бие,  господин
подсекретарь   архивариуса    отзывался   положительно,   а   он
специалист, каких  мало. Это?  "Жития банные?"  Ну,  это  всякое
там... нет, не интересное, не старое...
      Я отложил  эту книгу  и  взял  другую:  "Об  утаивании  в
предметах культа". В голове у меня уже немного шумело, к тому же
неотвязно преследовал трудноуловимый и в то же время невыносимый
запах, всепроникающий  чад, распространяемый  грудами окружающих
нас книг.
      Он не был так же отчетлив, как, скажем, запах плесени или
запах бумажной  пыли. Это  был тяжелый сладковатый смрад тления,
который,  казалось,  незаметно  просачивался  всюду.  Собственно
говоря, мне следовало бы сразу решиться взять что попало, первую
подвернувшуюся книгу,  и уйти,  но я перебирал все новые и новые
тома, словно  действительно что-то  искал. Я  отложил в  сторону
"Антологию  предательства"  и  маленькое  пухлое  "О  реализации
небытия",    затем    ладный    томик    "Как    материализовать
трансцендентность"  в   черном  переплете,  стоявший  неизвестно
почему в  разделе шпионства.  За ним  выстроились в  ряд толстые
томища  с  окаменевшими  от  старости  обложками.  На  истлевшей
пожелтевшей  бумаге   первых   страниц   я   увидел   оттиснутое
ксилографическим способом  заглавие: "Об  удаче  шпионской,  или
Руководство по  безупречному шпионажу, в трех книгах, с парергой
и паралипоминой  нугатора  Джонаберия  О.  Пауна".  Между  этими
фолиантами  была   втиснута  старая   брошюра  без  обложки.  На
титульном листе  с трудом можно было разобрать: "Как не доверять
очевидному". Все  остальное было  в том  же духе. Я едва успевал
прочитывать заглавия:  "О распутничестве дистанционном", "Подкуп
-    основной     подручный    инструмент    шпиона",    "Теория
подсматривания", краткий  очерк с библиографией скоптологической
и скоптогностической  литературы "Скоптофилия  и скоптомания  на
службе разведки",  "Боевая разведывательная  машина, или Тактика
шпионажа",    черный    атлас,    озаглавленный    "О    страсти
разведывательной",   руководство    по   шпионской   тактичности
"Искусство выдавания, или Предатель совершенный". "Краткий очерк
доносительства",  раскладной  альбом  с  выступающими  фигурками
"Засады и  подножки", и  даже для  любителей музыки что-то было:
рассыпавшаяся стопка  нот с написанным от руки лиловым заглавием
"Малый провокаториум  для  четырех  рук,  со  сборником  советов
"Иголки".
      За переборкой кто-то ужасно завывал, все громче и громче.
Ставя книги  на полку,  на  те  же  места,  откуда  их  брал,  я
прислушивался, весь  обмирал от  этих отчетливо  слышных  адских
звуков. Наконец,  не выдержав,  я  схватил  за  рукав  торопливо
суетившегося старичка.
      - Что это там?
      - Это?  А,  господа  аспиранты  проигрывают  записи.  Там
сейчас семинар  по аголоистике для изучающих симультаназию, этих
молодых умиральников, как у нас говорят,- забормотал он.
      И  действительно,   хрипящие  стоны   мучительной  агонии
запустились еще  раз, сначала.  Я был уже сыт, я был десять, сто
раз сыт всем этим по горло, но проклятый старик, рот которого не
закрывался ни  на минуту, впал в болезненное возбуждение. Шлепая
по полу,  он подбегал  к полкам, вставал на цыпочки, подтаскивал
лестницы -  ржавые концы при этом ужасно скрежетали,- лез по ним
наверх, хлопал  по обложкам,  осыпая все  вокруг облаками мелкой
пыли, и все это для того, чтобы одарить меня еще одним трухлявым
экземпляром   рассыпающейся   библиографической   редкости.   Не
переставая  говорить,  перекрикивая  завывания,  снова  и  снова
прокручиваемые за  стеной, он  время от  времени стрелял  в меня
поверх  безумно   трясущейся  капли   косым,  острым,  как  нож,
взглядом. Его  косоглазие делалось все выразительнее, превалируя
надо  всем   его  словно   из  пыли   вылепленным  лицом,  почти
сливавшимся с  фоном. Эти  взгляды пришпиливали  меня к  полкам,
затрудняли мои и без того скованные и неестественные движения. Я
опасался, что  выдам что-то, покажу фиктивность ситуации, что он
угадает во  мне самозванца  и невежду.  Однако он,  в старческом
исступлении, задыхаясь,  давясь,  стряхивая  с  фолиантов  пыль,
тащил и тащил их, совал мне под нос и бросался за следующими.
