у, однако  меня
отпугивала мысль  о множестве  людей в  той келье.  Я потянулся,
опустил ноги  на кафель  и подошел к умывальнику. Пряча бритву в
карман и  увидев в  зеркале этого человека - не целиком, лишь от
груди и  выше -  я словно бы узрел вдруг самого себя, сморенного
мертвецким сном после утомительных скитаний.
      Это наводило  на мысли  об аналогиях. Может, в нем я имел
товарища, затерянного в Здании, гонявшегося за миражами, в плену
которых его держали?
      Он начал  просыпаться. Я  понял об  этом по  тому, что он
притих.  Не  открывая  глаз,  он  зашевелился,  беспорядочно,  с
трудом, словно  прятал, отодвигал куда-то с усилием ту фальшивую
агонию, которую перед этим изображал.
      Глаза его  вдруг блеснули,  он вцепился  взглядом в меня,
видимого ему  вверх ногами,  прикрыл веки и замер так на минуту,
сосредоточившись, потом приподнялся на локте.
      Прежде, чем  он заговорил,  его лицо,  изменившееся после
пробуждения, что-то  мне  напомнило.  Где-то  я  уже  видел  его
раньше. С закрытыми глазами он пробормотал:
      - Шунпель...
      - Извините? - непроизвольно сказал я.
      При звуке  моего голоса  он сел. Лицо его до жути заросло
щетиной. Помаргивая,  он посмотрел на меня. Постепенно выражение
его  глаз  изменилось,  взгляд  опустился  с  меня  на  пол,  он
откашлялся и, растирая руку, которую отлежал, проговорил:
      - Эта кольраби... Не отварят, подлецы, как следует, вот и
снится потом человеку всякое...
      Его взгляд проследовал к умывальнику, который я заслонил.
Он склонился вбок, глаза его на мгновение расширились.
      - Где бритва? - спросил он.
      - Здесь.
      Я указал на свой карман.
      - Положи.
      - Почему? - возразил я.
      Во мне  росла антипатия  к этому  человеку. Он  нагло мне
тыкал, а  кроме того,  я откуда-то  знал  его,  и  это  не  было
приятное воспоминание.
      -  Это   я  принес  ее  сюда  сверху,-  заявил  я,  чтобы
подчеркнуть свои права.
      Я с  вызовом ждал  ответа, но он встал, повернулся ко мне
спиной, выпрямился,  потянулся  всем  телом  и  стал  сладко,  с
изощренной медлительностью  почесывать спину, потом взял щетку с
полки над ванной и принялся чистить брюки.
      - Виу! - буркнул он, не глядя на меня.
      - Что? - спросил я.
      - Не морочь мне голову, говори или уходи.
      - Что я должен говорить?
      Его,  похоже,  озадачили  мои  слова,  ибо  он  прекратил
попытки оттереть  грязь с  манжет брюк  и исподлобья  глянул  на
меня.
      - Давай,-  сказал он.  Затем протянул  ко мне  руку.- Ну?
Чего ты так смотришь? Давай, не бойся.
      - Я  вас вовсе  не боюсь,- ответил я и положил бритву ему
на ладонь.  Он подбросил  ее вверх, поймал и задумчиво посмотрел
на меня.
      - Меня? - проговорил он.- С чего бы это?..
      Он повесил  пиджак на  ручку двери,  заправил вокруг  шеи
полотенце и  принялся намыливать лицо. Я постоял некоторое время
позади него,  сделал  несколько  шагов  туда-обратно  и  наконец
уселся на край ванны. Он не говорил ни слова, словно был один.
      Его спина  была знакома  мне вроде бы лучше, нежели лицо,
которое изменила  растительность. Я  наклонился, и тогда заметил
тонкий, сложенный  в петлю  ремешок, который  высовывался из-под
ванны. От  неожиданности я даже вскочил на ноги. Ну конечно, это
был шпион  с фотоаппаратом!  Я с  трудом расслабил  мышцы, сел и
какое-то время  ждал, когда  он заговорит. "Подослан,- думал я.-
Подослан, чтобы...  Чтобы  что?  Увидим...  Сейчас  он  за  меня
возьмется".
