опался бы, если б только сумел сосредоточиться. Он  бездумно  скользнул
взглядом по ряду лиц случайных попутчиков, освещенных рядом дрожащих ламп.
   Какое-то беспокойство кружило в нем, как кровь, пока  не  выразилось  в
словах: случилось несчастье! Нечто крайне дурное и неотвратимое  произошло
в этот вечер... или в этот день? Внезапно поток его раздумий оборвался.
   Он прищурил глаза. Ему показалось, что в противоположном  углу  вагона,
вдалеке,  возле  двери,  сидит  кто-то  знакомый.  Физиономия  ему  что-то
напоминала. Он видел теперь только старческое лицо со стертыми чертами,  с
обвислой пористой кожей.
   Откинув голову на перегородку,  мужчина  спал  так  крепко,  что  шляпа
сползала ему  на  лоб,  отбрасывая  длинную  тень  до  самого  подбородка.
Движения мчащегося вагона заставляли его вялое тело ритмично покачиваться,
это покачивание усиливалось на  поворотах.  В  какой-то  момент  его  рука
сползла с колен,  безжизненная,  как  сверток,  и  повисла,  раскачиваясь,
большая,  бледная  и  набухшая.  Вагон  мчал  все   быстрее,   тряска   не
прекращалась, и наконец нижняя челюсть спящего, которого Грегори все никак
не мог вспомнить, начала медленно опускаться. Рот раскрылся...
   "Спит как убитый", - промелькнуло у Грегори в  голове,  и  одновременно
его резанул леденящий страх. На секунду перехватило дыхание.  Он  уже  все
понял. Фотография этого человека, выполненная после  смерти,  покоилась  у
Грегори под плащом в кармане.
   Состав стремительно тормозил. Каледониан-роуд. В вагон вошло  несколько
человек. Огни станции дрогнули, сдвинулись, поплыли назад. Вагон  двинулся
дальше.
   Снова блеснули рекламы и освещенные надписи. Грегори даже  не  взглянул
на название станции, хотя ему пора было  выходить.  Он  сидел  неподвижно,
сосредоточенно  глядя  на  спящего.  Слышалось   резкое   шипение,   двери
закрывались, горизонтальные линии люминесцентных ламп за  окнами  медленно
уходили назад, исчезали как отсеченные, вагон несся  по  темному  тоннелю,
набирая скорость. Грегори не слышал стука колес, так сильно шумела кровь в
голове. Вокруг  все  менялось  от  неподвижного  всматривания  в  бледную,
заполненную крутящимися искрами воронку, на дне которой  покоилась  голова
спящего. Он как загипнотизированный смотрел  в  темную  щель  приоткрытого
рта. Наконец это лицо, с бледной, опухшей кожей превратилось в его  глазах
в радужное пятно - так пристально  он  всматривался.  Не  отводя  глаз  от
человека, он полез в карман, расстегивая пуговицы, чтобы  достать  снимок.
Поезд с шипением притормаживал. Какая станция, уже Хайгейт?
   Несколько человек  встали,  какой-то  солдат,  спеша  к  выходу,  задел
вытянутую ногу спящего, тот внезапно  очнулся,  молча  и  быстро  поправил
шляпу, встал и смешался с выходящими.
   Грегори рванулся со своего места, обращая на себя  внимание.  Некоторые
обернулись в его сторону. Он выскочил на платформу из тронувшегося поезда,
силой придержав дверь, которая уже закрывалась. На фоне бегущих вагонов он
краем глаза заметил разгневанную физиономию дежурного по станции.  Убегая,
услышал за собой его голос:
   - Эй, молодой человек!
   В ноздри ему ударила струя холодного воздуха.  Он  остановился,  сердце
бешено колотилось. Смешавшийся с толпой человек из  вагона  направлялся  к
длинному железному барьеру у выхода. Грегори отпрянул назад. За  спиной  у
него находился газетный киоск, из которого бил сильный электрический свет.
Он ждал.
   Старик прихрамывал, опережаемый волной пассажиров. Он припадал на  одну
ногу. Поля промокшей шляпы свисали, помятый плащ вытерся  возле  карманов.
Он смахивал на самого последнего бедняка. Грегори взглянул на  фотографию.
Никакого сходства не было.
   Он  потерял  голову:  случайная  схожесть  черт  легла  на  подавленное
настроение, в котором он  находился.  Умерший  наверняка  был  значительно
моложе. Ну конечно - это был совершенно другой человек.
