. И он поступил, как человек, сделав все  для  спасения
другого  и сам  уйдя на верную гибель. Одно меня угнетало: вся эта мудрость,
вся эта  энергия  тратились  для спасения меня  одного. Бесконечно  косные в
своем всемогуществе, эти роботы и  пальцем  не шевельнули  для спасения тех,
остальных,  как  только  вычислили,  что  плотность  и  жесткость  излучения
многократно превышает смертельные дозы.
     Так  было  тогда, и  так  же отчетливо  я видел все  это во сне теперь.
Железные  неласковые  лапы  перетаскивали  меня  через  пороги,  опускали  в
холодные  колодцы  люков,  и  все ниже  и ниже -- туда,  где еще  оставалась
надежда на спасение. Но я рвался из этих лап и знал, что не вырвусь, и снова
рвался, и так сон за сном, до бесконечности. Так искупал я минуту  отчаяния,
когда  разум  мой,  одичавший от  ужаса и опустившийся до уровня этих машин,
поверил в гибель тех, остальных. Я поверил, и должен был поверить, и  всякий
другой поверил бы на моем месте, но именно этого я и не мог себе простить.
     Я чувствовал бы  себя совсем хорошо, если бы не эти воспоминания. И еще
я  жалел, что  обошелся так резко  с Педелем. Если оставить  в стороне,  что
именно ему  я обязан своим состоянием,  то он был неплохой парень. Почему он
больше   не   показывается?  Обиделся?  С  него   станется.   Обидчивость  с
незапамятных времен  отличала  людей  с  низким  интеллектом. Наверное,  это
правило  сейчас  распространилось  и на  роботов.  А может,  я  его  здорово
покалечил? Силы у меня на это, пожалуй, хватило  бы. Приоткрыв один  глаз, я
смотрел,  как  бесшумно  снуют вокруг  меня белые люди. Честное  слово, я  с
радостью  отдал  бы  их  всех за одного  Педеля. К нему я привык, и когда он
исчез, то среди всех  этих чужих  торопливых людей  он вспоминался мне,  как
кто-то  родной. Я  слишком много  мечтал о  том, чтобы  вернуться к людям, а
когда мне это удалось, то вдруг оказалось, что мне совсем не надо этой массы
людей, мне надо  их немного, но  чтоб  это были  мои. близкие, теплокровные,
черт  побери, люди,  а  таких на Земле пока не  находилось. Меня окружало по
меньшей  мере  полсотни  человек,  и  все  это,  по-видимому,  были  крупные
специалисты, они нянчились со мной, они старались как можно скорее поставить
меня  на  ноги, но в своей стремительности они  не  оставляла  места для так
необходимого мне человеческого тепла.
     Не засыпал я уже подолгу. Однажды я  проснулся и почувствовал, что могу
говорить. Но тут  же  подумал, что раз  уж мне  милостиво  вернули речь, то,
вероятно, первое .время за мною будут наблюдать.
     -- Дважды два, -- сказал я, -- будет Педель с хвостиком.
     И пусть думают обо мне, что хотят.
     Я не знаю, что они обо мне  подумали,  но вскоре раздвинулась дверь  и,
чуть ссутулившись, вошел Элефантус. Он сел возле меня и наклонил ко мне свои
худые плечи.  "Ну, вот, -- подумал я,  -- вот теперь я живу по-настоящему. Я
теперь  одновременно  вспоминаю  тех, четверых,  тоскую  по  Сане, маюсь  от
собственной  неприспособленности   к  этой  жизни,   мчащейся  со  скоростью
курьерских мобилей,  скучаю по Педелю, и  вот теперь снова буду беспокоиться
об  Элефантусе,  который  по моей милости, кажется, может ослепнуть. Если бы
меня мучило что-нибудь одно -- это было бы, как в плохом романе: "одна мысль
не  давала ему  покоя..."  Так бывает  и  во  сне  -- одна  мысль.  А  когда
начинается настоящая  жизнь --  наваливаются  сразу тридцать  три повода для
переживаний.
     --  Как  вы себя  чувствуете?  --  спросил  я Элефантуса.  Всегда такой
сдержанный, Элефантус позволил себе удивиться.
     --  Благодарю  вас,  но мне  кажется, это  меня  должно  волновать ваше
самочувствие.
     -- Вы  обращаетесь со мной, как  с  больным ребенком,  доктор Элиа. А я
хочу знать:  могу  ли  я  быть  с  людьми? Представляю  ли  я опасность  для
окружающих? Мне это нужно, необходимо знать, поймите меня...
