древнего  Вавилона, я усмехнулся про себя  космической
улыбкой и  отдался  охватившей  меня  волне  "малой  смерти", делавшей  меня
наследником всех богов и полным господином времени.
     Да, дорогой брат мой из внешнего мира, в то время как благоприятный для
смотрителя отчет печатался на станке, а высокопоставленные  сенаторы жрали и
пили, мы, три живых мертвеца, заживо погребенные в наших одиночках, исходили
потом, мучаясь в смирительных рубашках...
     После  обеда, разгоряченный  вином, смотритель Этертон самолично явился
посмотреть, что с нами.  Меня он,  по обыкновению,  застал  в  летаргии. Тут
впервые встревожился сам  доктор  Джексон. Мне  вернули сознание  нашатырным
спиртом,  пощекотавшим мне ноздри. Я  усмехнулся в  физиономии, склонившиеся
надо мною.
     -- Притворяется!  --  прохрипел смотритель;  и  по тому, как горело его
лицо и как он еле ворочал языком, я понял, что он пьян.
     Я облизал губы, требуя воды, потому что мне хотелось говорить.
     -- Вы осел! -- проговорил я  наконец  с  холодной  отчетливостью. -- Вы
осел, трус, гнусность, собака  настолько  низкая, что  жаль тратить плевка в
вашу  физиономию! Джек Оппенгеймер чересчур благороден с вами! Что  касается
меня, то я без стыда передаю вам единственную  причину, по которой я не плюю
вам в рожу: я не хочу унизить себя или мой плевок!
     -- Мое терпение  наконец истощилось!  -- проговорил он. -- Я убью тебя,
Стэндинг!
     -- Вы  пьяны, -- возразил  я, -- и  я  бы вам посоветовал,  если вам уж
нужно  сказать  эту  фразу, не брать в свидетели  такого множества  тюремных
собак. Они еще выдадут вас когда-нибудь, и вы лишитесь места!
     Но он был всецело под властью вина.
     --  Наденьте на него  другую куртку!  -- скомандовал он.  -- Ты  погиб,
Стэндинг, но ты умрешь не в куртке. Мы тебя вынесем хоронить из больницы!..
     На  этот  раз  поверх одной куртки  на  меня  набросили другую, которую
стянули спереди.
     -- Боже,  боже, смотритель, какая  холодная  погода! -- издевался я. --
Какой страшный мороз! Я поистине  благодарен вам за вторую куртку! Мне будет
почти хорошо.
     -- Туже! -- приказывал он Элю Гетчинсу, который шнуровал меня. -- Топчи
ногами эту вонючку! Ломай ему ребра!
     Должен признаться, что Гетчинс добросовестно постарался.
     -- Ты будешь клеветать  на  меня? --  бесновался смотритель, и лицо его
еще более  покраснело от вина и  гнева. --  Смотри же, чего  ты добился! Дни
твои сочтены наконец, Стэндинг! Это конец, ты слышишь? Это твоя гибель!
     -- Сделайте  милость,  смотритель, --  прошептал  я (я  был  почти  без
сознания от страшных тисков),  -- заключите меня  в третью рубашку. -- Стены
камеры так и  качались  вокруг меня, но  я  изо всех сил старался  сохранить
сознание,  которое  выдавливали  из  меня  куртками.  --  Наденьте еще  одну
куртку...смотритель...так...будет...э, э, мне теплее!..
     Шепот мой замер, и я погрузился в "малую смерть".
     После  этого пребывания  в  смирительной  куртке  я стал совсем  другим
человеком. Я уже не мог как следует питаться, чем бы меня ни кормили.  Я так
сильно страдал  от внутренних повреждений, что не позволял выслушивать себя.
Даже сейчас, когда я пишу эти  строки,  у меня отчаянно болят ребра и живот.
Но   моя   бедная,  измученная  машина  продолжает  служить.  Она  дала  мне
возможность  дожить до этих дней  и  даст возможность прожить еще немного до
того дня, когда меня выведут в рубашке без ворота и повесят за шею на хорошо
растянутой веревке.
     Но заключение  во  вторую куртку  было последней  каплей, переполнившей
чашу. Оно сломило смотрителя Этертона. Он сдался и  признал, что меня нельзя
убить. Как я сказал ему однажды:
     --  Единственный   способ  избавиться  от  меня,  смотритель,   --  это
прокрасться сюда ночью с топориком!
     Джек Оппенгеймер тоже позабавился над смотрителем:
     -- Знаешь, смотритель, тебе, должно  быть,  страшно  просыпаться каждое
утро и видеть себя на своей подушке!