   Обмякнув мышцами, чувствуя щекочущее подергивание щек, Грегори  смотрел
то на фотографию, то на приближавшегося человека. Старик наконец  заметил,
что за ним внимательно наблюдают,  и  повернулся  к  детективу  массивной,
сползающей на углы  воротника,  одутловатой  физиономией,  покрытой  седой
щетиной. И невесть почему так на него уставился, что его  лицо  застыло  в
бессмысленном оцепенении, челюсть  слегка  отвисла,  слюнявые  губы  снова
приоткрылись, и в этой внезапной неподвижности он опять стал смахивать  на
мертвеца с фотографии.
   Грегори хотел взять его за плечо, но едва протянул руку, как он  что-то
крикнул, точнее, испустил хриплый возглас и вскочил на  эскалатор.  Прежде
чем Грегори кинулся в погоню, между ними втиснулась семья с двумя  детьми,
загородившая  проход.  Старик  проскользнул  между   безучастно   стоящими
пассажирами и исчез из виду.
   Грегори начал расталкивать преграждавших ему  путь  людей.  Послышалось
несколько гневных реплик, какая-то женщина  возмущенно  бранилась.  Он  не
обращал на это внимания. Наверху у выхода толпа  оказалась  такой  густой,
что протиснуться не удалось. Он попытался пробиться силой, но вынужден был
отступить. Когда, медленно двигаясь в толпе, он наконец выбрался на улицу,
человек из вагона пропал без следа. Напрасно  он  высматривал  старика  на
тротуарах. Его разбирала злость на собственное бессилие, ибо  он  понимал,
что виной всему секунда его оцепенения или попросту - страха.
   Машины огибали двумя потоками площадку у  выхода  из  метро.  Поминутно
ослепляемый автомобильными фарами, Грегори стоял у самого  края  мостовой,
пока около него не остановилось такси.  Шофер  был  уверен,  что  он  ждет
машину. Дверца распахнулась. Грегори сел и машинально назвал  свой  адрес.
Когда автомобиль  тронулся,  он  заметил,  что  все  еще  сжимает  в  руке
фотографию.
   Через десять минут такси остановилось на углу  маленькой  улочки  возле
Одд Сквер. Грегори вылез из машины почти уверенный  в  том,  что  ему  все
просто померещилось.
   Вздохнув, он поискал в кармане ключи.
   Дом, в котором жил Грегори,  принадлежал  семейству  Феншоу.  Это  была
старая двухэтажная постройка с порталом, достойным кафедрального собора, с
крутой  причудливой  крышей,  толстыми   темными   стенами,   с   длинными
коридорами, изобилующими неожиданными поворотами и закоулками, и комнатами
с такими высокими  потолками,  словно  они  предназначались  для  летающих
существ. В этой мысли посетителя укрепляла и чрезвычайно  богатая  роспись
потолков. Поблескивающие  позолотой  высокие  своды,  выложенная  мрамором
громада лестничной клетки, погруженной во мрак  из  соображений  экономии;
просторная, опирающаяся на колонны терраса; зеркальный салон  с  люстрами,
скопированными с версальских;  и  огромная  ванная  комната,  переделанная
вроде бы из какой-то гостиной, -  все  это  великолепие  подействовало  на
воображение Грегори,  когда  он  в  обществе  аспиранта  Кинси  осматривал
владения супругов Феншоу. А поскольку супружеская чета также произвела  на
него довольно приятное  впечатление,  то  он  воспользовался  предложением
товарища и поселился в комнате, которую Кинси покидал, как он говорил,  по
причинам личного порядка.
   Викторианские архитекторы, которые возводили этот дом, понятия не имели
о бытовой технике, здание имело массу неудобств. В ванную  Грегори  должен
был путешествовать через коридор и застекленную галерею, а чтобы попасть с
лестницы в его комнату, требовалось пройти через салон с  шестью  дверями,
почти  пустой,  если  не  считать  потемневших  барельефов  с  осыпающейся
позолотой,  хрустальной  люстры  и  зеркал  по  углам.   Вскоре,   однако,
оказалось, что бытовые неудобства - не самые существенные изъяны квартиры.
   Живя в постоянной спешке, возвращаясь домой поздно и целые дни пропадая
на работе, Грегори не сразу заметил  скрытые  достопримечательности  новой
резиденции. Исподволь, незаметно она начала вовлекать его  в  орбиту  дел,
которым, как он считал, нельзя было придавать ни малейшего значения.