     Элефантус зашевелил ресницами:
     -- Мы предполагали, что так может быть. Но  я уверяю вас, что все  наши
предосторожности были напрасны -- вы не несете в себе никакого излучения, ни
первичного, ни наведенного.
     -- Но Патери Пат специалист в этой области. И он опасается...
     -- В какой-то мере я тоже... специалист.
     Мне стало неудобно.
     --  Простите  меня,  --  продолжал  Элефантус.  -- Теперь  я  могу  вам
признаться, что мы намеренно старались оградить вас от внешнего мира. Патери
Пат считал это обязательным для вашего скорейшего  приобщения  к ритму жизни
всего  человечества.  Здесь, в укромном  уголке Швейцарского заповедника, вы
должны были без всяких помех  овладеть  своей  специальностью в той степени,
чтобы не чувствовать себя на Земле  чужим и неумелым. Мы взяли на себя право
решать за  другого  человека,  как  ему жить. Мы  не  имели  этого права. Мы
ошиблись, и в первую очередь  виноват  перед вами я, потому что согласился с
Патери Патом и... еще одним человеком.
     -- Не нужно, доктор Элиа, -- я положил руку на его сухую ладонь. -- Все
будет хорошо. Он грустно взглянул на меня:
     -- Может быть... Может быть,  у вас и будет все хорошо. -- Он поднялся.
-- Вы здоровы, Рамон. И еще: послезавтра -- Новый год. Вы помните?
     -- Да, да, конечно. -- Не имел представления...
     Он быстро, чуть наклонившись вперед,  пошел к выходу. Он тоже все время
куда-то торопился. Это не бросалось в глаза, потому что сам он был сухонький
и легкий, как летучая мышь. Другое дело -- Патери Пат. Его  быстрота  всегда
удивляла,  даже  неприятно  поражала,  и даже смешила  меня, как смешила  бы
человека  легкость движений  гиппопотама,  попавшего  на  планетку  с  силой
тяжести в десять раз меньше.
     Проснувшись на следующий  день, я совершенно неожиданно  обнаружил, что
за  окном  повсюду  лежит  снег,  хотя  я  знал,  что в  Егерхауэне  потолок
субтропического климата  устанавливался  на  высоту  до  десяти  метров.  Но
очертания  гор, которые здесь были гораздо ближе, показались  мне знакомыми.
До них было километра полтора-два; узкая тропинка  выскальзывала из-за моего
дома и, уходя  в темно-голубые ели, терялась там. Я закинул руки за голову и
потянулся.  Ну, черта с два  меня теперь здесь удержат. Я возьму лыжи и уйду
туда,  в  сизые  елки, а  не будет  лыж --  пойду  так, и буду барахтаться в
сугробах, ломая ветви, хватая губами снег, пока не заломит в висках от сухой
и  колкой его  морозности. От  таких мыслей  в комнате запахло  хвоей и  еще
чем-то  горьковатым. Даже слишком сильно запахло.  Я  наклонился -- у  самой
постели, на полу, лежала охапка жесткой, похожей на полосатую  осоку, травы,
и  огромные цветы селиора, нарванные наспех, почти без  листвы,  стрельчатые
жесткие звезды, не ярко-розовые, как в саду у Элефантуса, а нежно-сиреневые,
дикие. И еще несколько густых еловых лап с толстыми иголочками-растопырками,
со смоляной паутинкой на размочаленных, неумело обломанных  концах. И  капли
теплой воды на матово-белом, словно утоптанный снег, полу.
     А у двери, прислонившись к ней плечами и опустив руки, стояла Сана.


        Глава II

     Я очень удивился, хотя ждал ее каждый день с того самого мгновенья, как
ступил на Землю.  Я смотрел и смотрел на нее, и вдруг поймал себя  на мысли,
что мы  молчим чересчур долго, чтобы  после этого  сказать  именно  то,  что
нужно.  Конечно,  мы должны  были  некоторое  время просто  смотреть друг на
друга,  но это продолжалось уже намного  дольше, чем требовалось нам,  чтобы
увидеть  друг в друге то главное,  что важнее всего после  долгой разлуки --
то, что позволяет  мысленно или тихо-тихо произнести:  "Это ты!" И вот время
полетело все быстрее и быстрее, и не было предела этому бешеному  ускорению,
когда за минутами  летят не минуты, а  часы, дни, века, и всей толщей  своей
они отделяли меня от того мига, когда я  мог  просто  сказать: "Сана..." И я
стал думать, что могу,  что должен сказать  ей я -- уже  не юноша, как в дни
наших встреч, а пожилой, умудренный опытом и одиночеством, проживший столько
лет  вне ее  мира, столько  сделавший  и  столько не смогший.  Я  должен был
сказать самое главное, трудное и наболевшее, и я сказал:
     -- Те четверо... Они гибли  рядом со мной, и я не сделал ничего,  чтобы
спасти их.
