произошло.
Две-три статьи связывают дело с летающими тарелками, и - парадокс! - это и
положило  конец  шумихе.  Несколько  писем  в  редакцию  -  и  все!  Я  не
представлял  себе,  какие  размеры  обрело  в  наши  дни   безразличие   к
необычайному. Стала возможной прогулка по Луне, значит, возможно  все.  Мы
остались один на один с этим делом,  инспектор,  и  преспокойно  могли  бы
сдать его в архив...
   - За этим вы меня и вызвали?
   Шеппард промолчал.
   - Вы хотели, чтобы я послушал показания Уильямса, не так ли?  -  минуту
спустя спросил Грегори. - Может быть, сделать это сейчас?  Потом  я  уйду.
Уже поздно, я не хочу отнимать у вас время.
   Шеппард  встал,  раскрыл  плоский  футляр  магнитофона,  включил   его,
заметив:
   - Запись сделана по просьбе Уильямса. Техники торопились,  аппарат  был
не совсем исправен, и качество звука не на высоте.  Присаживайтесь  ближе.
Внимание!
   Зеленый глазок несколько раз мигнул. Из  динамика  донесся  размеренный
шум, какой-то стук, треск и далекий голос, искаженный, словно  доносящийся
через жестяной рупор:
   - Я уже могу говорить? Господин комиссар, господин  доктор,  можно  мне
говорить? У меня был отличный фонарь, жена купила мне его  год  назад  для
ночной службы. Первый раз, когда я там  проходил,  этот  лежал  в  том  же
положении, с руками вот так, а в  следующий  раз  я  услышал  шум,  словно
свалился мешок картошки. Я посветил фонарем через то,  второе  окно  -  он
лежал на полу, я подумал, что он вывалился из гроба, а он уже шевелился, у
него ноги двигались. Медленно так. Я подумал, что, может, это мне  снится,
и  протер  глаза  снегом,  но  он  продолжал  шевелиться  и  все   пытался
перевернуться. Пожалуйста, уберите это, я буду  говорить.  Пожалуйста,  не
мешайте. Господин комиссар, я не знаю,  как  долго  это  продолжалось,  но
довольно долго. Я светил фонарем и не знал, входить мне туда или нет, а он
там изгибался и переворачивался и так добрался до окна, и мне  стало  хуже
видно, поскольку он находился под самым окошком, у стены, и продолжал  там
шуметь. А потом створка открылась...
   Неразборчивый голос спрашивал о чем-то, чего нельзя было понять.
   - Этого я не знаю, - послышался более близкий голос. -  Я  не  заметил,
что стекло разбито. Может, так  оно  и  было,  не  знаю.  Я  стоял  с  той
стороны... нет... не смогу показать. Я стоял там, а  он  вроде  бы  сидел,
виднелась только голова, я мог до  него  дотронуться,  господин  комиссар,
расстояние между нами было как до той табуретки, я посветил внутрь, но там
ничего не было, только стружки сверкнули  в  пустом  гробу,  и  ничего,  и
никого. Я наклонился, он был ниже, ноги у него разъезжались, и он шатался,
господин доктор, словно пьяный,  весь  ходил  ходуном  и  постукивал,  как
слепые палкой стучат, это он так руками стучал. А может, у него что было в
руках. Я ему говорю: "Стой! Что ты делаешь? Что это такое?"  Вроде  я  ему
так и сказал.
   Наступила короткая пауза,  заполненная  тихим  треском.  Словно  кто-то
иглой скреб мембрану.
   - Он так карабкался, что снова опрокинулся. Я ему  приказываю,  говорю,
чтобы он прекратил это, но ведь он был мертв. Вначале я было подумал,  что
он пробудился, но он был неживой, глаза у него не смотрели,  а  так...  он
ничего не видел и не чувствовал ничего, а если бы чувствовал, не стучал бы
так в эти доски, но он стучал как проклятый, поэтому не помню, что  я  ему
кричал, а он и так и этак, зубами за этот подоконник уцепился...
   Снова кто-то неразличимым, приглушенным голосом задал вопрос, разобрать
можно было только последнее слово: "Зубами?"
   - Да, я ему совсем близко в лицо посветил, глаза у негр мутные, ну  как
у снулой рыбы, а что было дальше, не знаю.
   Другой, более близкий голос произнес:
   - Когда вы выхватили револьвер? Вы собирались стрелять?
   - Револьвер? Я выхватил револьвер? Этого не могу сказать, не  помню.  Я
убегал? С чего бы мне убегать? Не знаю. Что у  меня  с  глазами?  Господин
доктор...
