но  грозившей лопнуть  лысиной -  лишь дряблая
шея неестественно  белела под  ней -  зазвонил о стекло, а когда
это не помогло, швырнул бутылку об пол.
      Звук бьющегося стекла вызвал мгновенную тишину, в которой
он попытался заговорить, опершись на руки, но ему мешал душивший
его смех.  Он лишь  подавал дрожащими  руками знаки,  чтобы  все
подождали. Наконец он выдавил:
      - Гулянка! Товарищеская игра! Загадки!
      - Ладно! - проревели все.- Пущай! Давайте! Кто первый?
      - На  равнине Дом стоит, жизнь вмещая бурную. Эх, люби же
крепко ты душу агентурную,- это вопил Баранн.
      -  Господа,  братья  милые!  -  пытался  перекричать  его
толстый.- Номер первый: кто видел инструкцию?
      Ответом  был   взрыв  хохота.  Я  содрогнулся,  глядя  на
дергающиеся тела и разинутые рты. Крематор и юноша почти рыдали.
Юноша пискнул:
      - Ухо от селедки!
      Снова удерживаемые  нетвердой рукой  рюмки со  стеклянным
звоном  сошлись   над  скатертью.  Умиленный  крематор  покрывал
поцелуями теперь  уже внутренние  стороны своих ладоней. Баранн,
сидевший напротив меня, опрокинул в рот рюмку водки.
      Я обратил  внимание, что  при этом он ткнул краем рюмки в
нос, и  тот затем  не восстановил  свою форму, а так и остался с
вмятинкой  посередине.   Хозяин  носа  этого  даже  не  заметил.
"Видимо, восковой"  - решил  я, но  впечатления на  меня это  не
произвело. Толстый, которому становилось все жарче, обнажился до
пояса, повесил  через плечо  пижамную  куртку  и  теперь  сидел,
поблескивая потом  на густой  растительности на  груди,  жирный,
отвратительный. Затем он отстегнул и уши.
      - Ибо  здесь шпионства  рай, рай  здесь для  шпионства! -
вдруг стали  петь на  два голоса  Баранн и  юноша. Голубые глаза
юноши блуждали теперь совсем уже безумно.
      Оторвавшись   от    целования   своих    рук,    крематор
присоединился к ним, декламируя:
      - Ты  хватаешь эти  документы! И читаешь эти документы! И
глотаешь эти документы!..
      - Господа,  загадка номер  два: что  такое супружество? -
плотоядно гудел  раздетый апоплектик,  похожий в  таком виде  на
заросшую волосами женщину.
      - Это  наименьшая ячейка шпионства,- ответил он сам себе,
так как никто его не слушал.
      Раскрасневшиеся орущие  лица раскачивались  у меня  перед
глазами. Мне казалось, что Баранн, шевеля ушами, подает какие-то
знаки крематору,  но скорее всего это просто почудилось: оба они
были  слишком   пьяны.  Семприак   схватил  вдруг  чужую  рюмку,
опорожнил ее,  швырнул об  пол и поднялся, пошатываясь, на ноги.
Водка и слюни стекали у него по усам.
      - Ну!  Теперь ты  совсем хорош!  - кричали ему.- Господа!
Внимание!   Облик    особы   высокого   ранга!   Повышение   ему
соответствующее!
      - Тихо! - проревел крематор.
      Он был  страшно бледен  и покачивался,  будучи не в силах
удерживать равновесие.  Широко расставив руки, он оперся о стол,
откашлялся, вытер слезы и, скаля беличьи зубы, жалобно затянул:
      - О, молодость моя! Детство мое святое, и ты, дом родной,
отчизны сторона!  Где же  вы? И где ныне я давний-предавний? Где
ручки мои  маленькие с  пальчиками розовенькими,  крохотными? Ни
одного их у меня не осталось! Ни одного! Прощайте... А глистам -
нет...
      - Перестань!  - отрывисто бросил ему  Баранн, оторвавшись
от тщательного  вынюхивания чего-то  своим ставшим  уже  плоским
носом. Затем  смерил взглядом  сидевшего рядом  с ним  юношу  и,
прикладывая ему ко рту горлышко полной бутылки, прошипел:
      - Да не слушай ты его! - и придержал ему голову.
      Принужденный  пить,   тот   быстро   опорожнил   бутылку.
Бульканье,  которое  при  этом  раздавалось,  было  единственным
звуком в  наступившей  мертвой  тишине.  Крематор,  прищуренными
глазами следивший  за понижавшимся  уровнем жидкости,  прочистил
горло и продолжил:
      - Ужель  в ответе  я за  руку мою неловкую? За носище? За
палец мой?  За зуб  сгноившийся? За скотство мое? Вот стою я тут
пред вами, бытием изведенный...
