ериал мундира.
      - Девятьсот  шестьдесят семь на восемнадцать на четыреста
тридцать девять,- умоляюще прошептал он.
      Я молчал.
      -  Четыреста   одиннадцать...   Шесть   тысяч   восемьсот
девяносто  четыре   на  пять!  Нет?  Тогда  на  сорок  пять!  На
семьдесят!
      Он заклинал  меня дрожащим  голосом. Я продолжал молчать.
Он встал, бледный как стена.
      -  Девятнадцать?  -  сделал  он  еще  одну  попытку.  Это
прозвучало, как стон.
      - Ага, значит, так? - сказал он.- Понимаю. Шестнадцать?..
Хорошо... Что ж... Прошу меня извинить.
      Прежде чем я пришел в себя, он вышел в соседнюю комнату.
      - Господин офицер! - крикнул я.- Подождите же! Я...
      За приоткрытой  дверью грохнул  выстрел, вслед за которым
послышался звук  падающего  тела.  Остолбеневший,  со  вставшими
дыбом волосами, я стоял посреди комнаты. "Бежать!" - зазвенело у
меня в  голове, но  в то  же время,  весь обратившись  в слух, я
ловил звуки,  все еще  доносившиеся  из  комнаты.  Что-то  слабо
стукнуло, словно  каблук ударился  об пол.  Еще один  шорох... и
тишина, полная  тишина. Через  щель приоткрытой двери была видна
нога в  форменной штанине.  Не спуская  с нее  глаз, я попятился
задом к выходу, ощупью нашел ручку и надавил на нее.
      Коридор -  я проверил  это двумя  косыми взглядами  - был
пуст. Закрыв  за собой  дверь, я  повернулся и  прижался  к  ней
спиной.  Напротив,   небрежно  опираясь   рукой  о   филенку,  в
распахнутой двери  неподвижно  стоял  приземистый  офицер  и  не
отрываясь смотрел  на меня.  Внутри у  меня  все  оборвалось.  Я
перестал дышать,  ощущая, как  делаюсь все более плоским под его
слегка  скучноватым   ледяным  взглядом.   Его  лицо,   широкое,
толстощекое,  выражало   все  более   явное  неудовлетворение  и
недовольство.
      Он  извлек   из  кармана  какой-то  маленький  предмет  -
перочинный ножик? - подбросил его вверх раз, другой, третий, по-
прежнему не  спуская с  меня глаз,  затем  крепко  схватил  его,
провел указательным  пальцем - с тихим треском выскочило лезвие.
Он попробовал  его подушечкой большого пальца, усмехнулся одними
уголками губ,  медленно прикрыл  веки, словно  бы  говоря  "да",
после чего отступил в свою комнату и закрыл дверь.
      Я стоял  и ждал.  В тишине  возник носовой  певучий  звук
поднимавшегося где-то  лифта. Звук  ослаб, исчез. Я снова слышал
лишь  шум   собственной  крови.   Наконец  я   оторвал  руки  от
лакированной поверхности  двери. Мог  ли он  наблюдать  за  мной
через  замочную   скважину?  Нет,   она  была  маленьким  черным
пятнышком.
      Шаг... Затем второй, третий...
      Я  снова  брел  по  бесконечным  коридорам,  сходившимся,
расходившимся, без  окон, залитым светом, со стенами без единого
пятнышка,  с   вереницей  сверкавших  снежной  белизной  дверей,
измученный, слишком  обессиленный, чтобы  решиться на  еще  одну
попытку вторгнуться куда-либо, позволить вовлечь себя в еще один
из тысяч  водоворотов, поджидавших  меня за  звуконепроницаемыми
перегородками. Время  от времени я пытался отдохнуть, опершись о
стену, но стены были слишком гладкими, слишком вертикальными, не
давали надежной опоры.
      Часы,  не  заведенные  мною  вовремя,  встали  неизвестно
когда, и я не знал, день сейчас или ночь. Иногда я ловил себя на
том, что  двигался в  каком-то трансе, теряя чувство реальности,
когда хлопанье  какой-либо двери  или  звук  трогающегося  лифта
внезапно приводили  меня в  себя. Я пропускал людей с папками, в
коридорах  то   становилось  совсем  пусто,  то  офицеры  целыми
процессиями двигались  в какую-то одну сторону. Возможно, работа
шла  здесь   круглые  сутки.  Я  видел,  как  люди  выходили  из
кабинетов, и  видел других,  которые их сменяли, но плохо помню,
что было  со  мной  самим.  Собственно,  я  не  помню  из  этого
странствия ничего,  хотя и  двигался куда-то,  входил  в  лифты,
куда-то ехал,  выходил, даже  отвечал, когда ко мне приставали с
какими-то пустяками  - хотя, может, мне просто желали "спокойной
ночи".