   Более отдаленный голос:
   - ...ничего нет, Уильямс. Закройте глаза, вот теперь хорошо, теперь вам
будет лучше.
   Женский голос, из глубины:
   - Ну вот и все, вот и все.
   Снова задыхающийся голос Уильямса:
   - Я не могу так. Разве я... разве уже конец? А где моя  жена?  Ее  нет?
Почему? Она здесь? Что мне инструкция, если в инструкции о таких вещах  ни
слова...
   Послышались отголоски короткого спора, кто-то громко проговорил:
   - Ну, достаточно!
   Но вторгся другой голос:
   - Уильямс, вы машину видели? Фары машины?
   - Машины?.. Машины? - повторил протяжным, невнятным голосом Уильямс.  -
У меня стоит перед глазами, как он этак раскачивался  с  боку  на  бок,  а
сделать ничего не мог и стружки за собой... тащил, я смекнул бы,  если  бы
увидел веревку. Но веревки там не было.
   - Какой веревки?
   - Рогожа, нет? Веревка? Не знаю. Где? Эх, кто такое видел, тому свет не
мил, ведь такого быть не может, правда, господин комиссар. Стружки -  нет.
Солома... не... удержится...
   Длительная пауза, нарушаемая треском и неразборчивыми отзвуками, словно
в отдалении от микрофона несколько человек вели шепотом ожесточенный спор.
Короткий горловой спазм, звук икоты и неожиданно огрубевший голос:
   - Я все отдам, а мне самому ничего не надо. Где она? Это рука? Ее рука.
Это ты?
   Снова скрежет, стук, словно передвигали что-то тяжелое, звук лопнувшего
стекла,  короткий  звук  выпущенного  газа,  резкий  треск   и   сказанные
оглушительным басом слова:
   - Ну ты, выключай. Конец!
   Шеппард остановил бобины,  пленка  замерла.  Он  возвратился  за  стол.
Грегори сидел сгорбившись, всматриваясь в побелевшие костяшки своей  руки,
вцепившейся в подлокотник. Он забыл о Шеппарде.
   "Если бы я мог все повернуть  вспять,  -  подумал  он.  -  Хотя  бы  на
несколько месяцев назад. Мало? На год? Глупость. Мне не выкрутиться..."
   - Господин инспектор, - неожиданно сказал он,  -  если  бы  вы  выбрали
другого, не меня, возможно, сегодня виновный был бы уже в камере. Вы  меня
понимаете?
   - Возможно. Продолжайте, пожалуйста.
   - Продолжать? В учебнике по физике, в разделе  об  оптических  обманах,
был рисунок: можно увидеть либо белую вазу на черном фоне, либо два черных
человеческих профиля на белом фоне.  Мальчишкой  я  думал,  что  настоящим
должно быть лишь одно изображение, да не  мог  определить,  какое  именно.
Разве это не смешно, господин инспектор? Вы помните  нашу  беседу  в  этой
комнате о порядке? О естественном порядке вещей.  Такой  порядок,  как  вы
тогда сказали, можно имитировать.
   - Нет, это ваши слова.
   - Мои? Возможно. А если все не так? Если имитировать нечего? Если мир -
не разложенная  перед  нами  головоломка,  а  всего  лишь  бульон,  где  в
хаотическом  беспорядке  плавают  кусочки,   иногда,   по   воле   случая,
слипающиеся в нечто  единое?  Если  все  сущее  фрагментарно,  недоношено,
ущербно, и события имеют  либо  конец  без  начала,  либо  середину,  либо
начало? А мы-то классифицируем, вылавливаем и  реконструируем,  складываем
это в любовь, измену, поражение, хотя на  деле  мы  и  сами-то  существуем
только частично, неполно. Наши лица, наши судьбы формируются  статистикой,
мы случайный результат броуновского движения,  люди  -  это  незавершенные
наброски,   случайно   запечатленные   проекты.   Совершенство,   полнота,
завершенность - редкое исключение, возникающее только  потому,  что  всего
неслыханно,  невообразимо  много!  Грандиозность  мира,  неисчислимое  его
многообразие служат автоматическим  регулятором  будничного  бытия,  из-за
этого заполняются  пробелы  и  бреши,  мысль  ради  собственного  спасения
находит и объединяет разрозненные  фрагменты.  Религия,  философия  -  это
клей, мы постоянно собираем и склеиваем разбегающиеся  клочки  статистики,
придаем им  смысл,  лепим  из  них  колокол  нашего  тщеславия,  чтобы  он
прозвучал одним-единственным голосом! А на деле это всего  лишь  бульон...