      Молчание затянулось, стало неприятным.
      Я хотел  пустить воду в ванну, мне нужен был этот шум, но
это могло  выдать мою  слабость. Я  касался пола  только мысками
ног, и,  как это  нередко бывает  в таком  неудобном  положении,
левая нога  у меня  начала трястись,  и тряслась  все сильнее  и
сильнее, пока не впала в некий свойственный ей самой ритм.
      - Вы...  давно? - спросил я словно бы нехотя, глядя ему в
спину.
      В зеркале  были видны  намыленные щеки,  глаз  его  я  не
видел. "Ответит,  когда дойдет  до уха",-  решил я.  От уха  он,
однако, перешел к подбородку, а я так и не услышал ни слова.
      - Вы давно здесь? - спросил я еще раз.
      -  Дальше,-   сказал  он,   не  прекращая   скрести   под
подбородком.
      - Что  - дальше?  - спросил  я, сбитый  с толку, но он не
соизволил  даже   ответить.  Склонившись  над  умывальником,  он
небрежно споласкивал лицо.
      Водяные брызги долетели даже до меня.
      - Осторожнее. Вы брызгаете,- сказал я.
      - Тебе это не нравится? Так можешь идти.
      - Я здесь обосновался первым.
      Он одним глазом глянул из-под складок полотенца.
      - О? В самом деле?
      - Да.
      Он швырнул полотенце на пол и, протянув руку за пиджаком,
бросил мне:
      - Обед был?
      - Не знаю.
      - Впрочем,  сегодня без мяса,- пробормотал он так, словно
обращался сам  к себе.  Затем поправил одежду, отряхнул рукав и,
подтянув штаны,  добавил: -  Хоть бы картошки жареной дали, а то
наверняка снова  каша. Вечно  эта каша. Жареного бы чего-нибудь,
чтоб им пусто было, попробовать.
      Затем мельком посмотрел на меня.
      - Ну, ты начинаешь, или как? А то я пойду.
      - Что я должен начинать?
      - Не прикидывайся. Старо.
      - Я не прикидываюсь. Это вы прикидываетесь.
      - Я? -  удивился он.- В чем, например?
      - Вы знаете, в чем.
      - Так  можно без  конца,-  рассудил  он  неохотно.  Потом
внимательно присмотрелся  ко мне.  У меня  не  осталось  никаких
сомнений. Последний  раз я  его видел,  когда он  фотографировал
секретные документы в сейфе.
      - Штатник?  - медленно произнес он.- А почему? Очередь на
мундирники, да?
      - Какой штатник?
      Он  подошел   ближе  и   посмотрел  на   мою  ногу.   Она
заинтересовала его.
      - Стукач,- решил он наконец.
      - Что? Кто?
      - Ты!
      - Я?  Может, вы  будете, наконец, говорить вразумительно?
Никакой я не штатник и не стукач.
      - Нет? Тогда откуда ты? Из выплюйницы?
      - Какая выплюйница?
      - Тогда откуда? Из ниоткуда? И чего ты хочешь?
      - Ничего. Это вы чего-то хотите.
      - Да-а?
      Он прошелся  два раза по ванной от стены к стене, засунув
руки в  карманы, от  двери искоса  посмотрел  на  меня,  наконец
остановился и сказал:
      - Ну,  хорошо, хватит.  Допустим, что  я ошибся.  А ты не
шифролаз случайно?
      - Нет.
      - Сороковуха?
      - Я не знаю, о чем вы говорите.
      Он протяжно свистнул.
      - Ладно.  Не верю, но ладно. Мне-то что за дело? Ну, лезь
сам в дерьмо. Так, говоришь, ты миссийщик?
      Я колебался, не зная, что сказать.