      Мое сознание  не  воспринимало  ничего,  только  отражало
окружающее. Наконец,  неизвестно каким  образом,  я  очутился  в
проходе, ведущем  к туалетным комнатам. Пройдя в одну из дверей,
я обнаружил,  что попал  в похожую  на операционную,  сверкающую
никелированными трубками  и кафелем  ванную комнату с мраморной,
резной, словно саркофаг, ванной.
      Едва усевшись  на ее  край, я  почувствовал, что засыпаю.
Последним усилием я хотел погасить подсматривавший за мной свет,
но выключателя  видно нигде  не было.  Некоторое время  я сидел,
покачиваясь, на  широком краю  ванны.  Отблески  отраженного  от
никелированных  предметов   света  назойливо   лезли  в   глаза,
вонзались в веки, поигрывали бликами на ресницах.
      Несмотря на  такую пытку,  я все  же заснул.  Закрыв лицо
руками, сполз  на что-то твердое, ударился обо что-то острое, но
боль нисколько меня не побеспокоила.
      Сколько времени я проспал, не знаю.
      Пробуждался  я   с  трудом,   долго,   пробираясь   через
бесформенные, загромоздившие  вход в явь какие-то вязкие, хотя и
невесомые препятствия. Наконец я отбросил последнее - как крышку
гроба -  и в  мои зрачки  полилось сияние,  исходившее из  голой
лампочки под высоким белым лепным потолком.
      Я лежал  навзничь возле  мраморного  основания  ванны,  и
кости мои  ныли, словно  после падения  с высоты. Прежде всего я
поспешил  стащить   с  себя  одежду  и  вымыться  под  душем.  В
серебряной полочке  на стене  я  обнаружил  стаканчик  с  жидким
ароматным мылом,  оказалось здесь и мохнатое жесткое полотенце с
вышитыми на  нем широко  раскрытыми глазами,  одно прикосновение
которого разгоняло кровь и заставляло гореть кожу. Проникнувшись
бодростью и  свежестью, я  поспешил одеться.  До этой  минуты  я
совсем не  думал о  том, что буду делать дальше. Протянув руку к
задвижке,  я   вдруг  впервые  после  пробуждения  осознал,  где
нахожусь,  и   острота  этого   открытия  поразила   меня,   как
электрический разряд.  Я  словно  бы  ощутил  неподвижный  белый
лабиринт, который  за  тонкой  перегородкой  бесстрастно  ожидал
моего бесконечного, как и он сам, блуждания. Я почувствовал сети
его коридоров,  ловушки разделенных  звуконепроницаемыми стенами
комнат, каждая  из которых  была  готова  втянуть  меня  в  свою
историю, чтобы затем тут же выплюнуть.
      От этой  вспышки ясновидения  я задрожал,  в долю секунды
покрывшись потом.  Я  был  готов  выбежать  наружу  с  отчаянным
бессмысленным воплем  о  помощи  или  с  мольбой  о  милосердной
смерти. Но этот приступ слабости длился очень недолго.
      Я глубоко вздохнул, выпрямился, отряхнул одежду, проверил
с помощью зеркала над боковым умывальником, выгляжу ли я должным
образом, и  ровным, не очень быстрым, но и не слишком медленным,
в навязанном Зданием ритме, деловым шагом вышел из ванной.
      Перед тем, как выйти, я поставил часы на восемь. Сделал я
это наугад,  чтобы иметь  хотя бы  какое-то представление о ходе
времени, пусть  даже и  не  ведая,  день  ли  сейчас  или  ночь.
Коридор, в  который  я  вышел,  был  боковым,  редко  посещаемым
ответвлением главного.  По мере  моего  приближения  к  основной
магистрали   движение   вокруг   меня   усиливалось.   Служебная
деятельность шла своим чередом. Я спустился на лифте вниз, питая
слабую надежду,  что, может  быть, попаду  в столовую  во  время
завтрака, однако  стеклянные двери были закрыты. В помещении шла
уборка. Я  вернулся к  лифту и  поехал на  четвертый этаж. Его я
выбрал лишь  потому, что  кнопка с этим номером блестела сильнее
других, словно ее чаще всего нажимали.
      Коридор, в  точности такой  же, как  и  другие,  оказался
безлюдным.