      Черный том  "Криптологии", оказавшийся  у меня  в  руках,
открылся на  начальных словах  одной  из  глав:  "Тело  человека
состоит из следующих тайников"...
      -   Вот...    "Человек   разумный,    как    вещественное
доказательство" - отменная вещь, справочник. А вот "Огонь раньше
и  теперь",   здесь  есть  перечень  теоретиков  сего  предмета,
пожалуйста: Мэери, Бирдхоув, Фишми, Кантово, Карк... и наши тоже
есть, а  как же:  профессор Барбелим,  Клодердо, Грумпф - полная
библиография предмета! Редкость! А вот "Морбитрон" Глоубла. Мало
кому известно, что он еще и автор этой, гм-хм, брошюры...
      Он вытащил  кипу каких-то еле державшихся вместе листков,
потемневших, с истертыми шероховатыми краями.
      -  "Самозаточенность",   "Стенология",   так,   "Нутряное
разведение"... Чего  тут только  нет! "Несовременно,  немодно",-
говорят господа  офицеры. Хе-хе! А вот то, что вы сейчас вынули,
это уже  мода, самая  что ни  на есть  мода. Ну,  фасоны изящных
смирительных рубашек  и все такое прочее. "Космос как ларец" вас
заинтересовал? Я  так и  думал!  Кстати,  там  есть  приложение:
"Помощь для  собирающего доказательства  собственной  вины".  Вы
заметили?  Хе-хе!   "Самообразование  и  самоосуждение",  в  том
разделе смотрите.
      Повернувшись к  нему спиной,  чтобы  хоть  таким  образом
отгородиться от  его болтовни,  которая - навязчивое ощущение! -
казалось, покрывала  меня будто  бы корочкой  смешанной с  пылью
нечистоты, я  яростно листал  томик малого  формата,  все  время
натыкаясь на  странные термины:  какие-то западни-дубли, висячие
шифро-замки,  стопорные   вентили   и   апертуры,   супервонники
многократные, замочные  проникатели, плотские облачения. Автором
"Криптологии" значился приват-доцент Пинчер.
      Я воспользовался  короткой паузой,  которую был  вынужден
сделать Каприл, когда ему, грозя завалить, прямо в объятия осела
груда неосторожно задетых томов, и сказал, что мне, к сожалению,
уже пора  бы идти. Он достал из кармана часы и посмотрел на них.
Я хотел  было спросить, могу ли я выставить по его часам свои, а
то они  встали, но  вовремя заметил,  что циферблат  его большой
серебряной луковицы размечен как-то странно, и цифры на нем идут
вовсе не по порядку.
      - Что?.. Секретные часы? - вырвалось у меня.
      - А  что? -  отреагировал он.-  Да, секретные  часы. Ну и
что? Конечно, секретные.
      Он  спрятал   их  обратно,   старательно  закрыв   крышку
шифрованного циферблата.  Я вернул ему книгу, буркнув, что приду
в другой  раз, когда у меня будет больше свободного времени, и к
тому решу, какая литература мне понадобится.
      Он почти  не слушал  меня, так его разобрало, и показывал
мне дорогу  к  другим  разделам;  голые  лампочки,  будто  низко
опустившиеся звезды,  освещали запорошенные мелкой пылью набитые
бумагами недра  тяжело просевших,  провалившихся шкафов и полок.
Уже  у   выхода  он   нагнал   меня   с   учебником   "Искусство
демобилизации" и,  листая передо  мной плотные  страницы, хвалил
книгу совершенно так, словно я был ее потенциальным покупателем,
а он  полусумасшедшим коллекционером  и в  то же время торговцем
библиотечной стариной.
      - Но ведь вы ничего не взяли! - возмутился он в помещении
каталога.