      - Я  не вполне  понимаю, о чем вы говорите,- начал я,- но
если речь идет о моей миссии...
      - Та-а-ак,- протянул он.- Инструкцию получил?
      - Получил, но...
      - Испарилась?
      - Да. Вы, может, знаете, что...
      - Погоди.
      Он наклонился,  достал из-под ванны фотоаппарат в футляре
и, усаживаясь  осторожно на  биде, извлек  из-под крышки футляра
бисквит.
      - Мясной  рулет с  обеда,-  пояснил  он  с  полным  ртом.
Несколько   крошек    упало    ему    на    грудь.-    Занимаюсь
самопожертвованием, как  видишь. Хочешь,  значит, знать, что тут
делается?
      - Хочу.
      - Священник был?
      - Был.
      - Лилейная белизна?
      - Извините?
      - А, еще нет! Хорошо. Как будто бы восьмидесятка.
      Он примеривал  какую-то мысль к моей непрерывно трясшейся
ноге, внимательно  вглядываясь в  нее, не переставая жевать. При
этом кончиком  языка он  не давал  упасть с губ наиболее крупным
крошкам.
      - После  старика,- заключил  он наконец.-  А жирного тебе
уже подсовывали? Пухляк, отъевшийся! Можешь не говорить: по тебе
видно. А тик - это явно после старика.
      Он ткнул пальцем в футляр фотоаппарата.
      - Не голоден? Хочешь?
      - Спасибо.
      Казалось, он даже не слушал, что я ему отвечаю, поудобнее
усаживаясь на  стульчаке, умудряясь не задеть крестцом торчавшие
сзади краны.  Его движения  были сноровистыми  и  рассчитанными,
словно он полжизни просидел на унитазах.
      - Храпа,-  сказал он  с какой-то тоской,- насмотрелся, а?
Кожа  синеет,  бородавочки  в  парочки...  Затем  струпья  живой
изгородью, темно,  смутно, мутно,  а ты  - как  авгур  какой-то,
ломающий голову над чихом! Кустиком в ухе, холера, говорит, а ты
и  так,   и  сяк,  складываешь,  раскладываешь  -  и  ничего  не
понимаешь. У тебя сейчас что: испытание или уже выподление?
      - Извините,- сказал я,- но...
      - На  испытании,- решил  он.-  Комбинациями  занимаешься,
брат, и  тем живешь! Чайком живешь! Долго так не протянешь! Нога
любит иногда  так вот, что дальше некуда, и не хочет, проклятая,
перестать. Булавками во сне тебя кололи?
      - Нет. Почему вы...
      - Не мешай. Мухи в чае были? Искусственные...
      - Были!
      Я не  понимал, к  чему он клонит, однако улавливал в этом
какой-то смысл, связанный со мной самым тесным образом.
      - Эти кусты,- вырвалось у меня,- вы об адмирадире?
      - Нет, о Струделе. Старик-то переживет нас обоих, могу об
заклад побиться.  Помню, таким  уже был,  когда полотенец  еще и
следа не  было, а  бритву друг  у друга  из рук  рвали. Кофейная
гуща... Канцелярствовали  тогда без  этой гигиены,  а тех, о ком
выяснили с  помощью гущи,  тайком  брали,  так,  что  все  концы
спрятаны, все шито-крыто. В Подвальный Отдел направляли, а там -
трах-бах, каблуком в морду, выслушивание, латание и будь здоров.
А теперь, самое большое - это постреливают. Стреляли?
      - В коридоре? Да. Что это значит?
      - Триплет.  Провал третьяка. Ну, шпунцели перетасовались,
и один поторопился, перестарался, то есть.
      "Сноровистый шпион!  - быстро думал я.- Видно хотя бы уже
по жаргону.  Но чего  он от  меня хочет? От обеда ради разговора
отказался -  какой благорасположенный!..  Ого! Я  должен держать
ухо востро".
      - Ухо  должен держать  востро, а?  -  спросил  он.  Затем
прыснул при виде моей мины.