      Почти в  самом его  конце, перед  поворотом, у  одной  из
дверей стоял  солдат. Это  был первый не имевший никакого звания
военный, с которым я здесь столкнулся. Простой мундир был стянут
жестким ремнем. Он стоял как изваяние, по стойке "смирно", держа
в руках, обтянутых перчатками, темный автомат.
      Он даже  глазом не  моргнул, когда  я проходил мимо него.
Пройдя шагов  десять дальше  по коридору,  я  резко  повернул  и
двинулся прямо  к той  двери, у которой он дежурил. Если это был
официальный вход  в помещения главнокомандующего, то было весьма
маловероятно, что он меня туда пустит. И все же я рискнул. Следя
за ним уголком глаза, я взялся за ручку двери.
      Солдат  по-прежнему  не  обращал  на  меня  ни  малейшего
внимания. Абсолютно  безучастный,  он  всматривался  в  какую-то
точку на  стене перед  собой. Я  вошел -  и даже  вздрогнул, так
велико было  мое изумление.  Напротив, за  потрескавшейся балкой
притолоки,  круто   вверх  спиралью   поднималась   лестница   с
седлообразно вытоптанными ступенями.
      Ступив на  первую из  них, я  почувствовал, как  мои ноги
охватывает пронизывающий  до костей  холод. Я  опустил руку. Она
попала в  струю стекавшего  сверху морозного  воздуха.  Я  начал
взбираться по  лестнице.  Наверху  в  полумраке  бледным  пятном
маячил проем приоткрытой двери. Я очутился на пороге погруженной
во мрак часовни. В глубине под распятым Христом стоял окруженный
свечами открытый  гроб. Чуть колеблющиеся язычки пламени бросали
на лицо  умершего слабые  неверные отблески.  По обеим  сторонам
прохода, едва  освещенного желтоватыми  отсветами, темнели  ряды
лавок. За  ними угадывались загадочные, скрывающие в себе что-то
ниши.
      Раздалось  шарканье   подошв  по   каменному   полу,   но
поблизости никого не было видно. Я медленно двинулся по проходу,
думая уже  лишь о  том, куда я направлюсь, когда покину часовню,
но  тут   мой  взгляд,   блуждавший  среди  колеблющихся  теней,
остановился на лице умершего.
      Я узнал  его сразу,  это безмятежное,  словно отлитое  из
чистого воска  лицо. В  гробу, укрытый до половины груди флагом,
укутывавшим ноги пышными, искусно уложенными складками, покоился
старичок.  Его  голова  обрамлялась  накрахмаленными  кружевами,
выглядывавшими из-под  погребального  изголовья.  Он  лежал  без
золотых очков,  и из-за  этого, а  может, и  потому, что  он был
мертв, с  его  лица  исчезла  лукавая  озабоченность.  Он  лежал
вытянувшийся, торжественный, окончательно со всем рассчитавшийся
и все завершивший. Я продолжал идти к нему, хоть и замедлив шаги
в  усилившемся  встречном  потоке  ледяного  воздуха,  веявшего,
казалось, от  него самого.  Поверх флага  лежали его старательно
сложенные руки. Только мизинец одной из них не пожелал согнуться
и торчал  то ли  насмешливо, то  ли предостерегающе,  притягивая
взгляд своей непослушной оттопыренностью. Откуда-то сверху раз и
другой донеслась одинокая нота, более всего напоминающая сопящий
вздох неплотно  закрытой органной  трубы, словно  кто-то неумело
пробовал  тона   на  клавиатуре   инструмента,  но  затем  снова
наступила тишина.
      Почести, оказываемые умершему, меня несколько удивили, но
это было  чисто рефлекторно.  В  сущности,  гораздо  более  меня
занимала моя  собственная ситуация. Я неподвижно стоял у гроба -
ноги мои  зябли все  сильнее - вдыхая тепловатый запах стеарина.
Одна из  свечей издала  треск, я  ощутил легкое  прикосновение к
моему плечу, и в ту же секунду кто-то прошептал прямо мне в ухо:
      - Ревизия уже состоялась...
      - Что? - вырвалось у меня.
      Это слово,  которое я  произнес, не  совладав с  голосом,
возвратилось   с    невидимого   свода,   растянутое   глубоким,
усиливающимся эхом.  Прямо за моей спиной стоял высокий офицер с
бледным, слегка  одутловатым, лоснящимся  лицом. Я  заметил, что
нос у  него  слегка  синеват.  Между  отворотами  мундира  белел
подвернутый вовнутрь жесткий воротничок.
      Военный священник...
      - Вы что-то сказали, отец? - тихо спросил я.