      Он замолчал,  так как  произошло нечто  необычное. Худой,
отнимая от  губ молокососа  опорожненную бутылку  - тот  тут  же
повалился ему на руки - сказал спокойным трезвым голосом:
      - Ну, довольно же.
      -  Хм?   -  буркнул   апоплектик.  Затем  наклонился  над
полулежащим юношей,  приподнял поочередно его веки и посмотрел в
зрачки. Вроде  бы удовлетворенный  этим  осмотром,  он  небрежно
отпустил тело,  которое с  шумом  повалилось  под  стол.  Вскоре
оттуда стал доноситься тяжелый, прерывистый храп.
      Крематор сел,  старательно  вытер  лицо  и  лоб  платком,
поправил усы. Другие тоже задвигались, закашляли, зашевелились.
      Я осматривался  вокруг и  не  верил  собственным  глазам.
Румянец исчезал,  они укладывали  на тарелки  брови, родинки, и,
что удивительнее всего, глаза у них прояснились, лбы стали вроде
бы разумнее,  с лиц  сошла службистская распущенность. Худой - я
по-прежнему мысленно  называл его  так, хотя  теперь он вроде бы
заметно пополнел  - придвинулся  ко мне  со  стулом  и,  любезно
улыбаясь, сказал вполголоса:
      -  Надеюсь,   вы  извините  нас  за  этот  маскарад.  Это
чрезвычайно   неприятная    вещь,   но    она    была    вызвана
обстоятельствами, которые  превыше нас.  Поверьте, ни  одному из
нас это  не  дается  легко.  Человек,  даже  только  притворяясь
скотом, обязательно в некоторой степени оскотинится...
      - А  потом оскотится!  - бросил через стол крематор. Он с
очевидным неудовольствием рассматривал свои руки.
      Я не мог выдавить ни слова.
      Худой  оперся   рукой  о  мой  стул.  Из-под  его  пижамы
выглянули манжеты вечерней рубашки.
      - Оподление  и отподление,-  сказал он,- извечный маятник
истории, качели над бездной.
      Затем он снова обратился ко мне.
      - Теперь только вы остались нашим гостем в обществе, быть
может, чересчур академичном - абстрагистов, так сказать...
      -  Как?..  Извините...-  пробормотал  я,  еще  не  совсем
пришедший в себя от внезапной метаморфозы.
      - Да-да,  поскольку все  мы  здесь  являемся,  собственно
говоря, профессорами. Это вот профессор Глюк.
      Он указал  на толстого,  который не без труда выволок из-
под  стола   храпевшего  юношу  и  привалил  его  к  стене.  Под
распахнувшейся пижамой  стал  виден  офицерский  мундир  мнимого
аспиранта.
      - Глюк  является руководителем обеих кафедр инфильтрации,
знаете ли.
      - Обеих?
      - Да.  Агентуристики и провокаторики. Как камуфляжист, он
не имеет  себе равных. Кто, как не он, подменил половину звезд в
Галактике?
      - Баранн!  Это же служебная тайна,- полушутя упрекнул его
толстый профессор.
      Приведя себя  и собственную  одежду в  порядок,  он  взял
бутылку с минеральной водой и обильно окропил свою лысину.
      - Тайна? Теперь-то? - усмехнулся Баранн.
      - А точно ли он в отключке? - спросил крематор.
      Закрыв лицо  руками, он,  казалось,  боролся  с  шумом  в
голове, вызванным водкой.
      - Действительно,  для молокососа  он храпит  чересчур  уж
громко,- вставил я.
      Я уже  сообразил, что  все это время они старались опоить
переодетого в пижаму офицера.
      - Какой он там молокосос! Он, быть может, нам даже в отцы
годится,- пропыхтел  толстый профессор, осторожно вытирая лысину
и потягивая при этом минеральную воду из стакана.
      - На Глюка можно положиться. Это старый практик.
      Баранн улыбнулся  мне и  приподнял свешивавшуюся  до пола
скатерть. Я увидел, что апоплектический ученый кончается тут же,
за уголком стола.
      - Ложноножки,- пояснил в ответ на мой ошеломленный взгляд
ученый.- Удобная вещь, в самый раз для подобных случаев.
      - Значит, вы все тут профессора?
      Я, к сожалению, трезвым не был.