      -  Ну,   что   ты   удивляешься?   Я   человек   бывалый,
поднаторевший, собаку  на  этом  съел...  все  по  инструкции...
Думаешь, как твоя? Да нет! Это ты серийный, мой дорогой. Мушки в
чае и тому подобное. Из всего этого только чай остался такой же,
что и прежде...
      Он  помрачнел   и  уставился  на  сверкавшую  девственной
белизной  дверь.   Выражение  скуки   вдруг  сделало   его  лицо
постаревшим, одиноким и усталым.
      - Послушайте,-  обратился к нему я.- Неужели вы не можете
говорить просто, по-человечески?
      - А я как говорю? - удивился он.
      - Что все это значит? И что вы... зачем вы здесь?
      -  Ну,   успокойся.  Ты   занимаешься  комбинациями   без
необходимости, и удается тебе это плохо. А может, ищешь пятнышки
для  вымаливания?  Или,  может,  подтасовка,  яичко,  бутылочка,
прутик, а? Эх, не стоит. Все равно конец.
      - Чему конец?
      - Всему  конец. Все  здесь  надувательство.  Нет  бы  по-
старому: лепесток розы обнюхиваешь, а сердце бьется - провал или
нет? И  уж крыса  у тебя  под кожей  -  если  не  шмыгнет,  весь
трясешься, весь  каменеешь, по  привычке, разумеется, потому как
что осталось? Подставные?
      - Что  вы этим  хотите сказать?  Какие подставные? Крыса?
Это вы  насчет того,  что у меня нога трясется? Вы об этом? Ну и
что с того? А что, собственно, вы тут делаете?
      -  Знал   бы  ты,   что   я   делаю...   Присмотрись-ка.-
Наклонившись ко  мне, он  указал пальцем  на  свое  лицо.-  Как,
хорошо я  выгляжу, а? Загубили меня, и знать бы хоть, кто - а то
тут одни  чесуны-шимпанзе, шпундели-мандрильоны, кодла, морока и
все...
      - А  зачем вам  аппарат? - спросил я вдруг, хотя мне было
уже все равно.
      - Аппарат? А что, не знаешь?
      - Вы делали снимки...
      - Конечно же.
      - В сейфе с...
      Я понизил голос с остатком надежды, что он не признается,
но он флегматично кивнул головой.
      - Ясно  дело. Впрочем,  это  не  важно.  Это  так,  чтобы
окончательно   не    одряхлеть.   Мозги   плесневеют,   шмайзель
подступает, ну вот и щелкнешь иногда где-нибудь что-нибудь.
      -  Зачем   вы  мне   это  говорите?  -  с  запальчивостью
проговорил я.-  Вы снимали  секретные  документы!  Я  видел!  Вы
можете не  опасаться: я вовсе не собираюсь этим воспользоваться.
Это меня нисколько не интересует. Я только не понимаю, почему вы
продолжаете здесь сидеть?
      - А почему это я не могу здесь сидеть?
      - Ведь вас могут разоблачить! Почему вы не бежите?
      - Куда?  - спросил  он с такой безмерной тоской, что я от
жалости содрогнулся.
      - Как куда? Туда.
      Я отдал  себя ему в руки. Пожалуй, что так. Сердце билось
у меня  в груди,  словно молот,  в ожидании,  что  тоска  сойдет
сейчас с  его лица,  как маска. Я подговаривал его бежать! С ума
сошел, наверное,- ведь это же провокатор...
      - Туда?  - пробормотал он.- Куда это - "туда"? Да и какая
разница  -   что  там,   что  здесь?  Щелкнул  просто  так,  для
тренировки, чтобы  не выйти  из формы,  но ведь это же ничего не
значит...
      - Как это - ничего? Скажите яснее!
