,  -- сказал я, -- зачем вам  было меня спасать? Ведь это не
входит в ваши обязанности.
     -- Несколько странные представления о  задачах и обязанностях персонала
спасательной станции, -- наклонив голову набок, задумчиво заметил Лакост.
     Он, кажется, шутил.
     -- Спасательной? -- переспросил я.
     -- Ну, да, -- невозмутимо подтвердил он.
     Это  было  здорово  придумано.  Спасательной?!  Нет,  вы  подумайте  --
спасательной! Я захохотал.
     -- От чего же  вы  спасаете?  Ведь каждый может узнать... Нет, молодцы,
люди! Люблю здоровый юмор. Спасатели...
     Все  почему-то  смотрели  в  стороны,  словно  тактично  ждали, когда я
перестану смеяться.  А я не переставал. Уж  очень  это  мне  понравилось  --
спасать людей,  которые знают, что все  равно они не  погибнут. Когда-то это
называли "мартышкин труд".
     -- А  вот  что,  ребятки, -- сказал  вдруг круглолицый с полотенцем, --
начихаем-ка мы  на  законы  гостеприимства,  возьмем  уважаемого  гостя  под
локотки и скинем-ка его  со  стартовой  площадки. Разбиться он,  разумеется,
разобьется,  но что-нибудь  да  уцелеет. Кусочки  соберем  --  придется  мне
поработать;   руки-ноги   заменим  биоквантовыми   протезами,   всякие   там
печенки-селезенки  поставим  наилучшие,  патентованные.  Память  восстановим
почти полностью  --  это я  гарантирую,  запросим  в профилакториуме  снимок
нейронной структуры... А?
     Я уже не смеялся.
     -- Слух обеспечим отменный, -- Джабжа перекинул салфетку через согнутую
руку, наклонил голову, ухмыляясь. -- Зрение -- острейшее. Обоняние -- высшей
кондиции. Не угодно? И потом живите  себе  все положенные вам годы  с миром,
живите -- поживайте, детей... -- Он быстро глянул в сторону Илль и осекся.
     -- Ладно, -- сказал он, --  отставить избиение младенца. Присутствующим
ясно, что с горок лучше  не падать.  Чтобы прожить свои  положенные годы, --
опять свирепый  взгляд  в мою  сторону,  -- по  возможности  с  собственными
конечностями.  Ну, а о тех, кто  по тем  или иным причинам не удосужился еще
обратиться в  Комитет "Овератора", я  даже  и  не  говорю  --  для  них  это
совершенно противопоказано,  --  и он снова с минимальной дружелюбностью  --
слишком демонстративной, однако, чтобы быть искренней, -- глянул на меня.
     Свирепость у  него была уморительная, и  это несколько примирило меня с
только что  преподанным  мне уроком.  Да, годы,  проведенные в  одиночестве,
здорово сказываются на психике.
     Лакост, видимо, думал о том же:
     --  Вы  ведь  тот  самый механик,  который просидел одиннадцать  лет на
каком-то буе?
     Все знают. Я кивнул.
     -- Какого же  черта вы молчите? -- вдруг взорвался  Джабжа. -- В кои-то
веки  выудишь в  горах интересного человека, а ему и  в  голову не  приходит
отплатить за гостеприимство. Выкладывайте, что там с вами приключилось.
     Этот  Джабжа  распоряжался,  словно  он  был  начальником  базы.  Милый
дворняга. Но  я  был ему благодарен уже  потому,  что  носик  на черноглазой
рожице поехал круто вверх, чтобы никто не забывал,  кто именно выудил  меня,
такого интересного, из ледяной могилы.
     -- Я думаю, что в  общих чертах вы и сами все знаете,  --  попытался  я
скромно увильнуть от рассказа.
     -- Рассказывайте же! Ну!
     Ишь, какой капризный головастик!
     И вдруг  светлое лицо Саны встало передо мной. "Не надо... Не вспоминай
об этом... Не теряй на это времени -- нашего времени..."
     Эти  ребята ждали  от  меня  веселых приключений. Кос-мический  вояж  с
десятилетней остановкой. Тайна рокового буя  и  искушение святого Антония на
современный лад.  А  для меня это были те, четверо, которые погибли в первые
же минуты этих лет и продолжали оставаться со мной до сих пор. Я был виновен
перед ними,  и  ни  доводы  собственного  рассудка,  ни воля  Саны  не могли
заставить меня оправдаться или позабыть о них.
     --  Вы  ведь  были  там  не один.  Как  же  произошло, что остальные не
вернулись?