      Тогда, чтобы  отвязаться от  него, я сказал ему, чтобы он
дал мне  то самое  об ангелах, что я выписал на карточку, и, сам
не знаю, почему, учебник астрономии. Я неразборчиво расписался в
карточке и,  сунув под  мышку  кипу  бумаг  (так  выглядела  эта
ангелологическая работа - манускрипт, а не печатное издание, что
с восторгом  подчеркнул  Каприл),  вышел,  чтобы  с  невыразимым
облегчением вобрать  в легкие чистый воздух коридоров. Еще долго
после этого от всей моей одежды исходил постепенно ослабевавший,
но так  окончательно и  не выветрившийся  запах, смесь  зловония
протухших  телячьих   кож,  типографского  клея  и  пропаренного
полотна. Мне  потом никак  не удавалось  отделаться от  мерзкого
ощущения, что всюду попахивает бойней.





                               6


      Я не  отошел еще  и нескольких  десятков шагов от архива,
как замер  от внезапно  озарившей меня  смутной  догадки,  затем
вернулся, чтобы  сравнить номер на двери с тем, который значился
на моей  карточке. Номер, как я уже говорил, был нацарапан очень
неразборчиво: вторая  цифра, восьмерка, на самом деле могла быть
и тройкой.  В таком  случае мне  следовало направиться в комнату
три тысячи триста восемьдесят три. И тут же я отметил странность
своей реакции  - тот факт, что я ошибся, неверно прочитав номер,
принес мне  неожиданное облегчение.  Сначала я  не  догадывался,
почему, но  потом все  встало на свое место. Все, что я делал до
сих пор,  только с  виду было результатом случайностей: действуя
будто бы  по собственной воле, я поступал на самом деле так, как
того от меня ожидали. Визит же в архив, однако, не укладывался в
рамки этого  всеобъемлющего по отношению к моим действиям плана,
и хотя  я совершил  при этом  ошибку, вину  за  нее  я  приписал
Зданию.
      Кто-то неразборчиво  записал на карточке номер комнаты, и
тем самым  по отношению  ко мне  был совершен недосмотр, типично
человеческая промашка,  а значит,  вопреки всему,  в  окружавшем
меня мире действует фактор несовершенства, который допускает все
же существование тайны и свободы.
      Итак, это  в комнате  три тысячи _триста_ восемьдесят три
мне следовало  объясниться. Если  я, предмет  проверки,  не  был
совершенством, то  и судебный  следователь им  тоже  не  был.  В
полной  уверенности,   что  мы   оба  еще   посмеемся  над  этим
недоразумением, я прибавил шагу и направился на третий этаж.
      Комната три тысячи триста восемьдесят три, судя только по
одному  количеству   телефонов  на  столах,  была  секретариатом
высокопоставленной особы.  Я прошел  прямо к обитой кожей двери,
но ручки у нее не было. Я в растерянности остановился перед ней,
и секретарша  спросила меня,  что я  хочу. Моих довольно путаных
объяснений -  правду я  говорить не  хотел -  она словно  бы  не
слышала.
      - О вас не докладывали,- упрямо повторяла она.
      Я настаивал,  но это  было тщетно.  Тогда  я  потребовал,
чтобы она  записала меня на прием и назначила время явки, но она
и в  этом мне  отказала, сославшись  на какое-то распоряжение. Я
должен был  предварительно изложить  дело письменно, в служебном
порядке, то есть через начальника моего Отдела. Я повысил голос,
ссылаясь на  важность моей  миссии, на необходимость разговора с
глазу  на  глаз,  но  она  вообще  перестала  обращать  на  меня
внимание,  полностью   поглощенная  телефонами.  Она  бросала  в
микрофон по  три-четыре лаконичных  слова, нажимала  на  кнопки,
переключала  линии  и  лишь  в  паузах,  перед  тем,  как  снять
очередную трубку, скользила по мне почти невидящим взглядом, под
которым я  постепенно как  бы перестал существовать, стал словно
бы одним из предметов обстановки.
      Простояв так  с четверть  часа, я  перешел  к  мольбам  и
просьбам, когда  же и они не произвели ни малейшего впечатления,
я раскрыл папку и продемонстрировал ее содержимое, обнажив перед
ней секретный  план Здания  и замысел  диверсионной операции.  С
таким же успехом я мог показывать ей старые газеты.
      Это была  непробиваемая секретарша: она игнорировала все,
что выходило  за рамки  ее компетенции.  Меня уже била дрожь, я,
почти не владея собой, извергал из себя все более страшные вещи.