   Супруги Феншоу были не  первой  молодости,  но  надвигающейся  старости
оказывали упорное  сопротивление.  Сам  Феншоу  был  поблекший,  худой,  с
бесцветными   волосами,   которые   седеют   незаметно   для   глаза,    с
меланхолической физиономией и носом, словно  позаимствованным  у  другого,
гораздо  более  мясистого  лица,  так  что  нос   производил   впечатление
приставленного. Феншоу держался по-старосветски, появляясь в  поразительно
сверкающих башмаках и черной тужурке, с непременной длинной  тростью.  Его
супруга, бесформенная женщина с маленькими  черными  глазами,  в  которые,
казалось, накапали оливкового масла,  ходила  в  темных  платьях,  странно
пузатая (Грегори через какое-то время начал подозревать, что  она  нарочно
чем-то набивает платья)  и  настолько  неразговорчивая,  что  трудно  было
запомнить звук ее голоса. Когда Грегори спрашивал Кинси  о  хозяевах,  тот
вначале сказал: "Сам с ними управишься", а потом невразумительно  добавил:
"Они - обломки!" В тот момент Грегори ждал  от  него  только  поддержки  в
своем решении переехать в  большой  дом  и  не  обратил  внимания  на  это
определение, тем более что Кинси любил загадочные выражения.
   Первый раз после вселения Грегори встретил миссис Феншоу ранним  утром,
когда направлялся в ванную. Она сидела на маленьком,  похожем  на  детский
стульчике и обеими руками толкала перед  собой  ковер,  сворачивая  его  в
рулон. В одной руке она держала тряпку, а в  другой  какую-то  заостренную
пластинку и осторожно протирала открывающиеся из-под ковра планки паркета.
Подобным  образом  она  передвигалась  вместе  со  стульчиком  чрезвычайно
медленно, так что, возвращаясь из ванной комнаты, он застал  ее  почти  на
том же месте, сосредоточенную и занятую тем же делом. В  глубине  большого
салона она выглядела как черная  головка  медленно  сжимающейся  гусеницы,
тело которой составлял узорчатый ковер. Он спросил,  не  может  ли  он  ей
чем-нибудь помочь. Она подняла  к  нему  желтоватое,  неподвижное  лицо  и
ничего не ответила. После полудня, выходя из дому, он едва не столкнул  ее
с лестницы (лампы не горели), когда она перемещалась со своим стульчиком с
одной ступени  на  другую.  Он  натыкался  на  нее  впоследствии  в  самое
невообразимое время и в совершенно неожиданных местах. Когда он  находился
у  себя  и  работал,   до   него   доносилось   поскрипывание   стульчика,
приближающееся по коридору с невероятной равномерностью и неторопливостью.
Однажды это поскрипывание затихло под его  дверью,  он  с  неудовольствием
подумал, что хозяйка подслушивает, и решительно вышел в коридор, но миссис
Феншоу, которая осторожно скребла паркет под окном, вообще не обратила  на
него внимания.
   Грегори догадался,  что  миссис  Феншоу  экономит  на  прислуге,  а  со
стульчиком не расстается ради удобства, чтобы не нагибаться.  Это  простое
объяснение, вполне правдоподобное, не исчерпывало проблему, ибо  появление
миссис Феншоу и медленное передвижение стульчика с  неизменным  скрипом  с
рассвета до сумерек, за исключением двух обеденных часов, начало  обретать
в его глазах чуть ли не демонический характер. Он прямо-таки  тосковал  по
той  минуте,  когда  это  скрипящее  передвижение  прекратится,  а   этого
приходилось ждать иногда часами.  Рядом  с  миссис  Феншоу  пребывали  два
больших черных кота, которыми  вроде  бы  никто  не  занимался  и  которых
Грегори терпеть не мог - без всякой причины. Все это вовсе не должно  было
его занимать; он повторял себе это десятки раз. Возможно, он и  отключился
бы от того, что происходило за  стенами  его  комнаты,  но  оставался  еще
мистер Феншоу.
   Днем Грегори  не  ощущал  его  присутствия.  Пожилой  господин  занимал
комнату рядом с Грегори, откуда вторая дверь также выходила на  прекрасную
террасу. Далеко после десяти,  а  то  и  после  одиннадцати  из-за  стены,
разделявшей  комнаты,  раздавались  мерные  постукивания.  То  сильные   и
звучные, то глухие, словно кто-то обстукивал  стену  деревянным  молотком.
