рекрестному допросу,  иногда по  сорок часов подряд, доводя до
глубокого обморока.  Ну и,  наконец, некий  интерес, в  качестве
любопытного казуса, может представлять аутокрипсия.
      - Да? - бросил я равнодушно.
      - Больной, который спрятался в собственном теле,- пояснил
доктор.  Щеки   его  от  возбуждения  разрумянились.-  Все  свои
самоощущения  он   свел  к   тому,  что   отождествляет  себя  с
"молоточком" -  есть такая  косточка в  ухе, как  вы,  наверное,
знаете -  а все  остальные все  части тела считает подосланными.
Прямо сейчас, к сожалению, я вас туда проводить не смогу, у меня
обход во  втором отделении. Но вам все равно придется подождать,
пока сестра  не принесет  одежду. Возможно, вас заинтересует моя
библиотека? Очень прошу вас, потерпите еще какое-то время...
      Я стоял  рядом с креслом, чувствуя себя немного не в себе
в  слишком   просторном  купальном   халате.  К  тому  же,  меня
раздражала его цветистость.
      Врач подошел ко мне, подал теплую, крепкую, хотя и пухлую
руку и сказал:
      -  Все   будет  хорошо.   Меньше  предубеждений,   больше
откровенности, смелости, и все будет хорошо, вот увидите.
      - Благодарю вас,- пробормотал я.
      Еще раз  улыбнувшись, он  сделал мне  от двери ободряющий
знак рукой  и вышел.  Я постоял  в ожидании  некоторое время,  а
потом, поскольку  сестра с  одеждой все не приходила, вернулся к
столику и  стал рассматривать повернутый в мою сторону череп. Он
был как-то  уж очень  сильно оскален,  с полным  набором длинных
белых зубов. Я задумчиво взял его в руки и несколько раз щелкнул
нижней челюстью,  укрепленной на пружинках. По бокам, на висках,
были приделаны  маленькие крючочки, вся ровно отпиленная верхняя
часть снималась,  как крышка. Я не стал открывать его, поскольку
череп такой,  каким он был сейчас, целый, округлый, был мне как-
то больше  по душе. Он был очень тщательно отлакирован, так, что
пальцами я ощущал его скользкость.
      Очень приятны  на вид были узорчато соединяющиеся, изящно
сходившиеся теменные  кости свода.  Основание  же,  перевернутое
кверху, немного  напоминало лунный пейзаж, со множеством больших
и малых  костных бугорков  и впадин,  возвышенностей,  пиков,  с
окаймленной словно  бы горной  грядой большой, как кратер, дырой
посередине -  местом крепления  к позвоночнику.  "Интересно, где
сейчас его  позвоночник?" -  подумал я,  сидя перед  ним, широко
расставив на  столе локти.  Сестры все не было. Я думал о том, о
сем, вспомнил  об одном человеке, у которого, как я слышал, была
скелетофобия, причем  по отношению  даже к  своему  собственному
скелету: он  очень его  боялся, не говорил о нем и старался даже
не  прикасаться   к  себе,  чтобы  не  чувствовать  дожидающейся
освобождения тверди  под мягкой оболочкой. Затем мои размышления
перешли к  тому, что  собственный каркас  для нас  - это  символ
смерти, не более чем риторическое предостережение.
      В  прошлом,   столетия  назад,  в  анатомических  атласах
скелеты не  изображались в  неестественной выжидательной стойке,
их показывали  в позах,  полных жизни:  один плясал,  другие, со
скрещенными берцовыми  костями,  касались  острым  концом  локтя
саркофага и  устремляли  внимательный  или  же  грустный  взгляд
глазных впадин  на наблюдателя.  Я помню  даже некую  гравюру  с
кокетничающими скелетами, один из которых был явно стыдлив.
      Но этот  череп был явно современен, он прямо-таки исходил
чистотой, был  в высшей  степени гигиеничен,  очень изящны  были
балюстрадки   лицевых   костей,   образовывающие   нечто   вроде
маленького балкончика  под каждой глазницей. Зияющая вместо носа
дыра действовала  слегка угнетающе,  но лишь  как некий  дефект,
незаретушированное увечье,  зато оскал улыбки - в нем совершенно
не замечалось  отсутствие губ,  вообще  никакой  ущербности,  он
заставлял задуматься. Я этот череп и взвесил в руке. Постучал по
нему согнутым  пальцем, и вдруг быстро, зажмурив глаза, приложил
к носу. В первый момент я ощутил лишь невинную, щекочущую ноздри
пыль, но  промелькнул в  ней какой-то  следок, было  там  что-то
такое... ближе, еще ближе...