Я рассказал ей о бледном шпионе и сейфе, о моем узурпаторстве, в
результате которого покончил самоубийством старичок и капитан, а
когда даже  самые жестокие  события не произвели на нее никакого
впечатления,  я  стал  лгать,  обвиняя  себя  в  государственной
измене, и  это только ради того, чтобы она меня допустила. Я был
готов на  самое крайнее,  на скандальный арест, на окончательный
позор. Я  пытался провоцировать  ее криками,  она же  с каменным
равнодушием то и дело переключала телефон, и лишь изредка локтем
руки, державшей  трубку,  либо  прядкой  волос  низко  опущенной
головы  отмахивалась   от  моих   слов,  словно  от  докучливого
насекомого. Я  так и не смог от нее ничего добиться и, обливаясь
потом, выжатый,  как лимон,  бессильно опустился на стул в углу.
Не знаю,  заметила ли  она это.  Как бы  там ни  было,  я  решил
оставаться на  этом месте и ждать, кто бы ни скрывался за обитой
кожей  дверью:  следователь,  обвинитель  или  кто-либо  другой.
Должен ведь  он рано  или поздно  оттуда  выйти.  Я  рассчитывал
дождаться  этого  момента  и  подойти  к  нему,  а  пока,  чтобы
скоротать  время,  попытался  просмотреть  принесенную  книгу  и
рукопись.  По  правде  говоря,  я  получил  лишь  очень  смутное
представление об их содержании - в такой растерянности и сильном
расстройстве находился мой ум.
      Манускрипт заключал в себе ряд рекомендаций повседневного
пользования относительно  видения ангелов, учебник же астрономии
делился на многочисленные малопонятные параграфы. Говорилось там
что-то  о  камуфляже  галактик,  об  укрытии  их  внутри  темных
туманностей,  о   выведении  звезд   из  состава   созвездий,  о
подстановке и  порче планет,  о космогонических диверсиях, но из
содержания этих  разделов я  не могу вспомнить ни единого слова,
хотя  листал   эту  книгу  исступленно,  вчитывался,  ничего  не
понимая, и десятки раз возвращался к началу.
      То, что  со мной  в этой  комнате перестали  считаться до
такой степени,  оказывало на  меня действие  все более гнетущего
кошмара, гораздо  худшего, чем  казнь, которую до этого рисовало
мне  мое   воображение.  С   пересохшим   горлом,   сгорбленный,
обессиленный, я  не раз  срывался с  места  и  слабым,  охрипшим
голосом, слегка  заикаясь, просил секретаршу хоть о какой-нибудь
информации -  не может  ли она  сообщить мне  часы работы своего
шефа, или  в какое время он отправляется обедать, или - это было
уже отступление  по всем фронтам - где работает какой-нибудь еще
следственный орган или прокуратура, или иной какой-либо правовой
уполномоченный,  но   она,  как  и  прежде  занятая  телефонами,
переключением каналов,  записью цифр  и расстановкой  галочек на
полях больших,  с отпечатанным  текстом листов, повторяла одно и
тоже: мне  следовало  бы  обратиться  в  справочную.  Наконец  я
спросил, где  же находится  эта справочная,  и она  сообщила мне
номер комнаты,  1593,  прикрывая  при  этом  рукой  микрофон,  в
который как  раз в  этот момент  что-то объясняла.  Я собрал все
свои бумаги, папку, книжку и вышел несолоно хлебавши, пытаясь по
дороге  хоть   в  какой-то   степени   обрести   спокойствие   и
уверенность, которые  с утра  у меня еще были, но теперь об этом
не могло  быть  даже  и  речи.  Бросив  взгляд  на  часы  -  они
показывали относительное  время, ибо я так и не смог привести их
в соответствие  с какими-нибудь  другими, и, кстати, мне ни разу
не попалось в Здании какого-либо календаря, так что я совершенно
потерял счет  дням,- я  убедился, что  провел в секретариате без
малого четыре часа.
      Последняя комната  в коридоре третьего этажа носила номер
1591.  Я   попытался  искать   указанную  секретаршей  дверь  на
следующем этаже, но там нумерация начиналась с двойки. Я заходил
в  различные   комнаты  с   табличками  "Секретно",  "Совершенно
секретно", "Сверхсекретно",  "Командование", затем  поднялся  на
пятый этаж и попытался отыскать те двери, которые привели меня в
самом начале  к командующему,  но либо сменили таблички, либо он
располагался теперь  где-то  в  другом  месте,  поскольку  я  не
обнаружил ни следа того, что было раньше.
      Бумаги отвратительно  размякли в  моих вспотевших  руках.