     Я посмотрел на Джабжу  с ненавистью. Что он лез ко  мне? Какое он  имел
право спрашивать  о том, в  чем я был не виновен перед людьми?  А уж то, что
касалось меня  самого, я никак  не  собирался раскрывать  здесь, в  каком-то
случайном уголке, где мне суждено провести одну ночь.
     --  Мы  осмотрели  буй  и  кое-что подремонтировали.  --  Я  постарался
отделаться  краткой  информацией, --  Получили с  Земли "добро" на  обратный
вылет  и поднялись с буя. Два раза обошли вокруг него,  потому что, когда мы
прилетали, его сигнализационная  система  работала нечетко. На  первом витке
все  было хорошо,  а  на втором  сигналы стали гаснуть.  Потом нас  швырнуло
обратно к поверхности... Я тогда не понял, что это  происходит  против  воли
командира корабля. Я думал, что он сознательно возвращается, чтобы устранить
недоделки.  Мне было не до того -- ведь система сигнализации целиком  лежала
на моей совести.
     -- Ну?.. -- сказал сдержанный Лакост.
     --  Я  занял  межпланетный фон, так  как  на ультракоротком не  смог бы
связаться с киберцентром буя, и вызвал дежурных "гномов" из сектора приема и
сигнализации.  "Выходите  первым!"  -- крикнул  мне  командир,  и  я, еще не
снявший  скафандра,  выскочил  из  корабля и громадными прыжками  бросился к
появившимся  из  лифта "гномам".  В  последний  момент  мне показалось,  что
командир  и  механик-фоновик  с  отчаянными  лицами  что-то выколачивают  из
межпланетного фона. Я это вспомнил потом, когда стал все вспоминать. А тогда
я бежал к роботам, и самый большой из них неожиданно схватил меня и бросился
в  лифт. Я закричал и  стал вырываться,  но вы понимаете, что  этого сделать
нельзя, если робот  выходит из подчинения. Лифт полетел вниз с ускорением не
меньше  земного  свободного  падения,  и когда  он  остановился  на  среднем
горизонтальном уровне, толчок был слишком силен, и я потерял сознание.
     Собственно говоря, это было все. Что я мог им еще  рассказать? Как  мне
мерещились их крики, стуки и скрежет металла? Как я боролся с роботом, мешая
ему спасать меня? Как до сих пор...
     -- Вы были самым молодым на корабле? -- тихо спросил меня Джабжа.
     -- Да, -- ответил я, не зная, к чему этот вопрос.
     -- И он приказал вам выйти первым...
     Да, я  должен был выйти  первым  и спуститься в отделение фонотронов. Я
был самым молодым...  И меня ждала Сана. Командир знал, как она  меня ждала.
Он приказал мне идти первым. Может быть, он еще что-нибудь передавал мне, но
ультракороткие фоны уже молчали.  А я даже не успел оглянуться и посмотреть,
вышел ли кто-нибудь следом за мной или нет.
     -- Я  думаю, что никто больше не вышел,  -- задумчиво сказал Лакост. --
Раз начала отказывать  аппаратура,  то не  могла работать  и выходная камера
корабля.
     --  Можно  было вырезать  люк изнутри, --  предложил Туан,  словно  это
сейчас имело какое-нибудь значение.
     -- Нет, -- сказал Джабжа, -- Время. Они не успели бы этого сделать.
     --  Почему  на буе  не  было  приспособления  для  мгновенного переноса
корабля к ангарному лифту? -- не унимался Туан.
     Откуда я знал, почему его не было.
     -- Теперь это есть везде, --  сказал Лакост, -- но  разве  их спасло бы
это?
     Я кивнул:
     -- Ангар находился на глубине пятидесяти метров. Они не успели бы выйти
из  корабля,  как излучение  достигло  бы смертельной  плотности, а  металл,
деформируясь, расплющил бы звездолет, как он и сделал это со всем ангаром.
     -- Но ведь излучение проникло вглубь не мгновенно?
     -- Достаточно быстро. Меня спасло еще и то, что металл, уплотняясь, сам
становился  изолирующим   слоем.   Да   еще  защитное  поле  после   каждого
горизонтального уровня -- его включал мой "гном".
     -- Это  же смертельно  для тех,  кто оставался наверху!  --  воскликнул
Лакост.
     -- Киберы  принимают свои решения мгновенно. Боюсь, что мой непрошенный
спаситель рассчитал, что те четверо мертвы,  еще  раньше, чем  они перестали
дышать. И тогда все заботы были перенесены на одного меня.