      - За  исключением коллеги крематора. Ну, его-то должность
стоит над  всеми отделами,- добродушно сказал Баранн.- Как глава
факультета кадаврологии  и попечитель  - ведь  "Сохранение  его,
сожжению подобное",- он заседает в сенате академии.
      - Ах,  господин Семприак  все-таки является крематором? Я
полагал, что...
      - Что это лишь прозвище? Нет.
      Баранн кивнул  в сторону спящего "аспиранта", от которого
исходили немузыкальные звуки храпа.
      - Однако  он получил все же общее представление. Нелегкое
это дело...
      -  Не  жалуйся,  Баранн,  у  нас  сегодня  и  так  прошло
неплохо,- сказал  толстый профессор,  отодвигая стакан.-  Иногда
половину ночи  приходится распространяться о доблестных шпионах,
старинных агентурах,  честных  подтасовках,  да  разбавлять  это
секретными  песнями  -  о  кордегардах,  заморском  шпионстве  и
прочем, прежде  чем сладим  с таким вот. Ну, а зимой еще дрова в
камине должны  в соответствующие  моменты потрескивать  при всех
этих  небылицах.   Коды,  шифровки,   поем,  от   окон   дует...
Естественно, я каждый раз простужаюсь.
      Он зябко передернул плечами.
      - Именно так,- отозвался крематор.
      Откинувшись на  стуле,  все  с  таким  же  мнимо-беличьим
лицом, с  которого исчезло,  однако, выражение  бюрократического
отупения, он, язвительно скривившись, затянул:
      - Эх, братья, шпионская дружина!
      - Ключник,  ну  хватит  же,  слушать  этого  не  могу!  -
взмолился профессор Глюк.
      - Ключник? - с удивлением спросил я.
      - Вас  удивляет, что  мы называем Семприака ключником? Ну
что ж,  мы, конечно,  профессора,  но  у  нас  есть  и  шутливые
прозвища, сохранившиеся  еще со  студенческих времен.  Глюк  был
окрещен сокурсниками  выродком, слово  же  "ключник"  -  синоним
"привратника",  то   есть  ведет  к  тем  же  корням,  поскольку
привратник в  некотором смысле  занимает пост  у дверей, а двери
Здания имеют лишь одну, к нам обращенную сторону.
      У меня  не было  уверенности,  что  я  его  действительно
понял, но пытаться уточнять я не посмел и заговорил только после
некоторой паузы:
      - А  могу я спросить, какова ваша специальность, господин
профессор?
      - Почему  же нет? Я читаю курс зданиеведения, кроме того,
веду семинары  по десемантизации, ну и еще, так, слегка, копаюсь
в разведстатистике, агентуристике, шифромантике, но это для меня
скорее уже хобби.
      -  Истинная  добродетель  похвал  не  боится,-  отозвался
Глюк.- Профессор  Баранн является творцом теории вдалбливания, а
его казуистика  измены  и  прагматика  предательства  охватывает
широкие массы  триплетов и  квантиплетов - когда он начинал, ему
такое даже  не снилось!  Ну, так чего мы сидим? "Теперь, друзья,
давайте выпьем!"  - С  этими словами он взял в руки откупоренную
крематором бутылку.
      - Как  же так?  - спросил  я, сбитый  с толку.- Мы теперь
будем пить?
      - Вы куда-нибудь торопитесь? Жаль. Зачем же иначе мы тут,
по-вашему, собрались?
      - Да  нет. Но  мы уже  столько выпили...  Извините, что я
говорю с некоторым трудом, но...
      - О,  ничего страшного.  Однако то  не в счет. То была, с
вашего   позволения,    операция   по    отвлечению   внимания,-
снисходительно объяснил  мне толстый профессор.- Впрочем, теперь
будем уже  безо всякой  водки. Ликерчик,  легкое вино,  арачок и
прочее в  том же  духе. Мозговые извилины после промывки следует
прополаскивать, чтобы лучше работали.
      - Ах, так...
      Бутылка снова  совершила круг  по столу.  Потягиваемый  с
благоговением благородный  напиток  быстро  улучшал  настроение,
слегка  упавшее   от  только   что  произошедших   событий.   Из
возобновившегося  разговора   я  узнал,   что  профессор  Баранн
занимается, помимо всего прочего, еще и эллинистикой.
      - Таким отвлеченным занятием? - удивился я.
      - Отвлеченным? Что вы говорите! А троянский конь, который
положил начало  криптогиппике? А разоблачение Одиссеем Цирцеи? А
музыкальная маскировка  сирен? А опознавание пением, плясками? А
Парки, а агентурный лебедь Зевса?