Ослабевший от  голода -  с тех  пор, как  побывал в  столовой, я
ничего не  ел  -  я  бродил  по  коридорам,  ощущая  покалывание
отросшей на лице щетины. Наконец я стал спрашивать о злополучной
комнате даже лифтеров.
      Тот, у  которого подслушивающий  аппарат  был  спрятан  в
протезе, поведал  мне, что  эта  комната  "вне  списка"  и  туда
сначала нужно позвонить по телефону.


      Примерно часа  через четыре  (за этот  период времени мне
дважды   удалось    воспользоваться   телефонами   во   временно
пустовавших комнатах, но номера справочной были заняты) движение
в коридорах  значительно возросло.  Служащие группами спускались
на лифтах  в столовую.  Я отправился  туда  вслед  за  ними,  не
столько даже  влекомый голодом,  сколько из-за  того, что помимо
воли был  втянут в  толчею у  одного из  лифтов. Еду  - клецки с
маком,  разварившиеся  и  обильно  политые  маслом,  чего  я  не
переношу -  я постарался проглотить побыстрее, не будучи уверен,
обед это или ужин.
      Клецки,  как   ни  мерзки   они  были,  все-таки  служили
отсрочкой ожидавшего  меня бродяжничества.  Уже давно меня так и
тянуло пойти  к Эрмсу, но я все время это откладывал - если и он
меня подведет,  тогда мне  не останется совсем ничего. Выходя из
столовой, с  жирными губами и холодным потом, выступившим на лбу
после внезапного  наполнения желудка,  я думал  о том, что никто
почему-то не  хотел принимать  мои  признания  и  самообвинения.
Вообще-то это  меня не удивляло. Меня уже ничто не удивляло. Мне
хотелось спать,  и я  стал как-то  ко всему равнодушен. Потому я
поднялся наверх,  в мою  ванную комнату, проверил, пуста ли она,
постелил  себе   рядом  с  ванной,  под  голову  положил  свежее
полотенце и попытался заснуть.
      Сразу же  появился страх. Я не боялся ничего конкретного,
просто боялся,  и все,  причем до такой степени, что начал снова
потеть. Каменный  пол холодил мое тело, я переворачивался с боку
на бок  и, наконец,  встал. Тело  ломило. Я сел на край ванной и
попытался думать  обо всем, что было и что меня еще ждет. Папка,
книга и  истрепанный манускрипт  с  рекомендациями  относительно
видения ангелов  лежали тут  же, возле  моей ноги. Я мог все это
пнуть, но  не сделал этого, а лишь продолжал думать, и чем более
усиленно я  занимался этим,  тем более явной становилась пустота
моих размышлений.  Я вставал,  ходил по  ванной, пускал  воду из
кранов,  закручивал   их,  исследовал,   когда  их  откручивание
вызывает завывание  труб, корчил  гримасы перед  зеркалом и даже
как-то раз  всплакнул. Потом  я снова  сел на ванну, и, подперев
голову руками, сидел так некоторое время.
      Сонливость прошла.  Быть может,  меня все  еще подвергают
испытанию? Ошибка  в прочтении  номера тоже  вполне  могла  быть
предусмотрена. Пропыленный  архивный служитель  чуть ли не сразу
повел меня в раздел пыток.
      Его восторги,  рвение, подпрыгивания  с каплей  под носом
казались  мне  теперь  все  более  искусственными,  притворными,
фальшивыми. Почему  он так  подчеркивал  устарелость  физических
мук? Просто  так? А  пытка ожиданием  - разве  он не  упоминал о
такой?
      Быть может,  речь шла о том, чтобы сделать меня в должной
мере послушным,  мягким? Может, посредством такого метода должна
была быть  изучена моя  твердость,  необходимая  при  выполнении
миссии, трудной,  в высшей  степени трудной  - это  ведь  упорно
твердили все  по очереди.  Значит, я по-прежнему был избранным и
назначенным для ее выполнения? В таком случае, мне на самом деле
не  о  чем  было  беспокоиться  -  самой  лучшей  тактикой  была
служебная   бесстрастность,    некая   умеренная    пассивность.
Секретарша умышленно услала меня ни с чем.
      Умышленно также были заняты номера справочной. Повинности
мои были  на самом деле экзаменами - другими словами, все было в
порядке. Найдя, таким образом, душевную опору, я умылся и вышел,
чтобы отправиться, наконец, к Эрмсу.
      В  нескольких  де