     -- "Непрошенный  спаситель",  --  передразнил  меня Джабжа, --  вы хоть
сохранили того "гнома"?
     --  В  нем  появилось какое-то наведенное  излучение,  он передал  меня
другому роботу, а сам остался в верхнем слое.
     -- Его сделали хорошие люди, Рамон.
     -- Я знаю, Джошуа.
     Мы посмотрели друг другу в глаза.  Я  вдруг понял, что  сделал для меня
этот человек.
     --   Все-таки   остается   загадкой,  каким  образом  металл   приобрел
квазиалмазное  кристаллическое  строение,  до  сих  пор  не известное...  --
говорил Туан.
     -- В вашем "гноме" есть что-то от Леопарда... -- говорил Лакост.
     Илль  молчала,  сложив ладони лодочкой  и уткнувшись  в них носом. Но я
видел, что она не просто слушает меня, а  старается,  как и  все, найти  тот
несуществующий путь спасения тех, четверых, который стал бы моим обвинением,
если бы нашелся. Я был уверен, что искали они честно и ни один не  промолчал
бы, если бы нашел этот путь.
     -- Одиннадцать  лет  иметь над  головой эту жуткую толщу,  -- задумчиво
сказал Джабжа, -- и тех, четверых... Как вы справились с этим, Рамон?
     -- Заставил себя не думать.  Я знал, что вырвусь.  Работал.  Монтировал
роботов. Если бы за мной не прилетели, я все равно вышел бы на поверхность и
послал весточку на Землю.
     -- Вам можно позавидовать.
     --  Не совсем, -- сказал я. -- Как только я вернулся сюда, все началось
еще хуже.
     -- Сознание вины?
     -- Да.
     -- На вашем месте я ничего не мог бы сделать, -- твердо сказал Джабжа.
     -- Я -- тоже, -- сказал Лакост.
     Туан закусил губу и  наклонил голову.  Он был слишком  молод, чтобы так
быстро сдаться. Я  знал, что он еще будет приставать к  Лакосту и Джабже. Он
был слишком хороший парень, чтобы этого не сделать.
     Теперь  молчали все, и это молчание было как  отдача последних почестей
тем, кто сегодня умер, чтобы больше не воскресать в моей совести.  Память --
дело другое. Чем  светлее  память, тем  дольше  для  нее то, что для  памяти
называем мы вечностью.
     Вечная память.
     --  А знаете,  -- сказал вдруг Туан, --  лет  четыреста тому назад  вам
поставили бы памятник. Раньше такой человек считался героем.
     Мы дружно рассмеялись и поднялись из-за стола.
     -- Тогда они и были героями,  -- сказал Джабжа, положив  руку на  плечо
Туана. -- А теперь все  такие. Разве ты на месте Рамона  сошел бы с ума? Или
повесился  бы?  Ты  продолжал  бы  оставаться  Человеком.  Это  давным-давно
перестало быть героизмом, а превратилось в долг.
     -- Тоска, -- сказал Туан.
     Мы снова рассмеялись.
     -- Дурак, -- мрачно резюмировала Илль.
     Внезапно  раздался  протяжный, мелодичный звон. Одновременно все  стены
вспыхнули голубоватым огнем.
     --  Не  волнуйтесь,  --  сказал  мне Джабжа.  -- Это не аварийный.  Это
обыкновенный вызов. Кто-нибудь сломал лыжи или уронил альпеншток.
     Он вместе с Туаном исчез в левой двери. Через несколько  минут вернулся
позеленевший Туан.
     -- Семьдесят четвертый квадрат? -- осведомился Лакост таким безмятежным
тоном, что я понял, что тут кроется какое-то издевательство.
     Туан молча пошел к выходу, надевая шапочку с очками.
     -- Мой глубочайший  поклон  прекрасным дамам! -- крикнул  ему  вдогонку
Лакост.
     Туан хлопнул дверью.
     Вошел Джабжа.
     -- Нехорошо, мальчики, -- сказал  он, обращаясь главным образом к Илль.
-- Неужели его нельзя было заменить?  Ведь там самой молодой --  восемьдесят
лет. И они  вызывают его каждый раз,  когда  он неосторожно подходит к фону.
Ну, ладно, искупи свою черствость заботой о госте. Спокойной ночи.
     Джабжа и Лакост удалились.
     -- В чем дело? -- спросил я.
     -- Туан  мечтает встретить  в  горах прекрасную  незнакомку. А по  нему
вздыхают  все  престарелые   красотки,  посещающие  заповедник.  Эта  группа
вызывает его четвертый раз. Да, красота -- тяжелое бремя.