      Он елейно прикрыл глаза, словно хотел приветствовать меня
самым деликатнейшим образом.
      - Ах,  нет, это  недоразумение. Я  принял вас  за другого
человека. Кроме того, я не отец, а брат.
      - Ах, так?
      С минуту  мы стояли  молча.  Он  наклонил  голову  набок.
Голова его  была  аккуратно  выбрита  до  кожи,  темя  покрывала
маленькая шапочка.
      - Извините,  что я  вас спрашиваю, но вы, наверное, знали
покойного?
      - В некотором смысле, но слегка,- ответил я.
      Его  глаза   -  собственно,   я  видел   только  дрожащие
микроскопические  отражения   свечей  в  них  -  очень  медленно
прошлись по моей фигуре и с тем же вдумчивым интересом вернулись
к моему лицу.
      - Последний  долг? -  выдохнул он  мне в  ухо с  оттенком
неприятной  фамильярности.   Затем  еще   раз   осмотрел   меня,
осторожнее.
      Я ответил  ему твердым,  недоброжелательным взглядом, под
которым он сразу вытянулся.
      - Вы направлены? - спросил он со смирением.
      Я промолчал.
      - Сейчас  будет месса,- поспешно заговорил он.- Панихида,
а потом месса. Если вы хотите...
      - Это не имеет значения.
      - Конечно.
      Становилось  все  холоднее.  Ледяной  ветер  гулял  между
свечей, покачивая  язычки их  пламени. Сбоку  прямо мне  в глаза
отблескнуло отражение.
      Там, поодаль  от гроба,  громоздился  тяжелый  предмет  -
большой  холодильник,   через  никелированную  решетку  которого
струились потоки морозного воздуха.
      - Неплохо у вас тут все устроено,- равнодушно пробормотал
я.
      Монах-офицер покосился  в сторону и белой, мягкой, словно
из теста вылепленной рукой коснулся моего рукава.
      -  Осмелюсь   доложить,  не  все,-  зашептал  он.-  Много
несуразностей...  Халатность   при  исполнении   обязанностей...
Офицер приор не справляется...
      Он нашептывал  эти слова,  следя при  этом за моим лицом,
готовый в  любую минуту ретироваться, но я молчал, вглядываясь в
размытое тенями лицо умершего, не делая ни одного движения.
      Это его явно ободрило.
      - Это,  конечно, не  мое дело...  Я едва  ли смею...-  Он
дышал мне  в висок.-  Но все  же, если  бы  мне  было  дозволено
спрашивать, в  надежде, что я смогу принести какую-нибудь пользу
в служебном порядке, вы... по высочайшему направлению?
      - Да,- ответил я.
      Губы его  в восхищении  приоткрылись, во  рту стали видны
большие лошадиные  зубы. С вымученной улыбкой на лице он застыл,
словно упиваясь моим ответом, как изваяние.
      - Позвольте мне уж тогда сказать... Я вам не мешаю?
      - Нет.
      - Спасибо. Все больше становится недочетов в службе.
      - Божьей? - проявил я догадливость.
      Его улыбка стала вдохновенной.
      - Бог-то  не забывает о нас никогда... Я имею в виду дела
нашего Отдела.
      - Вашего?..
      -  Так  точно.  Теологического.  Отец  Амниен  из  Секции
Конфиденциальности последнее время замечен в злоупотреблениях...
      Он продолжал  говорить, но  я вдруг перестал его слышать,
поскольку  непослушно   торчавший  мизинец   лежавшего  в  гробу
старичка внезапно пошевелился.
      Застыв от  ужаса, я  ловил каждое  его  движение,  ощущая
отвратительно теплое дыхание монаха-офицера на своем затылке.
      Все остальные полусогнутые пальцы плотно прилегали друг к
другу и казались отлитой из воска половиной ракушки.
      Только  этот  мизинец,  казавшийся  более  пухлым,  более
розовым по сравнению с другими пальцами, слегка шевелился, и тут
мне показалось,  что даже  в этой невозможной выходке, в игривом
шевелении  мизинца,   я  улавливаю  искусно  воплощенную  натуру
старичка.
      Вместе с  тем было  в этих  движениях  нечто  призрачное,
бесплотное,  что  заставляло  оставить  мысль  о  воскрешении  и
направляло  мышление   к  тем  особым  мельчайшим  и  неуловимым
движениям насекомых,  проявлением которых  была, например,  едва
заметная расплывчатость  брюшка непосредственно  перед  полетом.
Расширенными глазами  следил я  за этими  шевелениями, все более
явными покачиваниями пальца.