      - Ясно или не ясно - все одно. Ты еще не на том этапе или
месте, чтобы  все понять,  а если  даже  поймешь,  с  пятого  на
десятое, то  все равно не поверишь. "Вот,- думаешь,- провокатор,
подосланный, палач  на мою  душу,  оборванец,  хитрюга,  нарочно
такой занудливый,  нытик захиревший,  обнажается,  прикидывается
бедненьким, шпионское  пренебрежение демонстрирует,  а  это  все
иначе читается,  совсем на  другое нацелено".  Разве нет? Как, я
прав, а?  Вот видишь.  И дальше  думаешь: он  сам  говорит,  что
провокатор, чтобы  я думал, что, говоря "провокатор", он со мной
искренен, и  потому все  принимал  за  искренность,  от  чистого
сердца, но  наверняка это  не от чистого сердца, это что-то иное
значит,  и  потому  когда  ты  слышишь,  как  я  говорю,  что  я
провокатор, чтобы ты думал, что я с тобой искренен... ну, вот мы
и приехали: сам черт не брат, а? И уже ничему не веришь. Так?
      Я молчал.
      - Подожди,  сам все увидишь, ничего мимо тебя не пройдет.
Хочешь, наверное, знать, что, с кем и как?
      - Хочу,- сказал.
      Я не верил ни единому его слову.
      Он горько усмехнулся, скривив уголки губ.
      -  Не   веришь?  Ну,  Бог  с  тобой!  Испытаешь.  Слушай.
Перетасовались все хлеба ради сначала раз. До последнего стула и
унитаза. Так  что, потом они перестать должны, когда по-прежнему
платят, или  нет, а?  Чтоб им  всем  сдохнуть  -  не  могут  они
перестать!  Дальше,   еще   дальше,   рви-хватай,   подстановки,
подтасовки! Пошли,  значит, дублеты  - ничего,  триплеты -  тоже
ничего, квадруплеты  - все,  с меня довольно, однако теперь кое-
где уже  квинтуплеты ошиваются. Долго так будет? Черт его знает!
Вот зараза! Я, старый, честный шпион, ветеран, тебе это говорю!
      Он с яростью и отчаянием заколотил себя в грудь, так, что
даже внутри загудело.
      - Минутку...- отозвался я.- Не понимаю... Не хотите ли вы
этим сказать, что...
      - Ничего  я этим  не хочу сказать, и оставь меня в покое!
Зачем мне  из кожи  лезть? Ты  и так  словно граммофонная  игла,
пластинка уже заезжена, но ты хочешь каждый звук все же извлечь,
и так,  и шиворот-навыворот, и каждое слово, и задом наперед, да
за пазуху залезть, и в карманы, добавить к этому мой храп, мыло,
бритву,  намеки   везде  искать,   объяснений  неведомо  чего...
Поступай,  как   считаешь  нужным,   только  от  бритвы  держись
подальше! Тебе  еще рано.  Слишком просто бы это было - сразу за
бритву хвататься!  Я подумал,  когда тебя сначала увидел, что ты
подослан, чтобы ее отобрать.
      - Но ведь это я ее сверху принес! Или это ваша бритва?
      - Да  говорю тебе:  тебе еще рано. Тебе сейчас силы нужно
иметь. Питание  регулярное, буфет,  бисквиты, иногда даже компот
бывает с ренклодами. Ну, что ты так смотришь? Думаешь, что когда
говорю "компот",  это означает  заседание Штаба над инструкцией?
Нет, компот  - это  компот, и  точка -  по крайней  мере у меня.
Никакой я  никем не  подосланный, и  вообще... Я  тут  выспался,
побрился, обед  из-за тебя  пропустил, а сейчас пойду себе. А ты
сам смотри.  Я тебе все рассказал, как ты хотел, но ты же мне не
веришь, ни  на грош  не веришь. Ну, разве я не прав? Тогда зачем
мне кишки  надрывать, объяснять  тебе все  насчет  квадрупляции?
Чтобы ты себе из всего этого новый ребус сложил?
      Он встал.
      - Значит, вы не шпион?