     -- И все-таки он у вас хороший...
     Илль посмотрела на меня удивленно. Потом медленно ответила:
     -- Да, он у меня хороший.
     С ударением на "у меня".
     -- А теперь  пойдемте,  я ведь здесь  еще  и что-то вроде  горничной  и
должна с приветливой улыбкой указать вам ваши аппартаменты.
     --  Жаль,  что  сейчас  не  дают на чай. Ваш  талант в  роли  горничной
пропадает даром в буквальном смысле слова.
     -- А что бы вы мне дали?
     -- Две серебряные монетки. Каждая по часу.
     -- Как мало!
     -- Тогда одну золотую. Золотая -- это один день.
     -- Это значит, двадцать четыре серебряных... Все равно мало.
     -- Вы маленькая вымогательница. Из вас не вышло бы хорошей горничной.
     -- А  вы предлагаете мне пышный  хвост от неубитого медведя. Ведь вы же
не знаете, сколько еще золотых монет бренчит в вашей сумке.
     -- А вы знаете? Она кивнула.
     -- И что же, вам принесло это радость?
     Она  пожала плечами так беззаботно,  что  сердце мое  сжалось. Я болтал
здесь с этой девчонкой, а там, в Егерхауэне, спала та, которая носила  белое
с золотом, но все  золото, что было  на ней,  не могло прибавить ей  и одной
монетки стоимостью в один день.
     -- Сколько вам лет? -- спросил я Илль.
     Она с упреком поглядела на меня:
     -- Настоящая женщина скрывает не только то, сколько лет ей исполнилось,
но даже и сколько ей остается.
     -- А все-таки?
     Она тихонечко вздохнула, как там, на скале.
     -- Восемнадцать.
     -- А сколько еще осталось?
     -- Мне восемнадцать лет. А вы меня спрашиваете о том, что будет, у-у! И
если я отвечу, то кто будет более бестактен -- вы, когда спрашиваете, или я,
когда отвечаю?
     У нее было какое-то чутье. Она правильно сделала,  что не ответила. Мне
было бы слишком больно за Сану.
     -- Извините меня. Я и так задержал вас.
     -- А я не  очень дорожу своими монетками. К тому же вы обокрали меня не
больше чем на десять медяшек. Идите-ка спать.
     -- А вы?
     -- Я останусь здесь. Я должна быть наготове, пока Туан в отлете.
     -- Ну и я останусь здесь. Все равно до утра не больше трех часов. Вы не
возражаете?
     -- В нашей Хижине закон -- не мешать друг другу делать глупости.
     -- Благодарю.
     Я растянулся перед потухающим огнем, взбил медвежью голову, как пуховую
подушку, и тотчас же начал засыпать.
     "Камин"... -- приплыло откуда-то издалека, -- это называется "камин"...
     Потом надо мною наклонилась Сана и быстро-быстро зашептала: "Не надо...
Не вспоминай об этом..."
     Я повернулся несколько раз, и когда это лицо исчезло, я сразу же заснул
     -- легко и спокойно,
     И так же легко проснулся, когда меня разбудил Джабжа.



        Глава VI

     -- Илль улетела? -- спросил я.
     --  Зачем?  Прилетел  Туан,  они отправились спать.  Если будет  вызов,
полечу я или Лакост.
     -- А форма?
     -- Трик? Хорош бы я был в нем. Обойдусь так. Кстати, Илль говорила, что
тебе надо быть дома к завтраку.
     -- Действительно. А здесь мне больше не дадут?
     -- Знаешь что? Пошли на кухню.
     Это была не сама кухня, а крошечный закуток,  этакое преддверье рая. Из
соседнего помещения тянуло свежим кофе и еще чем-то пряным.
     -- Холодного мяса, кофе и земляники, -- крикнул Джабжа туда.
     Тотчас  же металлические  руки  протянули из-за  двери  все  требуемое.
Джабжа принял тарелки и поставил их передо мной.
     -- А ты? -- спросил я.
     -- Мы с Лакостом  только что завтракали. Ты не стесняйся.  В Егерхауэне
тебе не дадут медвежатины.
     -- А у тебя она откуда? На Венере, кажется, медведей еще не пасут.
     -- Поохотились, -- Джабжа блаженно расплылся. --  Мы  ведь имеем на это
право, только оружие должно быть не новее тысяча девятисотого года. В том-то
и соль. Через месяц собираемся на оленя. Пошел бы с нами?
     -- А вы все вчетвером?
     -- Нет, Илль этого не любит.
     -- Странно. Можно подумать обратное. А ее брат?