      - Не может быть! - вырвалось у меня.
      Монах приник ко мне, согнувшись в полупоклоне.
      - Богом клянусь! По долгу службы уст моих да не осквернит
ложь.
      - Да?  Ну, тогда  расскажите мне,  что  же  у  вас  не  в
порядке,- произнес я.
      Я не  вполне  отдавал  себе  отчет  в  том,  что  говорю,
внезапно сознавая,  что перед лицом перспективы остаться один на
один со  старичком без  раздумий  соглашаюсь  на  отвратительную
назойливость монаха,  словно надеясь,  что  в  присутствии  двух
людей покойник не решится на что-нибудь посерьезнее.
      -  Исповедальные   карточки  содержатся   неряшливо,  нет
должного надзора за посетителями, офицер-привратник не заботится
о своевременном  выписывании пропусков,  в Секции  Попечения Душ
совершенно не ведется провокационная работа.
      - Что вы говорите, брат мой? - пробормотал я.
      Палец успокоился.  Мне надо  было бы  уходить  как  можно
скорее, но я слишком глубоко увяз в этой сцене.
      - А как обстоят дела с религиозными обрядами? - спросил я
безо всякого  интереса, невольно  входя в  навязанную  мне  роль
инспектора.
      Его возбуждение росло, он почти шипел, а глаза его горели
и  слезились,   его   распирало   от   упоения   доносительства,
облеплявшего его губы беловатым налетом слюны.
      - Ну, что с обрядами?
      Он  нетерпеливо   скривился,  набираясь   смелости  перед
тяжестью обвинений, которые ему предстояло предъявить.
      - Проповеди не вдохновляют ни на какие начинания, не дают
ощутимых результатов,  правила подслушивания нарушаются сплошь и
рядом, и  в Секции Высших Предначертаний злоупотребления привели
к скандалу,  который удалось кое-как замять лишь благодаря тому,
что тайный  брат Малькус  сумел наладить  отношения с  ризничим,
которому он  в порядке  обмена посылает  для  покаяния  девиц  с
девятого, разумеется,  соответствующим  образом  настроенных,  а
аббат-офицер Орфини  вместо того, чтобы уведомить, кого следует,
ударился в мистику, толкует о неземных наказаниях...
      - Космических?
      - Если  бы! Ох,  прошу извинить...  не знаю, к сожалению,
звания...
      - Ничего, это не важно.
      - Понимаю. Можно толковать о "наижесточайших карах", имея
под рукой столько эффективных приспособлений, благодаря коллегам
из Турции...  Но ведь,  вдобавок ко  всему, тайный  брат Малькус
направо и  налево распускает  слухи о  том, что  он  расшифровал
Библию. Вы понимаете, что это означает?
      - Богохульство,- предположил я.
      - С богохульством Всевышний справится как-нибудь сам, это
для него  не впервой.  Речь идет  о целом  учении! Теологические
основы теории святого отступничества.
      - Хорошо,- нетерпеливо перебил я его.- Давайте перейдем к
фактам. Этот  тайный брат  Малькус... Как  все это выглядит? Но,
ради Бога, самую суть.
      -  Слушаюсь.  О  том,  что  брат  Малькус  триплет,  было
известно давно  -  способ,  которым  при  пении  псалмов...  Ну,
понимаете, брат  Альмугенс должен  был иметь  с ним  дело...  мы
подсунули ему  нескольких штатских...  он, лежа крестом, подавал
знаки...  ну,   нарушение  параграфа   четырнадцатого...  а  при
квартальном  обыске   в  ризе   его   офицера-исповедника   были
обнаружены вшитые двойные перекрученные серебряные нити.
      - Нити? А зачем, собственно?
      -  Ну   как  же...   для  экранирования   подслушивающего
устройства. Я лично вел следствие среди причащающихся...
      - Благодарю,-  сказал я,- пожалуйста, достаточно. В общих
чертах я сориентирован. Вы можете идти.
      - Но ведь я только начал...
      - До свидания, брат.
      Монах выпрямился,  вытянул руки по швам и ушел. Я остался
один.  Итак,   религиозные  обряды   вовсе  не   были  побочным,
дополнительным  занятием,   чем-то,  предназначенным  для  траты
свободного  времени,   но  выполняли  роль  оболочки  нормальной
служебной деятельности.
      Я посмотрел  на мертвого. Палец его задрожал еще сильнее.
Я невольно  приблизился к  гробу. "Надо  бы уходить,  пожалуй",-
подумал я.  Но  рука,  которую  я  держал  в  кармане