     Наверное,  это  было  то.  что нужно, потому  что через мгновенье  Сана
сидела на моей постели, и рука  ее лежала на моих губах,  и она шептала  мне
тихо и растерянно:
     -- Не  надо. Не надо  об  этом,  милый. Я же знаю. Все знаю. Ты  не мог
ничего  сделать. И больше  не вспоминай  об этом. Никогда.  Не  теряй на это
времени. Нашего времени.
     Я понял, что и она говорит не то, что думает, а говорит от мучительного
счастья  сказать,  наконец,  хоть что-нибудь,  и  я  засмеялся  в  ответ  ее
торопливой  нежности,  потому что  она  снова  стала  не  воспоминанием,  не
человеком,  не  женщиной  --  никем,  а  только  тем  единственным  на Земле
существом, которое называется -- Моя Сана.
     Я даже не спросил ее, где она поселилась и скоро  ли вернется ко мне, я
просто лежал, закинув руки за голову, и был полон собственным дыханием, этой
чертовски  прекрасной штукой,  совершенной в своей  соразмерности  вдохов  и
выдохов, бесконечно мудрой в своем назначении -- наполнять человека тем, что
ему необходимо, наполнять всего, целиком, и делать его легким и всесильным.
     Я не ждал ни шагов, ни шорохов.  Я  знал, что  все, что со  мной теперь
будет, --  будет хорошо.  И  я  спокойно ждал этого хорошего будущего. Тогда
бесшумно раздвинулась дверь,  и  бронзово-коричневый "бой"  вкатил столик  с
ужином.  Я посмотрел на него с любопытством -- это был первый робот, который
появился у меня за время моей болезни.
     Стол  был сервирован  на  двоих  --  значит,  Сана  меня уже  больше не
оставит.  Шесть  смуглых,  почти  человеческих  рук  быстро  разливали кофе,
раскладывали  по  тарелочкам лакомства,  от которых  пряно  пахло  суиком  и
школьными завтраками. Мне вдруг бросилось в глаза, что  мой "бой",  несмотря
на  свою  пластическую  моделировку  и многоконечность, значительно  тяжелее
обычных сервис-аппаратов и даже снабжен проектором планетарного типа.
     -- Кофе  натуральный? --  спросил я его,  чтобы узнать,  снабжен  ли он
диктодатчиком.
     -- Да, но могу заменить, если вы желаете.
     Голос  был  противный -- мужской,  но очень  высокий, с  металлическими
нотками.
     -- Не желаю. Можно ли убрать с потолка снег?
     -- Пожалуйста. Выполнить сейчас же?
     -- Через пятнадцать минут. Какое сегодня число?
     -- Тридцать первое декабря.
     Да, я основательно провалялся.
     -- Что со мной было?
     -- Региональное расстройство сиффузорно-запоминающей канальной системы.
     А откуда он это знает? Слышал? Нет, так  сказать никто не  мог -- разве
что роботехник о причине  выхода из строя аппарата высокого  класса. Значит,
этот "бой" имеет собственное мнение о моей персоне. Забавно. А вдруг это...
     -- Чему равна масса типовых буев-резервуаров на трассах Солнечной?
     -- От пятисот до семисот мегатонн.
     -- Сколько шейных позвонков у человека?
     -- Семь.
     -- Где расположены нейтринные экстрактеры в аппарате ЗИЭТР?
     -- Аппарат ЗИЭТР не имеет нейтринных экстракторов.
     -- Сколько мне было лет, когда я в последний раз покидал Землю?
     -- Тридцать два.
     Все было ясно. Я ткнул его кулаком в золотистое брюхо.
     -- Можешь кончить этот маскарад  и  облачиться  в свой серенький капот.
Кстати,  твой  прежний  голос мне тоже больше нравился,  а  то сейчас ты мне
напоминаешь... М-м-да. Боюсь, что в этой области ты не силен.
     -- Я вас понял. В данное время заканчиваю курс сравнительной анатомии.
     -- Зачем?
     --  Должен  усвоить  все курсы высшей медицинской  школы.  Буду, в свою
очередь, программировать других роботов на аккумулято-диагностику.
     -- Ну, работа у них будет не пыльная. Кстати, кто тебя программирует?