      Когда нос  мой прижался  к холодной поверхности, я сделал
резкий вдох.
      Да! Гниль, гнильца... Еще раз, и... о, измена!
      От   него    веяло   смрадом,    выдававшим   неправедное
происхождение. Я  нюхал, как  пьяный, убийство,  скрывавшееся за
изящной бледно-желтой элегантностью, кровавую дыру, с которой он
был сорван.
      Я нюхнул  еще раз:  блеск, опрятность,  белизна - все это
было обманом.
      Какая мерзость!  Я еще  раз понюхал,  с предвкушением, со
страхом, потом  бросил его  на стол  и стал  судорожно  вытирать
губы, нос,  пальцы краем  купального халата,  а меня уже снова к
нему тянуло.
      Вошла  без  стука  медсестра  со  старательно  сложенной,
словно бы  новой одеждой,  и положила  все  на  столик  рядом  с
черепом. Я  поблагодарил  ее.  Она  молча  кивнула  и  вышла  из
комнаты.





                               11


      Одевался я  в ванной,  двери были  полуоткрыты, и  я  мог
через короткий  пустой коридорчик  -  двери  комнаты  тоже  были
приоткрыты - все время видеть череп.
      "Прелесть ты  моя!" -  подумал я.  Часами я мог бы в него
всматриваться - такое это было блаженное омерзение, тревожащее и
волнующее, после  всего того,  что я пережил. Меня даже какой-то
испуг пронимал - не перед черепом, конечно, а перед самим собой,
поскольку что я, собственно, такого в нем отыскал?
      Да, люблю  обработанную со  знанием дела кость. Но что же
так меня  в нем привлекло, что я готов был смотреть и даже снова
нюхать со  все  большим  омерзением,  но  не  в  силах  от  него
оторваться? Смерть  того человека,  у которого  его отобрали? Но
это не  имело ничего  общего со сделанной из черепа безделушкой,
пресс-папье для  бумаг, да, впрочем, мне вообще не было до этого
человека никакого  дела. Во  всяком случае,  теперь я  уже лучше
понимал, почему  когда-то, очень  давно, многие годы назад, вино
пили из черепов. Они придавали ему дополнительный вкус.
      Я еще  долго размышлял  бы так,  но вдруг  услышал  через
коридорчик скрип  дверей докторского кабинета, ведущих в главный
коридор. Я  прикрыл дверь в ванную, поспешно застегнул последнюю
пуговицу,  осмотрел   в  зеркале   лицо  и  выглянул,  медленно,
нерешительно.
      В комнате находились два человека в цветных пижамах.
      Один из них, с неравномерно рыжими, словно бы крашеными и
местами вылезшими  волосами, стоя ко мне спиной, читал, наклонив
голову,  названия   на  корешках  книг.  Второй,  коренастый,  с
опухшими веками  цвета крепко заваренного чая, сидел за столиком
с черепом и говорил:
      - Брось.  Оставь книги  в покое.  Ты ведь  их знаешь  уже
наизусть.
      Я вошел в кабинет. Сидевший мельком глянул на меня. Шея у
него была  белая и  дряблая, не гармонирующая с лицом, смуглым и
явно многоопытным.
      - Сыграем?  - спросил  он у  меня, вытаскивая  из кармана
свекольного цвета  пижамы маленький стаканчик, из которого после
того, как была отвинчена крышка, на стол высыпались кости.
      - Я не знаю, на что...- колебался я.
      - Ну,  как всегда, на звезды. Кто выиграет, тот называет.
Идет?
      Он уже, гремя, помешивал кости.
      Я ничего  не сказал.  Он выбросил  их  и  сосчитал  очки:
одиннадцать.
      - Теперь вы, коллега.
      Он подал  мне стаканчик. Я встряхнул его и бросил кости -
выпали две двойки и четверка.
      - Моя,-  сказал он  с удовлетворением.-  Ну, тогда  пусть
будет Маллинфлор. Ничуть не хуже, чем любая другая!
      У него на этот раз выпало тринадцать.
      - Хе,  одного очка  мне не  хватило! -  сказал он,  криво
усмехнувшись. Я  бросил  кости,  не  тряся  их.  Две  пятерки  и
шестерка.
      - Фью-ю,- протянул он.- Слушаем...
      - Ну, не знаю...- пробормотал я.
      - Смелее!
      - Адмирадир...
      - Высоко метите! Ладно, теперь я.
      Он выбросил  семь. Снова  наступил мой  черед. Выпали две
пятерки, третий  кубик скатился  со  стола  и  полетел  к  ногам
другого человека,  который, все  также  отвернувшись,  продолжал
осматривать библиотеку.