Математическая гармония мира - наша попытка заколдовать пирамиду хаоса. На
каждом шагу торчат куски жизни,  противореча  тем  значениям,  которые  мы
приняли как единственно верные, а мы не хотим, не желаем это замечать!  На
деле  существует  только  статистика.  Человек   разумный   есть   человек
статистический. Родится ли ребенок красивым или уродом?  Доставит  ли  ему
наслаждение музыка? Заболеет ли он раком? Все  это  определяется  игрой  в
кости. Статистика стоит на пороге нашего зачатия,  она  вытягивает  жребий
конгломерата генов, творящих  наши  тела,  она  разыгрывает  нашу  смерть.
Встречу с женщиной, которую я полюблю, продолжительность моей жизни -  все
решит нормальный статистический распорядок. Может быть, он  решит,  что  я
обрету бессмертие. Ведь вполне понятно, что кому-то достанется бессмертие,
как достаются красота или уродство? Так как нет однозначного хода событий,
и отчаяние, красота,  радость,  уродство  -  продукт  статистики,  то  она
определяет и наше  познание,  которое  есть  слепая  игра  случая,  вечное
составление случайных формул. Бесчисленное количество  вещей  смеется  над
нашей любовью  к  гармонии.  Ищите  и  обрящете,  в  конце  концов  всегда
обрящете, если будете искать рьяно; ибо статистика  не  исключает  ничего,
делает все возможным, одно - менее, другое - более правдоподобным. История
- картина броуновских движений, статистический танец  частиц,  которые  не
перестают грезить об ином мире...
   - Может, и Бог существует время от времени? - подал  негромкую  реплику
Шеппард. Подавшись вперед, он отрешенно слушал то, что  Грегори,  не  смея
поднять глаз, с трудом выдавливал из себя.
   - Возможно, - равнодушно ответил Грегори. - А  периоды  его  отсутствия
весьма продолжительны, не правда ли?
   Он встал, подошел к стене и невидящими глазами принялся всматриваться в
какую-то фотографию.
   - Возможно, и мы... - начал он и замялся. - И мы возникаем только время
от времени. Подчас мы просто исчезаем,  растворяемся,  а  потом  внезапной
судорогой, внезапным усилием, соединяя на минуту распадающееся  вместилище
памяти... на день становимся собой...
   Он замолк. Минуту спустя произнес другим тоном:
   - Простите. Я договорился сам не знаю до чего. Может быть... хватит  на
сегодня. Я, пожалуй, пойду.
   - У вас нет времени?
   Грегори остановился. Удивленно посмотрел на Шеппарда.
   - Есть у меня время. Но, пожалуй, уже хватит...
   - Вы знаете машины Мейлера?
   - Мейлера?
   - Такие большие грузовики, на толстых шинах, выкрашенные в золотистые и
красные полосы. Вы должны были видеть их.
   - А, это транспортная фирма. "Мейлер  проникает  всюду..."  -  вспомнил
Грегори рекламу. - А что?
   Шеппард, не поднимаясь с  кресла,  протянул  ему  газету  и  указал  на
заметку в самом низу.
   "Вчера, - читал Грегори, - грузовой автомобиль фирмы  "Мейлер  компани"
столкнулся под Амбером с  товарным  составом.  Шофер,  который  въехал  на
железнодорожный переезд, несмотря на предупредительный  сигнал,  скончался
на месте происшествия. Жертв среди персонала поезда не было".
   Он посмотрел на инспектора, ничего не понимая.
   - Предположительно он возвращался порожняком в Танбридж-Уэлс. У Мейлера
там база, - сказал Шеппард. - Около  ста  машин.  Они  развозят  продукты,
главным образом мясо и рыбу в рефрижераторах. Ездят  всегда  ночью,  чтобы
доставлять товар к утру. Отправляются  в  путь  поздним  вечером,  вдвоем,
шофер с помощником.
   - Здесь сказано только о шофере, - медленно произнес  Грегори.  Он  все
еще ничего не понимал.
   - Да, потому что, добравшись до цели, шофер оставляет помощника,  чтобы
тот помогал носить товар на склад, и возвращается один.
   - Помощнику повезло, - безразлично сказал Грегори.
   - Вероятно. Труд этих  людей  не  легок.  Они  ездят  в  любую  погоду.