      - А  знакома ли  вам опера  "Сельская честь"?  -  спросил
Семприак.
      - Нет.
      -  Эллинистика  -  это  наша  сокровищница!  -  продолжал
Баранн, не обращая внимания на комментатора.
      - Да,  действительно,- согласился я.- А можно узнать, чем
занимается  область   науки,   избранная   профессором?   Эта...
десемантизация... Я прошу прощения, но как невежда...
      - За  что просить прощения? Речь ведь идет о сущности, не
так  ли?   Чем  является   бытие  наше,   как  не  беспрестанным
шпионством? Подсматривание  Природы...  Спекулятором  в  Древнем
Риме  называли   как  исследователя-ученого,   так   и   шпиона-
разведчика, ибо  ученый -  шпион по возвышенности духа и по силе
разума, а  следовательно, он  - подтасовка.  Человечество в лоне
Бытия...
      Он налил. Мы чокнулись.
      - Вам  это удивительно?  Что ж, это стремление человека к
тайне известно с давних времен. Уже в Средневековье были сыскные
отделения. Эспионизм  - от  "эспион",  шпион  -  один  из  самых
интересных стилей в искусстве. На фресках иногда можно встретить
парящие длинные  ленты -  это, к  вашему  сведению,  свитки,  на
которых  ангелы   писали   доносы.   Костный   мозг,   то,   чем
_нашпигованы_ кости,  означает  опять-таки  шпионскую  сущность.
Далее,  диалектически   вульгаризованое  "шпик"   происходит  от
заостряющегося в  "шпиль" в  борьбе с  природой ум.  Ум же у нас
подозрительный, суспеккланцивилистический.  Да, так  о чем это я
говорил? Коньячок  смешал мне  ряды. Ага!  Мой предмет! Так вот,
мой  дорогой,  я  тут  только  что  не  раз  повторял  "значит",
"означает" -  то есть,  мы имеем  дело со  значениями, а  с ними
нужно быть  поосторожнее! Человек  с незапамятных  времен ничего
другого не  делал, как только придавал значения камням, черепам,
солнцу, другим человеческим существам, а придавая значения, он в
то же  время  создавал  сущность,  такую  как  загробную  жизнь,
тотемы, культы,  разнообразные мифы,  легенды, любовь к отчизне,
небытие -  вот так  все и  продолжалось. Приданный  словам смысл
регулировал человеческую жизнь, был основой, базисом, но в то же
время  ловушкой,   ограничением!  Знания  старились,  уходили  в
прошлое, следующему  поколению не  казалось, однако,  что  жизнь
предыдущего прошла  даром, того, которое молилось несуществующим
богам,  верило   в  философский   камень,  упырей,   флогистоны.
Наслоение,   расслоение    и   исчезновение   значений   считали
естественным  процессом,   семантической  эволюцией,   пока   не
произошло крупнейшее в истории открытие. О, такой отзыв о чем-то
стал теперь  заурядным, его  подвергли девальвации, теперь любое
новшество так  называют, но, однако, прошу мне поверить, хотя бы
ради коньяка. Именно так, прозит!
      Он налил. Мы выпили.
      - Итак?  -  сказал  Баранн,  задумчиво  улыбнулся,  потом
поправил сбившийся  нос.- К  чему мы пришли? Да! Десемантизация!
Это вещь весьма тривиальная: изымание смысловых значений.
      -  Как   так?  -   глуповато  спросил   я.  Затем  умолк,
устыдившись. Он этого не заметил.
      - Значения  нужно изымать!  -  твердо  произнес  Баранн.-
Наука уже  в изрядной  мере запутала  нас, заклеив  все  толстой
скорлупой многозначительности, допустимости различных толкований
- и вот я не расщепляю атомы, не потрошу звезды, но постепенно и
методично, полностью и всесторонне изымаю Смысл.
      - Но  не является  ли это,  однако,  в  некотором  смысле
уничтожением?
      Он  быстро   глянул  на  меня.  Остальные  зашептались  и
умолкли. Офицер у стены все храпел.
      - С  вами интересно  говорить. Уничтожением?  Ну  что  ж,
когда вы  что-либо создаете  - ракету  или вилку - с этим обычно
связана  уйма   хлопот,  сомнений,   сложностей!  Но   когда  вы
уничтожаете  -   я  умышленно   прибегаю  к   этому  упрощенному
определению, поскольку  вы воспользовались  им -  что бы об этом
потом ни  говорили, это  является простой  и вполне определенной
акцией.
      - Значит  ли это, что вы одобряете уничтожение? - спросил
я.