      - Что там, крематор? - спросил мой партнер, не двигаясь с
места.
      - Шестерка,- бросил тот, едва ли глянув на пол.
      - Счастливчик.
      Сидевший показал плохо сохранившиеся зубы.
      - Ну, пользуйтесь удачей!
      - Звезда...- начал я.
      - Э,  нет!  Второй  раз  шестнадцать!  Так  что  -  целое
созвездие!
      - Созвездие? Созвездие Старичка Златоглазого! - вырвалось
у меня.
      Мне показалось,  что он  пристально на  меня посмотрел, а
веко  его   подрагивало,  как   мотылек.  Тем   временем  второй
повернулся к нам и сказал:
      - Уберите  их! Доктор сейчас придет, все равно сыграть не
успеете.
      Говорил он слегка заикаясь, лицом напоминал старую белку:
выступающие резцы,  рыжие, словно  кисточки, усики  и бесцветные
глаза,  окруженные   глубокими  морщинами.   Приблизившись,   он
обратился ко мне:
      -  Мы   незнакомы.  Разрешите?  -  Он  подал  мне  руку.-
Семприак, старший крематор.
      Я буркнул в ответ свое имя. Сидевший спросил:
      - Ну, где же этот твой доктор?
      Он все еще потряхивал стаканчиком с костями.
      - Сейчас придет. А вы на амбулаторном лечении?
      - Да,- сказал я.
      - Мы  тоже. Прямо  с работы  сюда, чтобы  времени зря  не
терять. Есть  в этом определенное удобство, ничего не скажешь. У
вас случайно нет с собой зеркальца?
      - Может, хватит? - вмешался сидевший.
      Семприак не обратил на него внимания.
      - Кажется, где-то было.
      Я  ощупал   карманы  и  подал  ему  маленькое  квадратное
зеркальце  из   полированного  никеля,   слегка  подпорченное  и
потемневшее от ношения. Он внимательно оглядел себя в нем, скаля
сгнившие зубы  и корча  гримасу  за  гримасой,  словно  стараясь
извлечь из лица то, что было в нем самым отвратительным.
      - Гм,-  наконец проговорил  он с  удовлетворением.- Почти
труп. Давно  я уже  так не  старился! Физия  - прямо хоть палачу
отдавай!
      - Вы этим довольны? - с недоумением спросил я.
      - Надо  думать! Увидеть его не увижу, так хоть по крайней
мере...
      - Кого вы не увидите?
      - Ах,  да, вы  ведь не  знаете. Брата.  У меня есть брат-
близнец, он  сейчас на миссии. Еще многие годы я его не увижу, а
уж насолил  он мне,  как только  мог. Вот только в зеркальце я и
могу на его беду полюбоваться. Зуб времени, мой дорогой...
      - Может,  хватит? -  повторил толстый  уже с  более явным
оттенком неудовольствия.
      Я присмотрелся к ним более внимательно.
      Худющий, с  впалой грудью  Семприак имел,  однако,  нечто
общее со  свои плотным  компаньоном. Они  походили друг на друга
как  разные,   но  в  одинаковой  мере  изношенные  платья.  Оба
выглядели состарившимися  за канцелярским  столом служащими. То,
что в  одном высохло  и сморщилось,  в другом обвисло складками.
Семприак -  это было  заметно,- старался держаться с изяществом:
то он  отставленным мизинцем  с длинным ногтем поглаживал ус, то
машинально поправлял  воротничок, то  его рука  соскальзывала по
изборожденной морщинами  шее. На  нем была  травянистая  зеленая
пижама, шитая серебряной ниткой.
      - Значит,  вы на  лечении? -  попробовал  он  возобновить
прерванный разговор.-  Надо же!  Хе-хе, чего  человек только  не
делает ради собственного здоровья!
      - Сыграем? - спросил себе под нос толстый.
      - Фи!  В кости?  - Крематор  хмыкнул  в  усы.-  Примитив.
Придумай что-нибудь получше.
      Кто-то заглянул  в комнату  через щель неприкрытой двери,
блеснул чей-то глаз, потом все исчезло.
      - Это  Баранн, конечно же. Вечно он не как все нормальные
люди,- буркнул игрок в кости.
      Дверь  отворилась.   Вошел,   шаркая   ногами,   высокий,
чрезвычайно худой, до болезненности, человек в полосатой пижаме.