     -- Самопрограммируюсь по книгам и лентам записи.
     -- Но кто-то задает тебе круг определенной литературы?
     -- Да, Патери Пат, Сана Логе.
     -- При подобном перечислении женщин следует называть первыми.
     -- Благодарю, запомнил. Сана Логе, Патери Пат.
     -- Вот так-то. Перекрашивайся, все останется по-старому.
     -- Прошло тринадцать минут,
     -- Ну, ладно, проваливай.
     Он  выскользнул из  комнаты, и вскоре  я заметил, что  снег  постепенно
исчезает -- сначала с краев крыши, потом все  ближе  к  центру здания, и вот
потолок  стал  совсем   прозрачным.   Бездумные   сумерки  обступили   меня.
Темно-лиловыми  стали  цветы селиора  в  гагатовых  вазах,  пар  над тонкими
чашками казался дымком.
     Пришла темнота.
     -- Свет, -- сказал я.
     Потолок  замерцал, несколько  искр пробежало  к окну,  и комната  стала
наполняться ровным  холодным светом. Излучала вся  плоскость потолка, и  мне
вспомнилось, что именно так освещают операционные.
     -- Меньше света.
     Потолок стал меркнуть.
     -- Довольно.
     В комнате царил гнусный полумрак.
     -- Педель! -- крикнул я.
     Он явился  тем же блестящим  франтом  -- вероятно, ввиду того, что  его
система была усложнена, он счел  нецелесообразным возиться со сменой капота.
Он игнорировал мой каприз, и правильно сделал.
     -- Пригласи сюда Сану Логе...
     На мгновенье мне вдруг стало нестерпимо жутко.
     -- Если она здесь, -- добавил я.
     -- Она разговаривает с доктором Элиа в его лаборатории.
     -- Это далеко отсюда?
     -- Семь километров сто тридцать метров.
     -- Пусть она придет.
     -- Пожалуйста. Выполнить сейчас же?
     Давнишнее раздражение шевельнулось во мне. Мне захотелось к чему-нибудь
придраться.
     -- Кстати,  это  ты умудрился расставить эти  симметричные веники вдоль
окна?
     -- Нет. Цветы расставляла она сама.
     -- Не имей привычки говорить о Сане "она". Она тебе не "она".
     -- Не понял.
     -- Говори: "Ее величество Сана Логе".
     -- Что значит эта приставка?
     -- Это титул древних королев, не больше и не меньше.
     -- Понял. Запомню.
     -- Очень рад. Можешь выполнять.
     Сана почувствовала, что я жду ее. Она появилась, не дожидаясь вызова, и
столкнулась в дверях с Педелем. Я  наклонил голову и с интересом стал ждать,
что будет.
     Педель   посторонился,  пропуская  ее,  потом  обернулся  ко  мне  и  с
педантичной четкостью доложил:
     -- Полагаю, что вызов не нужен. Ее величество Сана Логе уже здесь.
     Сана  должна  была  засмеяться, постучать  пальцами по бронзовой  башке
моего Педеля и выгнать его; но лицо ее болезненно исказилось, она глянула на
меня, как матери смотрят на детей,  если они  делают что-то не то, совсем не
то,  что  нужно, и  бесконечно досадно,  что вот свой,  самый дорогой,  -- и
непутевый, не такой, ах, какой не такой!.. Засмеяться пришлось мне и выгнать
Педеля пришлось тоже  мне, но  я не  сказал  ему, чтобы он не называл больше
Сану так. Мне-то ведь это нравилось. И потом, может быть на Земле хоть  одна
королева?
     Я хотел встать, но Сана меня остановила. Она ходила взад и вперед вдоль
прозрачной  стены,  к  которой  снаружи   неслышно   приклеивались  огромные
снежинки.  Я  понял,  что  если  двое будут  ходить по  одной, не  такой  уж
просторной комнате, то это будет слишком. Я устроился поудобнее на моем ложе
и  приготовился слушать.  Сейчас  она  будет говорить,  говорить  бесконечно
долго.  И самое  главное,  она будет говорить, а не отвечать, как делали мои
роботы;  говорить,  что ей самой вздумается,  причудливо меняя  нить беседы,
путая  фразы  и  не  договаривая  слова;  говорить  неправильно,  нелогично,
говорить, словно  брести  по  мелкой воде, то  шагом,  бесшумно стряхивая  с
гибкой босой ступни немногие  осторожные  капли,  то  вдруг  пускаясь бегом,
подымая  вокруг  себя  нестрашную  бурю  игрушечных  волн,  пугаясь  зеленых
островков  тины и внезапно останавливаясь, не в шутку наколовшись на  острую
гальку... Действительно, прошло столько минут с тех пор. как мы встретились,
а я .все еще не знал, как она прожила эти одиннадцать лет -- как и с кем.