     -- Какой брат?
     -- Туан, -- сказал я не очень уверенно.
     -- Какой он к черту  брат. Просто смазливый парень. Да они и не похожи.
А стреляет он здорово, у него музейный винчестер. Так договорились?
     Я кивнул.
     --  И вообще,  переходил  бы  ты  сюда.  Мне  позарез  нужен  еще  один
кибер-механик. А? Я покачал головой.
     -- Нравится в Егерхауэне?
     -- Да, -- сказал я твердо. -- Мне там нравится, Джабжа. Он посмотрел на
меня и не стал больше спрашивать. Удивительно понятливый был парень.
     Я  взял за хвостик самую крупную земляничину  и начал вертеть ее  перед
носом. Как все просто было в этой Хижине. Ужины при свечах, охота, винчестер
вот музейный... Словно  то, что  потрясло  все  человечество,  их совсем  не
коснулось. А может быть, они и не знают?..
     -- Послушай-ка, Джабжа, а все вы действительно знаете это?
     -- А как же, -- он прекрасно меня понял и совсем даже не удивился.
     -- И кому это первому пришло в голову обнародовать такие данные? Самому
Эрберу?
     Теперь он посмотрел на меня несколько удивленно.
     --  Интересно, а как ты представляешь себе  это  самое: "обнародовать"?
Может, ты думаешь,  что на  домах списки  развесили  или повестки разослали:
"Вам  надлежит  явиться  туда-то   и  тогда-то  для  ознакомления  с   датой
собственной  кончины..."  Нет,  милый. Что тогда творилось  --  описанию  не
поддается.    Съезд    психологов,   конференция   социологов,    фонопленум
археопсихологов, конгресс нейрологов, симпозиум невропатологов; всеземельные
фонореферендумы  шли косяком,  как метеоритный поток.  Страсти  кипели,  как
лапша в кастрюле. И только когда  абсолютное большинство высказалось  против
консервации пресловутых  данных и за проведение опыта на строго добровольных
началах -- только тогда  Комитет "Овератора" принял "Постановление о доступе
к сведениям..."  -- вот такой талмуд.  Читался, как фантастический роман, --
сплошные  предостережения  типа: направо пойдешь  -- сон  потеряешь,  налево
пойдешь -- аппетит потеряешь, прямо пойдешь -- девочки любить не будут...
     -- И все-таки ты пошел?
     -- Дочитал -- и пошел.
     -- Ох, и легко же у тебя все выходит... Но кто-то не пошел?
     -- Естественно.
     -- И много таких?
     Джабжа слегка пожал плечами:
     -- Кроме  тебя, в  Егерхауэне трое. И все  знают. У нас тут  четверо. И
тоже все знают. Ведь все-таки "Овератор"  нес колоссальное Знание.  Его надо
было  взять  и покрутить  так  и  эдак --  посмотреть, какой  из  него может
получиться прок.
     -- Эксперимент на человеке.
     -- Зато какой эксперимент! И ты отказался бы?
     -- Я поставил бы его на себе. Только на себе.
     -- Ага! Вот мы и дошли до истины -- на себе. На деле так и оказалось --
каждый  решил поставить его на  себе. Читал  ведь,  наверное, у себя на  буе
всякую  беллетристику  про Последнюю Мировую, и все такое? Помнишь:  выходит
командир перед строем и говорит:  это нужно, но это -- верная смерть. Кто? И
вот выходят:  первый, второй, третий,  а там сразу трое,  четверо, семеро, и
вот  все  остальные делают шаг  вперед  -- и  снова  перед  комиссаром  одна
шеренга. У вас в такой  шеренге -- трое.  У нас -- четверо. Где-то, может, и
никого. А где-то -- тысячи, миллионы.
     -- Тогда надо было выбрать из них некоторых.
     -- Некоторых? Любопытно. Каких же это -- некоторых? Кто взял бы на себя
     --  выбрать  Лакоста,  а  мне  сказать:  ты,  братец, не годишься!  Или
наоборот. В том-то и дело, что в этом строю все были равны, слабых  не было.
В  истории человечества наступали  моменты, когда люди, все  до  одного, уже
что-то умели. Вот они все -- абсолютно все -- стали ходить  на двух ногах. А
вот все  начали  разговаривать. Все, но  с переменным  успехом, потопали  по
ступеням цивилизации. И вот наступил момент, когда все  люди  на Земле стали
членами коммунистического общества. И дело тут не в общественной формации --
изнутри человек стал другим.  Словно его  из нового  материала делать стали.
Вот и пришли мы к тому, что для экс