Обслуживают четыре трассы, напоминающие в плане крест: на севере Броумли и
Лоуверинг, на востоке Дувр, на западе Хоршем и Льюис, а на юге Брайтон.
   - Что это означает? - спросил Грегори.
   - У каждого шофера свое расписание. Они ездят каждую третью или  каждую
пятую ночь. Если условия тяжелые,  получают  дополнительные  отгулы.  Этой
зимой им не везло. Начало  января  выдалось  бесснежным,  помните?  Осадки
начались только в третьей декаде, а в феврале они были уже  значительными.
Чем большие трудности с уборкой снега возникали  у  дорожной  службы,  тем
меньшей  становилась  средняя  путевая  скорость  машин.   С   шестидесяти
километров в час в начале января она снизилась до сорока в  феврале,  а  в
марте начались оттепели и гололед, так что скорость упала  еще  на  десять
километров...
   - Почему вы об этом говорите? - сдавленным  голосом  произнес  Грегори.
Широко расставленными руками он оперся о стол и смотрел на  Шеппарда.  Тот
поднял глаза и спокойно спросил:
   - Вы когда-нибудь водили машину в густом тумане?
   - Водил. А что?..
   - Значит, вы знаете, какое это изнурительное занятие. Часами приходится
всматриваться в густое молоко за стеклом.  Некоторые  открывают  дверцу  и
смотрят на дорогу сбоку, но и это  не  помогает.  Ширина  шоссе  ощущается
только интуитивно, туман поглощает свет фар, в результате непонятно, едешь
ли вперед, в сторону или вверх, туман плывет, движется, глаза слезятся  от
напряженного всматривания. Через какое-то  время  наступает  состояние,  в
котором видятся удивительные  вещи...  Какие-то  шествия  теней,  какие-то
знаки, подаваемые  из  глубины  тумана,  в  темной  кабине  ничего  нельзя
различить, утрачивается ощущение собственного тела, неизвестно,  лежат  ли
еще руки на баранке, человека охватывает апатия, из  которой  его  выводит
страх.  Едешь,  обливаясь  потом,  слышишь  однообразный  шум  мотора,  то
засыпая,  то  просыпаясь  в  спазматической  судороге.  Это  как   кошмар.
Представьте себе, что вас  издавна  одолевают  странные  образы,  странные
мысли, которые вы никому не решились бы поверить... может быть, это  мысли
о мире, о том, как он невероятен, каким может быть, о том,  как  следовало
бы поступать с иными людьми при жизни... или после смерти. Наяву, днем, на
работе, вы отдаете себе отчет, что это бред, фантасмагория, вы  запрещаете
себе думать об этом, как всякий нормальный человек. Но мысли живут в вашей
душе, являются ночью, становятся навязчивой идеей. Вы учитесь скрывать их,
вы заботитесь,  чтобы  глупцы  не  пронюхали  о  них,  это  могло  бы  вам
навредить. Вы ничем не должны отличаться от  других.  Потом  вы  получаете
хорошо  оплачиваемую  работу,  которая  требует  ночного  бодрствования  и
напряженного внимания. Ночами по  пустынным  местам  вы  ведете  громадный
восьмитонный грузовик, у вас много, очень много времени  для  размышлений,
особенно  когда  вы  едете  в  одиночку,  без  напарника,  и"  не   должны
возвращаться  к  обыденной   реальности,   отзываясь   на   его   реплики,
разговаривая о мелких, банальных вещах,  которые  заполняют  жизнь  других
людей, в то время как у вас... И так вы курсируете долго, пока не  пройдет
осень и не наступит зима. Тогда  вы  первый  раз  въезжаете  в  туман.  Вы
пытаетесь отогнать  бредовые  видения,  останавливаете  машину,  выходите,
трете щеки и лоб снегом, едете дальше. Проходят  часы  в  тумане.  Молоко,
густое молоко, бесконечная, разлитая вокруг  белизна,  словно  никогда  не
существовало обычных дорог, грязных освещенных улиц, деревушек, домов.  Вы
один, вечно один со своим темным, неуклюжим грузовиком; из  черной  кабины
вы  смотрите  вперед,  мигая,  силясь  отогнать  то,  что  возникает   все
отчетливее, все назойливее. Вы едете, и это продолжается, может быть, час,
может,  два,  может,  три  часа,  пока  не  наступает  минута,  когда  это
становится неодолимым, это захватывает вас, становится вашей сутью, и  уже
все  в  порядке,  вы  точно  знаете,  что  следует  теперь  предпринять...