     А Эд Моррель сказал смотрителю:
     -- Должно быть, твоя мать чертовски любила детей, если вырастила тебя!
     Когда куртку развязали, я почувствовал какую-то обиду. Мне  недоставало
моего  мира грез. Но это длилось недолго. Я убедился,  что могу прекращать в
себе жизнь  напряжением воли, дополняя ее  механическим стягиванием груди  и
живота при помощи одеяла. Этим способом я приводил себя в физиологическое  и
психологическое  состояние,   подобное  тому,  какое  вызывала  смирительная
рубашка. Таким образом я в любой  момент и,  не испытывая  прежних мук,  мог
отправиться в скитание по безднам времени.
     Эд Моррель  верил всем моим  приключениям, но  Джек Оппенгеймер остался
скептиком  до конца. На  третий  год  пребывания  в одиночке  я  нанес визит
Оппенгеймеру.  Мне удалось сделать это только единственный раз, да  и в  тот
раз без всякой подготовки, вполне неожиданно.
     После того как я потерял сознание, я увидел себя в его  камере. Я знал,
что мое тело лежит  в смирительной рубашке в моей собственной камере. И хотя
я  раньше  никогда  его  не  видел,  я  понял,  что  этот  человек  --  Джек
Оппенгеймер. Стояла жаркая погода, и он лежал раздетый поверх своего одеяла.
Меня поразил трупный вид его лица и  скелетоподобного тела. Это была даже не
оболочка  человека.  Это  был  просто  остов  человека, кости  человека, еще
связанные между собой, лишенные всякого мяса и покрытые кожей, походившей на
пергамент.
     Только вернувшись в свою камеру и придя в сознание, я припомнил все это
и понял:  как  существует Джек Оппенгеймер, как  существует Эд  Моррель, так
существую и я.  Меня  охватила дрожь при мысли, какой огромный дух обитает в
этих хрупких  погибающих  наших телах -- телах трех неисправимых арестантов!
Тело  -- дешевая, пустая вещь. Трава  есть плоть, и плоть становится травою;
но дух  остается  и выживает.  Все  эти  поклонники  плоти  выводят  меня из
терпения! Порция  одиночки в Сан-Квэнтине быстро обратила бы их к правильной
оценке и к поклонению духу.
     Вернемся,  однако, в  камеру Оппенгеймера.  У  него было  тело человека
давно умершего, сморщившееся, словно от зноя  пустыни. Покрывавшая его  кожа
имела цвет высохшей  грязи. Острые  желто-серые глаза  казались единственной
живой частью его организма. Они ни минуты не оставались в покое. Он лежал на
спине, а глаза его, как дротики, метались то туда, то сюда, следя за полетом
нескольких мух, игравших в полутьме над ним. Над его правым локтем я заметил
рубец, а другой рубец на правой лодыжке.
     Спустя   некоторое  время  он  зевнул,  перевернулся  на  бок  и   стал
осматривать отвратительную язву над  ляжкой; он начал чистить ее и оправлять
грубыми приемами, к каким  прибегают жильцы одиночек. В  этой язве я признал
ссадины, причиняемые смирительной рубашкой. На мне в тот момент, когда я это
пишу, имеются сотни таких же.
     Затем  Оппенгеймер  перевернулся  на  спину,  бодро  захватил  один  из
передних  верхних  зубов   --  это  был  главный  зуб  --  между  большим  и
указательным  пальцами  и  начал  расшатывать его. Опять  он зевнул, вытянул
руку, перевернулся и постучал к Эду Моррелю.
     Разумеется, я понимал. что он выстукивает.
     -- Я думал,  ты  не  спишь!  --  выстукивал  Оппенгеймер. --  А  что  с
профессором?
     Я еле расслышал глухие  постукивания  Морреля, который  докладывал, что
меня зашнуровали в куртку с час тому назад и что я, по обыкновению, уже глух
ко всяким стукам.
     -- Он славный парень, -- продолжал выстукивать Оппенгеймер. -- Я всегда
был подозрительно  настроен к образованным людям --  но он не испорчен своим
образованием. Он молодец! Он храбрый парень, и ты в тысячу лет  не заставишь
его сфискалить или проболтаться!
     Эд Моррель согласился со всем этим и прибавил кое-что от себя. И здесь,
прежде чем  продолжать,  я  должен  сказать,  что много лет и много жизней я
прожил, и в этих  многочисленных жизнях я знавал  минуты гордости;  но самым
гордым моментом в моей  жизни был  момент, когда эти  два  мои  товарища  по
одиночке похвалили меня!  У Эда Морреля и  Джека Оппенгеймера  были  великие
души, и не было для меня большей  чести, как то, что они приняли меня в свою
компанию! Цари посвящали меня в рыцари, императоры возводили в дворянство, и
сам  я, как  царь,  знал великие  моменты. Но ничто  мне  не  кажется  столь
блестящим,  как это посвящение, произведенное двумя пожизненными арестантами
в  одиночке,  которых  мир  считал находящимися  на  самом дне  человеческой
сточной ямы!..