Потом начинались иные акустические явления. Грегори сначала казалось,  что
их разнообразие неисчерпаемо, но он ошибался. Уже через месяц он знал, что
наиболее часто повторявшихся звуков не больше восьми.
   После  вступительного  постукивания  за  стеной,  оклеенной  обоями   в
розочках, раздавался гулкий звук, словно по голому полу катали  деревянную
трубу или пустую бочку. Пол энергично сотрясался, казалось, кто-то  ступал
по нему босыми ногами и при каждом шаге всей тяжестью тела  надавливал  на
пятки: слышалось шлепанье, а точнее, частые,  неприятные  шлепки,  как  бы
наносимые ладонью по какой-то шаровидной,  влажной,  возможно  наполненной
воздухом, поверхности; возникало прерывистое шипение, и,  наконец,  бывали
звуки,  которые  трудно  описать.  Эти   настырные   шорохи,   прерываемые
металлическим  стуком,  эти  энергичные,  плоские  шлепки,  словно   удары
хлопушки для мух или звук обрыва чрезмерно натянутых струн, следовали один
за другим в разной очередности, подчас некоторые не были слышны  несколько
вечеров  кряду.  Но  мягкие  сотрясения,  которые  Грегори  определил  как
хождение босиком, повторялись всегда; когда они  убыстрялись,  можно  было
ждать концерта особенно разнообразного и мощного. Большинство этих шумов и
звуков не были особенно громкими, однако Грегори, лежавшему под одеялом  в
темной  комнате,  глядевшему  в  невидимый,  высокий  потолок,   временами
казалось, что они  сотрясают  его  мозг.  Поскольку  он  не  вел  никакого
самонаблюдения, он не смог бы определить, когда его интерес к этим  звукам
из пустячного любопытства перешел в почти болезненное терзание.  Возможно,
на его восприятие ночных мистерий повлияло своеобразное  поведение  миссис
Феншоу днем; он, однако, в то время был слишком поглощен  своим  очередным
расследованием, чтобы размышлять об этом. Вначале он спал  великолепно  и,
собственно, мало что слышал, но вскоре, однако, стал различать звуки в  их
загадочном своеобразии; темная комната была для  этого  идеальным  местом.
Тогда он твердо сказал себе,  что  ночные  ритуалы  господина  Феншоу  его
ровным счетом не касаются, но было уже поздно.
   Итак, он пытался объяснить их себе и напрягал воображение, дабы под эти
ничего не говорящие, загадочные  звуки  подвести  какой-нибудь  логический
смысл, но очень скоро оказалось, что это невозможно.
   До этого он засыпал мгновенно и спал до утра каменным  сном,  а  людей,
сетовавших на бессонницу, выслушивал с вежливым удивлением,  граничащим  с
недоверием. В доме супругов Феншоу он приучился принимать снотворное.
   Однажды ему удалось заглянуть в спальню мистера Феншоу. Он  пожалел  об
этом, поскольку с трудом построенная гипотеза о том, что хозяин занимается
какими-то  экспериментальными  механическими  работами,  рухнула.  В  этой
просторной,  почти  треугольной  комнате  кроме  большой  кровати,  шкафа,
ночного столика, умывальника и двух  стульев  не  было  ничего  -  никаких
инструментов, досок, баллонов, ящиков или бочонков. Даже книг.
   Раз в неделю, в воскресенье, он обедал вместе с  хозяевами.  Приглашали
они всегда в субботу.  За  воскресным  столом  царила  скучная  атмосфера.
Супруги Феншоу принадлежали к людям, не имеющим собственного  мнения.  Они
кормились убеждениями  и  мыслями,  тиражируемыми  "Дейли  кроникл",  были
сдержанно  вежливы,  говорили  о  ремонтных  работах,  которые   требуется
произвести в доме, и о том, как трудно  выкроить  на  это  средства,  либо
рассказывали  о  своих  далеких  предках,  составлявших  романтическую   -
индийскую - часть родни.
   Разговоры за столом были такими  обыденными,  что  упомянуть  о  ночных
звуках или перемещениях на стульчике не удавалось; какая-либо реплика  или
вопрос на этот счет просто застревали в горле у Грегори. Он  внушал  себе,
что с этой дурью пора кончать, и  если  бы  он  только  догадался  или  по
крайней мере выдвинул гипотезу, чем  по  ночам  занят  его  сосед,  то  не
терзался бы, лежа с открытыми глазами в темной комнате. Но ни одна  мысль,
могущая объяснить  происхождение  странных  звуков,  не  приходила  ему  в
голову. Однажды, несколько одурманенный  снотворным,  которое  вместо  сна
вызвало  тяжелое  отупение,  он  неслышно  встал  и  вышел   на   террасу.