      - А  кто говорит, что нет? И кто говорит, что да? Ну, дай
мне хоть  что-нибудь для шпионства, покажи! Надоело мне все. Что
для тех,  что для  этих -  зачем? Ну, что? Для кого? Законченный
тип,  симпляк,   индивидуальник,  отзвучавшая   песня.  Что   я,
луковица, что ли? Теперь уже шестикратные, кажется, встречаются.
Когда у  тебя пройдет немного эта подозрительность, можешь снова
заглянуть сюда. Завтра после обеда я буду. Ну?
      - Приду,- сказал я.
      - Тогда я тоже. Держись. Я иду в буфет.
      У двери он бросил через плечо:
      - Теперь  очередь доктора,  сервировки и  лилейной. После
сервировки тебя  ждет духовное  падение. Потом следующие фокусы-
покусы. А  если меня  не будет,  подожди. Я  приду  обязательно.
Будешь?
      - Буду.
      Он прикрыл  за собой  дверь. Я слышал его шаги, все более
удаляющиеся, щелчок  второго замка,  а затем наступила тишина, в
которой я остался, словно горшок под крышкой, чтобы дойти.





                               10


      Значит, так. В то время, как я считал себя исстрадавшимся
пупом земли,  мишенью ударов,  центром, сосредоточившим  на себе
все  усилия   Здания  -  на  самом  деле  я  был  просто  никем,
стереотипной версией, каким-то там по счету повторением, оббивал
те же  самые пороги, что и мои предшественники, как граммофонная
игла, превращая  заигранную  дорожку  в  чувство  и  голос.  Мои
мелодраматические   реакции,    порывы,    внезапные    решения,
отступления, то,  что для  меня было  каждый раз неожиданностью,
внутренним вдохновением,  очередным откровением  -  все,  в  том
числе и данное мое рассуждение, было лишь параграфом инструкции,
не моей,  не для  меня лично  составленной,  просто  инструкции,
многократно испробованной  в действии.  В таком  случае, если не
испытание, не  миссия, не  хаос, то  что мне оставалось? Ванная?
Коридоры? Хождение от двери к двери?
      Но тогда  зачем он  столько говорил? Естественно, он тоже
был частью инструкции, появился здесь в определенный момент, как
нота в партитуре, когда наступил его черед. Хорошо прозвучал, на
совесть сыграл старого пройдоху!
      Но зачем все это?
      Я давно  уже сполз  с ванны  на пол,  лежал на ней боком,
опершись  о  ее  фарфоровый  изгиб,  и  даже  слегка  извивался.
"Чудовищно! - повторял я про себя.- Квадруплеты, триплеты... Что
он имел  в виду?  Может,  это  ничего  не  значило?  Маневр  для
отвлечения  внимание?   Но   зачем?   Подстановки,   подтасовки,
секретные документы, кустики в ушах..." В голове у меня от всего
этого была полная мешанина, да вдобавок еще кольраби, на которую
он  жаловался  после  пробуждения...  Уговаривал  блюсти  режим!
Бисквиты, даже  компот бывает  в буфете,  великий Боже!.. Может,
это все  сумасшествие, и  он в  том числе, и речь тогда на самом
деле идет  только об  обычном порядке? Когда сумасшедшие все, то
никто не сумасшедший. Но зачем?
      Я посмотрел на часы. Они стояли.
      Даже они  меня предали. Я сорвал их с запястья и бросил в
раковину унитаза. Они мне уже не понадобятся. Выловят, исследуют
ребята из Отдела... Я осмотрелся.
      Бритвы  не   было.  Он   забрал  ее,  обокрал  меня  этот
провокатор.  Что  он  хотел  спровоцировать?  О,  я  уже  понял!
Замечательно! Так и сделаем! Только смелее!
      Я вышел,  напевая, из  ванной комнаты, пошел по коридору,
напевая  все   громче,  проходил   мимо  офицеров,  искусственно
у