Остановив машину, вы высаживаетесь из нее...
   - Что вы говорите! - выкрикнул Грегори. Он дрожал.
   - На базе работают двести восемнадцать шоферов. В таком скоплении людей
всегда найдется один, который... который немножко  отличается  от  других?
Который, скажем, не совсем здоров? Что вы об этом думаете?
   Голос Шеппарда был по-прежнему спокоен, он  говорил  размеренно,  почти
монотонно, но в этом ощущалось нечто безжалостное.
   -  То,  что  происходило  во  второй  половине  ночи  в  мертвецких   и
прозекторских  маленьких,  провинциальных  городков,  разнилось  деталями;
оставалось, однако, нечто, объединявшее их в единое  целое:  регулярность,
которая не могла быть запланирована человеком, ни одним человеком.  Никто,
ни один мозг не был бы на это способен. Это мы установили, не  правда  ли?
Но эту регулярность  могли  навязать  внешние  обстоятельства.  Во-первых,
график движения машин.  Во-вторых,  то,  что  место  каждого  последующего
происшествия находилось все дальше от центра. Танбридж-Уэлс, база Мейлера,
куда возвращаются порожние машины во  второй  половине  ночи,  расположена
очень близко от нашего центра. Почему место  каждого  последующего  случая
находилось все дальше от нее? Потому что средняя скорость машин  падала  -
шоферы, хотя и выезжали из  Танбридж-Уэлса  всегда  в  одно  время,  позже
добирались до конечного пункта, позже начинали обратный рейс, а поэтому за
одинаковый отрезок времени они преодолевали все меньшее расстояние.
   - А почему это случалось в одни и те же часы? - проговорил Грегори.
   - Да ведь чтобы туман вызвал видения, надо около двух часов. За эти два
часа машина прошла первый  раз,  при  сухой  погоде,  расстояние  большее,
нежели  за  следующий  рейс,  и  так  далее.  Тем  самым,   в   результате
возрастающего сопротивления, которое  создавал  снег  для  колес  грузовых
автомашин, проявилась дополнительная регулярность. Снег же устилал  дорогу
тем обильнее, чем ниже падала температура; моторы работали на морозе хуже,
значит, произведение расстояния от центра до места происшествия и  времени
между двумя происшествиями следует умножить на разницу  температур,  чтобы
получить постоянную величину. По мере ухудшения условий поездки  диспетчер
фирмы  Мейлера  устанавливает   шоферам   рейсы   со   все   возрастающими
интервалами. Хотя в течение  двухчасовой  езды  в  тумане  шофер  проезжал
каждый раз все более  короткую  дистанцию,  второй  сомножитель  -  время,
исчисляемое в днях между двумя рейсами,  -  пропорционально  возрастал,  и
поэтому произведение оставалось приблизительно неизменным.
   - И следовательно, это значит... что какой-то  шофер-параноик...  да?..
ездил ночью, останавливал машину, воровал труп и - что делал с ним?
   - Под утро, когда он  выезжал  из  зоны  тумана,  к  нему  возвращалось
сознание, он вступал в обычный мир  и  пытался,  как  мог,  избавиться  от
последствий безумной ночи. Он ехал по обширной территории, полной  холмов,
неглубоких оврагов, зарослей, рек, кустов... Его охватывал  страх,  он  не
мог поверить в то, что произошло, убеждал себя,  что  будет  лечиться,  но
боялся потерять  место,  и,  стало  быть,  когда  диспетчер  назначал  ему
следующий рейс, он без лишних слов снова садился за руль.  А  так  как  он
должен  был  знать  наизусть  топографию  района,  все  дороги,   селения,
перекрестки, постройки, он хорошо знал, где расположены кладбища...
   Взгляд Грегори скользнул с лица Шеппарда на развернутую газету.
   - Это он?
   - Безумие должно было прогрессировать, - медленно продолжал Шеппард.  -
Воспоминание о совершенных поступках, страх перед разоблачением,  растущая
подозрительность  к   окружающим,   болезненная   интерпретация   невинных
замечаний и слов коллег на работе - все  это  должно  было  осложнять  его
состояние, усиливать напряжение, в котором он жил. Можно думать,  что  ему
все труднее было приходить в себя, что все хуже, с  меньшим  вниманием  он
водил машину, легко мог попасть в аварию. Например - такую...
   Грегори внезапно отошел от стола, сел на стоящий возле  книжного  шкафа
стул и пр