     Ну, что же ты так долго колеблешься? Говори, хорошая моя. Я ведь еще не
вспомнил как следует твоего голоса...
     Сана  подошла к  столику  с  остывшим  кофе и оперлась на  него руками,
словно это была трибуна. Я постарался не улыбнуться.
     -- Вскоре после твоего  отлета  был осуществлен запуск  "Овератора", --
ровно  и отчетливо  произнесла  она. "Неплохое начало для автобиографии", --
подумал я.
     -- Я  считаю нецелесообразным останавливаться  подробно  на  физической
стороне  этого эксперимента, коль  скоро в период, предшествовавший запуску,
обо всем говорилось весьма  подробно даже в  начальных  колледжах. К тому же
скудная  техническая  эрудиция  вряд  ли  позволила  бы   мне  в  достаточно
популярной форме изложить  этот  вопрос. В основе эксперимента лежала теория
Эрбера, выдвинутая около пятидесяти лет тому назад...
     -- Точнее -- сорок шесть, -- постным голосом вставил я.
     --   ...и   устанавливающая   законы   перехода   материальных  тел   в
подпространство.
     Я поднял голову и внимательно посмотрел на нее. Это была Сана. Это была
Моя Сана. Но если  бы два часа тому назад она не была Моей  Саной, я подумал
бы сейчас, что это -- прекрасно выполненный робот пластической моделировки.
     Одиннадцать  лет  ждать  этого  дня,  этого  первого  разговора  --   и
выслушивать  лекцию,  которую  я  свободно  мог   бы   получить   от  любого
робота-энциклопедиуса.
     -- Когда-то  ты интересовался  моей работой,  -- невозмутимо продолжала
Сана, -- поэтому ты должен  помнить, что наша группа, -- тогда  ею руководил
Таганский, --  была занята поисками  человека, достаточно эрудированного для
того, чтобы его мозг мог послужить образцом для создания модели электронного
квазимозга.
     -- Ага, -- сказал я, и голос мой прозвучал хрипло, так что мне пришлось
откашляться. -- Поиски супермена. Еще тогда  я вам  говорил, что это -- бред
сивой кобылы в темную сентябрьскую ночь.
     Сана  опустила  уголки  губ  и  приподняла брови.  В такие моменты  она
становилась похожа  на старинную Византийскую икону, и  это предвещало,  что
меня сейчас начнут воспитывать.
     --   За    эти   одиннадцать   лет   твоя   речь   приобрела   излишнюю
иллюстративность,  Я понимаю, что ты  разговаривал только с роботами и читал
книги,  написанные на забытых  диалектах, в  некоторых случаях  опускающихся
даже до уличного жаргона. Но теперь тебе всю жизнь разговаривать с людьми.
     Она  почему-то сделала  едва  уловимое  ударение на слове "тебе", и  от
этого  фраза  получилась  какой-то  неправильной,  шаткой,   словно  тело  в
положении  неустойчивого  равновесия.  Сана  и  сама  это  заметила,   снова
недовольно вскинула брови и еще суше продолжала:
     -- Мы были связаны жесткими требованиями Эрбера. Он  считал, что только
схема, целиком воспроизводящая человеческий мозг, сможет управлять машиной в
любых, самых неожиданных условиях.  Технически  выполнить эту работу было не
так сложно. Взять хотя бы наши профилактические станции здоровья -- наряду с
такими  физическими  данными  каждого человека, как снимки  его скелета  или
объемные схемы  кровеносной  системы,  они хранят  периодически  обновляемые
биоквантовые  снимки нейронных структур  головного  мозга.  Это  позволяет в
случае  потери  памяти восстанавливать  ее почти в полном  объеме,  как  это
делается сейчас по просьбе любого человека. Если ты хочешь вспомнить что-то,
забытое тобой за эти  одиннадцать лет, -- обратись в Мамбгр, ведь именно там
мы провели последние годы перед твоим отлетом...
     -- Я ничего не забыл, -- начал я. -- Помнишь, мы...
     Она подняла ладонь, останавливая меня.
     --  Сейчас речь  не  о  том. Так вот. Мы отобрали  нескольких  наиболее
видных  ученых  и  с их  разрешения создали электронные копии  их  головного
мозга.
     -- Нетрудн