Застекленные двери комнаты мистера Феншоу были, однако,  прикрыты  изнутри
плотными занавесками. Он вернулся к себе, дрожа от холода, и скользнул под
одеяло, чувствуя себя совсем скверно, будто  совершил  нечто,  чего  будет
стыдиться долгие годы.
   Его настолько поглощала работа, что днем он почти никогда  не  думал  о
загадочных ночных происшествиях. Пожалуй, раз или два ему показалось,  что
Кинси, встретив его  случайно  в  главном  управлении,  поглядел  на  него
выжидающе, с робким любопытством, но спросить ни о чем  не  решился,  даже
намеком. В конце концов, какая ерунда! Со временем он слегка изменил  свое
расписание - приносил домой протоколы и просиживал над ними до полуночи, а
то и позже, и таким образом находил лживое оправдание своему  недостойному
поведению. Ибо в часы бессонницы, как это бывает, ему приходили  в  голову
самые невероятные идеи; раза два он просто готов был куда-то сбежать  -  в
какой-нибудь отель или пансионат.
   В тот  вечер,  когда  Грегори  вернулся  от  Шеппарда,  он  больше  чем
когда-либо мечтал о тишине и покое. Спиртное  окончательно  выветрилось  у
него из  головы,  остался  только  неприятный,  терпкий  вкус  во  рту,  и
воспалились глаза, словно  засоренные  песком.  Лестница,  погруженная  во
мрак, была пуста. Он быстро пересек салон, в котором холодно  поблескивали
по углам темные зеркала, и с  облегчением  затворил  за  собой  дверь.  По
привычке - это уже был рефлекс - он замер, прислушиваясь. В  такие  минуты
он не размышлял, а действовал инстинктивно. В доме царила мертвая  тишина.
Он зажег свет, почувствовал, что воздух душный, тяжелый,  распахнул  дверь
на  террасу  и  занялся  приготовлением  кофе  в  маленькой  электрической
кофеварке. Голова у него разламывалась. Боль, притаившаяся,  пока  он  был
занят делами, теперь как бы поднималась на поверхность.  Он  опустился  на
стул возле шипящей кофеварки. Ощущение,  что  его  в  этот  день  постигло
несчастье, не проходило. Он встал. А ведь ничего  не  произошло.  От  него
ускользнул человек, несколько напоминавший мертвеца на фотографии. Шеппард
поручил ему дело, которое он сам жаждал расследовать. Инспектор  наговорил
массу странных вещей, но в конце концов это только слова,  а  Шеппард  мог
слегка почудить. Может, он на старости лет ударился в мистику? Что еще? Он
вспомнил свое приключение в зеркальном тупике пассажа -  встречу  с  самим
собой - и невольно усмехнулся: ну и детектив из меня... "В общем,  если  я
даже завалю дело, ничего не случится", - подумал он. Достал из ящика стола
толстый блокнот и вывел на чистой странице: "МОТИВЫ. Жажда денег - страсть
(религиозная, эротическая, политическая) - безумие".
   Он  начал  вычеркивать  пункт  за  пунктом,  пока  не  осталась  только
"религиозная страсть". Какая чушь! Он  отшвырнул  блокнот.  Подпер  голову
руками. Кофеварка  шипела  все  более  сердито.  Это  наивное  выписывание
мотивов в блокнот не так уж глупо. Снова  где-то  рядом  замаячила  мысль,
которой он боялся. Пассивно ждал. В нем  нарастала  мрачная  убежденность,
что вновь разверзается  нечто  непостижимое,  тьма,  в  которой  он  будет
передвигаться беспомощно, как червь.
   Он содрогнулся. Встал, подошел  к  столу  и  раскрыл  внушительный  том
"Судебной медицины" в том месте, где между  страницами  торчала  закладка.
Раздел назывался "Гнилостное разложение трупов".
   Грегори начал читать,  но  минуту  спустя  только  его  глаза  послушно
следовали за текстом. Механически продолжая читать,  он  отчетливо  увидел
комнату Шеппарда, ее стены с галереей застывших лиц. Он  представил  себе,
как этот человек прохажив