     Впоследствии,  оправляясь после этого лежания в смирительной рубашке, я
привел  свое посещение  камеры Джека в  доказательство того, что дух покидал
мое тело. Но Джек оставался непоколебимым.
     -- Это угадывание, в котором есть нечто большее, чем угадывание! -- был
его  ответ, когда  я описал ему все  его действия в ту  пору,  когда дух мой
навещал его камеру. -- Это ты себе представляешь!  Ты сам  провел почти  три
года  в  одиночке, профессор, и легко  можешь себе представить,  что  делает
человек, чтобы убить время! В  том, что ты  описываешь, нет  ничего  такого,
чего я  и  Эд не проделывали бы тысячи  раз, начиная  с лежания без одежды в
зной и до наблюдения мух, ухода за ранами и постукивания!
     Моррель поддерживал меня, но все было напрасно.
     -- Не обижайся, профессор, -- выстукивал  Джек, -- я не  говорю, что ты
врешь. Я говорю только, что ты грезил и представлял себе все это. Я знаю, ты
веришь тому, что говоришь,  и думаешь,  что все случилось на самом  деле. Но
меня  это  ни  в чем  не  убеждает! Ты  это воображаешь,  но  не знаешь, что
воображаешь. Это нечто такое, что ты знаешь все время, но не сознаешь этого,
пока не придешь в свое сонное обморочное состояние.
     -- Замолчи, Джек! -- выстучал я в ответ. -- Ты знаешь, что я никогда не
видел тебя в глаза. Ведь это так?
     -- Я должен верить твоему слову, профессор. Может быть, ты видел меня и
не знал, что это я.
     -- Дело в том, -- продолжал я, -- что я, если бы и видел тебя в одежде,
не мог бы рассказать тебе  о рубце над  правым  локтем  и  о рубце на правой
лодыжке!
     -- О, вздор!  --  отвечал  он. --  Все  это ты найдешь в  моих тюремных
приметах,  равно  как  и  мой  портрет  --  в  Коридоре  Мошенников.  Тысячи
полицейских начальников и сыщиков знают это все!
     -- Я никогда не слыхал! -- уверял я.
     -- Ты не помнишь, что слыхал об этом, -- поправил он меня. -- Но все же
ты  знаешь. Хотя бы ты даже  забыл  это  -- бессознательно это сохранилось в
твоем мозгу; оно где-то спрятано для справок, только ты забыл  -- где. Чтобы
вспомнить, тебе надо одурманиться.  Случалось ли  тебе когда-нибудь забывать
имя человека, известное  тебе  так  же  хорошо, как имя  родного брата?  Мне
случалось! Был, например, маленький присяжный, осудивший меня в Окленде в ту
пору, когда я получил свои пятьдесят лет. В один прекрасный день я убедился,
что  забыл его имя! Представь себе, я целые недели  лежал  и ломал себе  над
этим голову! Но то,  что я  не мог выудить его из памяти, еще не значит, что
его в ней не было! Оно просто было положено не на  место, только  и всего. И
вот  тебе доказательство: в  один прекрасный  день, когда я  даже не думал о
нем, оно  вдруг  выскочило из мозга  на  кончик  языка! "Стэси!"  --  громко
выкрикнул я. Джозеф Стэси, вот это имя!"  Понял меня? Ты рассказываешь мне о
рубцах, известных  тысячам людей. Я не знаю, как ты  о них узнал, и думаю --
ты сам этого не знаешь. Но все равно! Тем, что ты мне расскажешь то, что мне
известно, ты меня не убедишь. Тебе нужно  рассказать гораздо больше, чтобы я
проглотил остальные твои выдумки!
     Гамильтонов  закон бережливости  при  взвешивании  доказательств!  Этот
воспитавшийся  в  трущобах  каторжник  до  того   был  развит  духовно,  что
самостоятельно разработал закон Гамильтона и правильно применил его!
     И  все же  -- и  это  всего  замечательнее -- Джек Оппенгеймер  обладал
интеллектуальной  честностью. В тот вечер, когда  я подремывал, он подал мне
обычный сигнал.
     --  Вот что, профессор: ты  сказал мне, что  видел, как  я дергал  свой
расшат