На согнутой  левой руке у него висела одежда. В правой он держал
пухлый  портфель,   из  которого  торчал  термос.  На  лице  его
выделялся, словно стилет, нос, прекрасно гармонировавший с таким
же острым  кадыком. Бледные  бесцветные слезившиеся  глаза имели
отсутствующее,   слегка    ошеломленное    выражение,    странно
контрастировавшее с его живостью.
      Прямо с порога он выкрикнул:
      - Привет,  коллеги! Доктор  приплывет не  скоро. Шеф  его
вызвал, коллеги!
      -  А  что  у  него?  Приступ?  -  равнодушно  осведомился
толстый.
      - Что-то в этом роде. Опущение мысли, хе-хе! Вы бы тут со
скуки померли, его дожидаясь. Пойдемте, все готово, дорогуши!
      - Баранн.  Ну конечно.  Пьянка. Снова пьянка,- недовольно
бурчал толстый, вставая со стула.
      Крематор тронул ус.
      - А мы там одни будем?
      -  Одни.   Еще  будет   аспирантишка,  хозяин   хаты.  Он
приглашает. Хе-хе,  молодой, быстро отрубится. Так что - пушки к
бою! Идем.
      Я переступил  с ноги  на ногу, желая стушеваться, уйти на
задний план,  но пришедший  глянул на  меня  своими  слезящимися
глазами.
      - Коллега?  Новый? -  быстро заговорил  он срывающимся от
воодушевления голосом.-  Нам будет весьма приятно! Впрыскивание,
хе-хе, малюсенькое возлияние! Очень просим вас с нами!
      Я попытался  было отказываться,  но они нисколько меня не
слушали, взяли  под руки  и повели,  и так,  между свекольной  и
фиолетовой пижамами,  пытаясь возражать и обмениваясь шутками, я
вышел с  ними в  коридор, вернее коридорчик, еще более тесный от
того, что  половина  выходивших  в  него  дверей  была  открыта,
загораживая дорогу.  Толстый любитель  игры в кости шел впереди,
нанося удары  то направо,  то  налево.  Двери  захлопывались,  а
производимый этим грохот разносился по всему этажу, аккомпанируя
нашему и  без того весьма шумному шествию. Замок одной из дверей
не защелкнулся,  и я  увидел зал,  почти битком  набитый старыми
женщинами в  валенках, платьях с длинными юбками и с платками на
головах. По  ушам  ударил  исходивший  оттуда  сварливый  говор,
сливавшийся в равномерный гул.
      - А здесь что? - спросил я в изумлении.
      Мы шли дальше.
      - Это  склады,- бросил  шедший  за  мной  крематор.-  Там
хранилище теток. Туда!
      Он ткнул  меня в спину пальцем. Я ощутил грубый запах его
бриллиантина, смешанный с запахом чернил и мыла.
      В шедшего  впереди толстяка словно бы вселился новый дух.
Он  уже   не  просто   шел,  а   вышагивал,  размахивая  руками,
посвистывая, а  перед последней  дверью даже  поправил  на  себе
пижаму, словно  та была  фраком, галантно  кашлянул, после  чего
отворил обе  створки столь  резким движением,  что не  удержал в
руках ручку двери.
      - Милости прошу в сии скромные хоромы.
      Некоторое время  мы состязались  в любезности, споря, кто
должен войти первым. Среди голых стен - лишь в ближайшем к двери
углу был  огромный старомодный  шкаф -  стоял большой, овальный,
покрытый  снежно-белой   скатертью  стол,   сплошь  заставленный
бутылками с блестящими крышечками и блюдами с едой.
      Напротив, в  глубине комнаты, у наваленных кучей складных
деревянных стульев, какие часто можно видеть в кафе под открытым
небом, суетился  юноша с весьма буйной шевелюрой, тоже в пижаме:
он отбирал  ужасно скрипевшие стулья, отбрасывая в сторону самые
шаткие.
      Толстый тут  же бросился  помогать ему, а худой инициатор
этого необычного  торжества по  имени, как  я не сразу запомнил,
Баранн со  скрещенными на  груди руками,  словно  полководец  на
холме перед битвой, окинул взглядом все, чем был завален стол.
      - Извините,- прозвучало сбоку от меня.
      Я дал  дорогу улыбавшемуся юноше, который под мышками и в
обеих руках  нес бутылки  вина. Избавившись  от своей  ноши,  он
возвратился, чтобы представиться:
      - Клаппершлаг.
      Затем  уважительно   пожал  мне   руку.-  Аспирант...  со
вчерашнего дня,-  добавил он,  неожиданно покраснев.  Я в  ответ
улыбнулся. Ему  было самое  большое двадцать  лет. Черные волосы
густо росли  над широким  белым лбом, и даже перед ушами свисали
тонкие прядки, словно брелочки.