      Я тщетно  боролся с  глуповатой усмешкой, которая кривила
мне губы,  но они давно уже были будто бы не мои и растягивались
все шире.
      - Э-э, это не я, это коньяк,- сказал он.- Э-э...
      Он слегка коснулся моей рюмки. Мы выпили.
      - А впрочем, нас ведь нет,- добавил он неохотно.
      - Как вы сказали?
      - Знаете  ли вы,  чему  равна  математически  вычисленная
вероятность для  произвольной массы  материи  космоса,  что  она
будет вовлечена  в ход  жизненных процессов,  хотя бы в качестве
листа, колбасы,  или воды,  которую выпьет  живое существо?  Как
глоток воздуха,  который кто-то  вдохнет? Один  к  квадриллиону!
Космос беспредельно  мертв. Лишь  одна частица  из  квадриллиона
может попасть  в круговращение  жизни, в  круговорот рождения  и
гниения -  какая  же  это  неслыханная  редкость!  А  теперь,  я
спрашиваю: какова  вероятность быть  вовлеченными в жизнь не как
пища, вода,  воздух, а  как  живое  существо?  Если  мы  возьмем
отношение всей  материи  космоса,  омертвелых  солнц,  истлевших
планет,  той   грязи  и   пыли,  называемой  туманностями,  этой
гигантской парилки,  этой  клоаки  зловонных  газов,  называемой
Млечным Путем,  огненной ферментации, всего этого мусора, к весу
наших тел,  тел всех  живущих, и  вычислим вероятность,  которую
имеет какая-либо кучка материи, эквивалентная телу, стать когда-
нибудь  живым   человеком,  то  окажется,  что  эта  вероятность
практически равна нулю!
      - Нулю? - повторил я.- Что это значит?
      - Это  значит, что все мы, те, кто тут сидят, не имели ни
малейшего шанса начать свое существование, эрго - нас нет.
      - Как, извините?
      Я непонимающе  часто заморгал,  словно бы что-то застлало
мой взгляд.
      - Нету  нас,- повторил  Баранн. И  вместе со всеми своими
товарищами разразился смехом.
      Я только  теперь понял,  что он шутил, утонченно, научно,
математизированно, и  потому тоже  - из любезности, поскольку не
чувствовал себя веселым,- засмеялся.
      Пустые бутылки  со стола  исчезли, на их местах появились
новые, полные.
      Я прислушивался  к разговору ученых как прилежный, но все
менее улавливающий  что-либо слушатель.  К тому  же, я и в самом
деле был  уже пьян. Кто-то, кажется, крематор, провозгласил стоя
похвалу агонии как испытанию силы. Профессор Глюк дискутировал с
Баранном об  опровергательстве  и  психофагии  -  а  может,  это
звучало как-то  иначе? -  затем  речь  зашла  о  каких-то  новых
открытиях, о  "мистификационной машине". Я пытался привести себя
в чувство,  садился преувеличенно прямо, но моя голова все время
подавалась вперед,  я впадал  в короткое  оцепенение,  во  время
которого как  бы отдалялся  от говорящих,  вдруг  переставая  их
слышать, пока  какая-то отдельная фраза не звучала у меня в ушах
отчетливо, снова приближая к ведущим беседу профессорам.
      - Уже готов? - сказал вдруг кто-то.
      Я хотел  было посмотреть на него, но, поворачивая голову,
почувствовал, как  же ужасно  на самом деле пьян. Я уже не думал
ни о  чем, теперь только мною что-то думало. В облаке мелькающих
искр я  придерживался руками за стол, а потом как собака положил
горевшее лицо на его край.
      Прямо  перед   глазами  у  меня  оказалась  ножка  рюмки,
стеклянная косточка,  тонюсенькая, как стебелек. Растроганный до
слез, я  тихонько шептал ей, что я был и остаюсь настороже. Надо
мной продолжали  петь и  рассуждать,- поистине  неодолимы  мозги
ученых!
      Потом все исчезло. Должно быть, я заснул, не знаю только,
надолго ли.
      Когда я  проснулся,  голова  моя  по-прежнему  лежала  на
столе. Я  отлежал щеку, она горела. Под носом у меня на скатерти
были рассыпаны крошки. Я услышал голоса:
      - Космос...  весь космос  фальсифицирован... моя  вина...
признаюсь...
      - Перестань, старик...
      - Приказано мне было, приказано...
      - Перестань, неприятно. Выпей воды.
      - Может, не спит? - раздался другой голос.
      - Э, спит...
      Они притихли,  поскольку я  поше