обмануть
шпиона, предать провокатора?
      Но ведь  он сказал мне о докторе, сервировке и лилейной -
следовательно, он  знал, а значит, он знал и то, что я убегу, не
вернусь к нему. Как же тогда он мог требовать моего возвращения,
почему заставил  дать обещание?  Или он,  несмотря ни  на что, в
самом  деле   рассчитывал  на  это?  На  чем  основывал  он  эту
уверенность?
      Пойду, решил  я. Это  будет последним  штрихом.  И  тогда
бегство, которое  я предприму  позже, станет чем-то большим, чем
бегство -  оно будет вызовом, брошенным всему Зданию, ибо я тоже
мог действовать  скрытно, ложью и коварством, как оно, ведя себя
при этом  так, словно от меня исходит сияние милосердия, доброты
и любви ко всем людям.
      Я  развернулся   под  взором  неподвижного  стража  и  по
ступенькам, а  затем коридорами  вернулся к  лифту. Он  все  еще
стоял  здесь,  незанятый.  Маленькая  комнатка  приняла  меня  в
красноватое  сияние  плюша,  раздалось,  после  нажатия  кнопки,
далекое, едва  слышное пение  электромоторов, защелкали контакты
минуемых этажей,  я поплыл  в недра  Здания,  мимо  кирпичных  и
отштукатуренных разрезов его бесстрастных стен.
      Коридор,  знакомый,   белый,  с  двумя  рядами  блестящих
дверей, вел  меня длинными  переходами среди  идущих  поодиночке
офицеров и  с папками,  и без  папок, седых, худых, плечистых, а
один, последний,  которого я  миновал за несколько шагов до моей
ванной комнаты,  был веселый, толстый и пыхтел - тяжело ему было
нести целую охапку бумаг...
      Я закрыл за собой внешнюю дверь.
      Передняя  была  пуста,  но  в  ней  отчетливо  различался
чрезвычайно  настойчивый,   металлический  звук,  раздающийся  в
тишине.
      Я распахнул дверь в ванную, вдохнул, задохнулся и замер.
      Он лежал  в заполненной водой ванне нагой, с перерезанным
горлом.
      Намокшие  волосы   стали  единой  поблескивающей  массой,
беловатой  на  висках  от  седины,  поскольку  голова  его  была
вывернута набок,  к выложенной  кафелем  стене,  лицо  его  было
погружено в  воду, а  сжатая, сведенная  судорогой рука  все еще
держала бритву.
      Кровь вытекала  из ужасной  раны в  воду и  смешивалась с
ней, но не полностью - в глубину уходили темные изгибы и полосы.
      Я закрыл  дверь на защелку, чтобы остаться с ним наедине,
и подошел к ванне, но даже тогда я не увидел его лица, так как в
последнее мгновение  он  отвернулся,  словно  испугался  бритвы,
словно не хотел ее видеть, или же будто бы пытался спрятаться от
меня даже тогда, когда я его найду.
      Я понял, что он просто обязан был так с собой поступить.
      Поскольку что  бы он  ни говорил, как бы ни клялся, я все
равно бы ему не поверил.
      Только так он мог показать, что ничего от меня не хочет и
ничего от меня не требует, что ничем он мне не грозил и ни в чем
не лгал - лишь умирая он доказывал, что это так, и это было все,
что он мог для меня сделать.
      Я  оглядел   ванную.  Одежда   лежала  под  умывальником,
аккуратно сложенная,  вдали от  ванны, словно он не желал, чтобы
она оказалась запачканной кровью.
      Если бы  он оставил какой-нибудь знак, что-то написанное,
какое-нибудь послание, последнюю волю, предостережение, наказ, я
бы снова насторожился.
      Он знал  об этом  и оставил только это нагое тело, словно
желая обнаженностью  своей смерти уверить меня, что не во всем я
окружен изменой,  что есть ведь что-то последнее, окончательное,
имеющее такое значение, которого никакие уловки уже не изменят.
      И убивая  таким  образом  себя  ради  меня  -  он  и  сам
спасался.
      Я осторожно наклонился над ванной.
      Почему он в последнюю минуту отвернулся?
      Большие капли  воды собирались у среза крана, разбивались
о  поверхность   воды,  которая   становилась  все   краснее,  и
расходились по ней кругами - ужасный, истязающий уши звук.
      Мне надо  было иметь  уверенность.  Я  приподнял  его  за
холодный затылок.  Он от  этого весь  повернулся, как деревянная
колода, и  из воды  вынырнуло его лицо, залитое, словно слезами,
водой, которая  заполнила ему глаза и дрожала в щетине на щеках.
Мне надо  было иметь  уверенность. Бритва? Я не мог вынуть ее из
оледеневшей руки.  Почему он сжимает ее так крепко? Разве сжатые
пальцы не  должны были расслабиться с последними ударами сердца?
Почему он  не отпускает  ее, хотя  я с такой силой ее выламываю?
Почему глаза  его полны  фальшивых слез?  Почему он лежит не как
придется,  а  так  величественно,  словно  изваяние?  Почему  он
спрятал лицо?  Почему в водопроводных трубах раздался вдруг рев,
вой и клокотание? Почему?
      - Отдай  бритву, провокатор! - дико закричал я.- Сволочь!
Мерзавец! Отдай бритву!!!