      - Прошу,  друзья! По  местам! - возвестил Баранн, потирая
руки.
      Не  успели   мы  еще   как  следует  усесться  на  опасно
потрескивающие стулья,  а он  уже ловко  и  с  алчной  усмешкой,
перекосившей его  лицо влево,  налил всем  нам, поднял  бокал  и
воскликнул:
      - Господа! Здание!
      - И-эх! - грянуло словно из одной груди.
      Мы чокнулись  и выпили.  Незнакомый по  вкусу алкогольный
напиток слабым  огнем медленно  растекся у  меня в груди. Баранн
снова налил  всем, понюхал  рюмку,  чмокнул  и  выкрикнул:  -  В
дополнение к первой!
      Я  залпом   выпил.  Крематор,   развалившись  на   стуле,
закусывал бутербродами  и ловко  выплевывал семечки  от огурцов,
стараясь попасть в тарелку юноше. Баранн все наливал и наливал.
      Мне сделалось жарко. Через какое-то время я уже не ощущал
выпитого,  лишь   вместе  с  окружающими  погружался  в  густую,
светлую, колеблющуюся субстанцию.
      Едва рюмки  успевали наполниться,  как их уже требовалось
выпить, словно  в этом  было что-то  неотложное, словно  в любую
минуту эту  столь неожиданную,  импровизированную пирушку что-то
могло прервать.
      Странным  казалось  также  и  чрезмерное  оживление  этих
людей,  которое   никак  не   объяснялось  несколькими  выпитыми
рюмками.
      - Что это за торт? Прованский? - спрашивал с набитым ртом
толстый.
      - Хе-хе, прованский,- ответил ему Баранн.
      Крематор хохотал,  неся всякий  вздор: шутки,  прибаутки,
пьяные присловья.
      - Твое  здоровье, Бараннина, и твое, труполюб! - проревел
толстый.
      - Танатофилия  - это  влечение к  смерти, а не к умершим,
невежда,- отрезал крематор.
      Вскоре разговаривать  стало совершенно  невозможно.  Даже
крики тонули в общем хаосе. Тост следовал за тостом, приглашение
за приглашением.  Я пил  охотно, поскольку  остроты и шутки моих
собеседников  казались   мне  до  невозможности  плоскими,  и  я
старался утопить  в вине  мое омерзение  и  отвращение.  Баранн,
заходясь   фальцетом,    под   собственное    визгливое    пение
демонстрировал, вышагивая  по салфетке  сладострастно  выгнутыми
пальцами,  танец   пьяной  пары,   крематор  то   хлестал  водку
стаканами, то  швырял огурцами  в молодого  человека, который не
очень-то от них уклонялся. Толстый же ревел, как буйвол:
      - Гуляй, душа! Ой-ля-ля!
      - Гуляй! Эге-гей! - вопили в ответ ему.
      Потом он  вскочил на  ноги, покачнулся,  сорвал с  головы
парик и,  швырнув его  на пол,  заявил, блестя потной обнаженной
лысиной.
      - Эх, гулять - так гулять! Друзья! Сыграем в западни!
      - В западни!
      - Нет, давайте в загадки!
      - Хи-хи! Ха-ха!
      Они ржали, кривляясь друг перед другом.
      - За  чувства наши  братские! За  счастья буйный  пляс! -
кричал крематор, целуя себе руки.
      - А также за успех лечения. За доктора, приятели дорогие!
Не будем забывать о докторе! - взвизгнул Баранн.
      - Жаль, что нет девочек. Устроили бы танцы...
      - Эх! Девочки! Эх, грех! Сладостные утехи!
      - Эх,  парад! Маршируют  шпики! - выл толстый, не обращая
ни на  кого внимания,  потом вдруг  замолчал, икнул,  окинул нас
налитыми  кровью   глазами  и   облизнулся,  показывая   тонкий,
маленький, какой-то девчоночий язычок.
      "Что я  тут  делаю?  -  подумал  я  с  ужасом.-  До  чего
омерзительно это  службистское  низкопробное  пьянство  восьмого
ранга! Как же они силятся быть оригинальными..."
      -  Господа!  За  ключника!  За  швейцара  нашего!  Виват,
крематор! Виват, гульба! - пискляво кричал кто-то из-под стола.
      - Да! Да здравствует!
      - Залпом за него!
      - Ручейком!
      - Огурчиком! - нескладно вопил хор.
      Мне стало  даже жалко  бедного юношу  - как же мерзко они
его спаивали,  то и  дело подливая  ему. Толстый,  с  набрякшей,
покрасневшей, слов