. Я это понял  потому, что на
столе у Элефантуса появились первые горные фиалки.
     Мне и  раньше приходило в  голову, что он не лишен сентиментальности, а
если бы я этого и не знал, то догадался бы сейчас по тому, с какой нежностью
ласкал он взором эти рахитичные первоцветы с лепестками шиворот-навыворот. Я
их  никогда  не  любил.  Они напоминали  мне некоторых  людей,  которые тоже
стараются распуститься  махровым цветом раньше  всех других и оттого на  всю
жизнь  остаются такими же  чахлыми и вывернутыми.  Я  об  этом  думал и тоже
механически разглядывал вазу. Сана подняла голову и увидела,  что мы смотрим
на  цветы.  По  всей  вероятности, она видела их с самого начала,  но только
сейчас, поймав  наши  взгляды, она вдруг  поняла, что это  -- весна,  и зима
кончилась. Навсегда. Может быть, успеет  выпасть  первый снег, но целой зимы
уже не будет.
     Сана  поднялась.  Такой я  ее давно не видел. А  может быть,  и  совсем
никогда.  Такое  лицо  бывает у  человека,  которому  нестерпимо  больно, но
который все  свои силы прикладывает к тому, чтобы на лице  его и в движениях
ничего не было заметно. И даже нет, не то.
     Все видели, что с ней  происходило,  и она просила,  приказывала нам не
замечать. И мы слушались.
     -- Кстати, Рамон,  --  заметил Элефантус, --  вас  не  очень затрудняет
отсутствие кодируемого материала?
     Вопрос был как нельзя кстати.
     -- Говоря откровенно, весьма затрудняет, -- живо откликнулся я.
     -- Мне кажется, в  ближайшие дни мы уже передадим вам  первую  половину
программы. Разумеется, если Сана не откажется нам помочь.
     Сана кивнула. Не поглядев на меня, она вышла.
     -- Я оставлю тебе Педеля, -- крикнул я ей вдогонку.
     Но дверь  уже закрылась. Меня вдруг охватило страшное предчувствие: это
случится сейчас. Скоро.  И  без  меня. Сана прячется, как  прячутся  раненые
животные. Она не работает с  Элефантусом,  -- она  скрывается у него,  когда
чувствует  внутри себя  что-то  глухое, стремительно  нарастающее,  грозящее
стать  таким  тяжелым,  что невозможно будет ни пошевелиться,  ни приоткрыть
глаз.  Я  понимал, что это  -- возвращение  древнего, умершего  раньше,  чем
человек стал человеком, инстинкта смерти. Пробуждение животных инстинктов --
человек был слишком горд, чтобы  сознаться  в  этом. Но,  тем не менее,  так
было.  "Овератор"  принес неизмеримо больше, чем простой набор имен и дат, и
неизвестно, что еще пробудит он в  людях. Я был  уверен,  что пройдут года и
обнаружатся  новые  следствия  Знания,  добытого  людьми. Я  один из  первых
усмотрел возрождение животной мудрости, объяснения которой мы не могли найти
до сих  пор. Так,  человеческая  любовь выросла  из элементарного  инстинкта
размножения, но никакие попытки объяснить влечение одного человека к другому
путем  доказательства   целесообразности   такого   акта   или   при  помощи
аналитического исследования физической и моральной красоты не давали ничего,
кроме очевидного абсурда. Вот и  то, что я называю инстинктом смерти, -- оно
не  является  им  в прямом смысле,  а выросло  из него,  перелилось  в нечто
могучее и прекрасное, дающее человеку силы побороть в себе ощущение угасания
собственного  "я"  и жить  для другого человека,  передавая ему каждое  свое
дыхание, каждое биение пульса. Так делала Сана. А у меня вот не получалось.
     Чувства  мои оставались где-то  внутри, а то, что могла видеть она,  --
было просто из рук вон...
     Я медленно  двинулся к выходу. Остановился на пороге. Патери  Пат сопел
за моей спиной:
     -- Если ты собираешься оставить  свой мобиль Сане, то можешь взять мой,
одноместный,
     -- Спасибо. Придется.
     Он  протиснулся  между мной  и  дверью  и  начал  колдовать  над  щитом
обслуживания. Маленький мобиль цвета бутылочного стекла  поднялся из глубины
сада,  стремительно  перепрыгнул через  деревья  и мягко, словно  на  четыре
лапки, опустился передо мной.
     Патери Пат стоял и смотрел на меня, пока я усаживался. Я уже понял, что
меня выпроваживают. Просто так он не стал бы терять своих драгоценных  минут
на  соблюдение правил  элементарной  вежливости. Обычно он сразу после обеда
старался улизнуть в свой кабинет.
     Мобиль взлетел, и я видел, как Патери Пат, казавшийся коричневым сквозь
зеленоватую пластмассу корпуса, провожал меня угрюмым взглядом, ссутулившись
как-то по-медвежьи.
     Я включил "микки":
     -- Педель, Педель, говорит Рамон, ты меня слышишь?
     -- Слышу отчетливо.
     --  Я улетаю. Ты останешься в распоряжении  Саны  Логе. Она находится в
помещении  "ноль-главный-бис".  Когда  я закончу разговор, ты  переместишься
так, чтобы  держать ее в поле  своего  зрения. Я предупреждал,  что  оставлю
тебя. Если поступят какие-либо распоряжения от Патери Пата, постарайся их не
выполнять.
     -- Слушаюсь. Постараюсь.
     -- Но держись в рамках.  Не говори, естественно, что это -- мой приказ.
Теперь вот что: есть у тебя биофон?
     -- Да.
     -- Приставка?
     -- Нет. Блок вмонтирован внутрь.
     --  Прекрасно. Как только прилечу на место, сразу же  установлю с тобой
биосвязь. Будешь передавать все, что  видишь, не анализируя и не вдаваясь  в
излишние подробности.  Чистое описание. Что  увидишь.  Центральный объект --
Сана Логе.
     -- Запомнил. Объект наблюдения -- Сана Лоте.
     Когда  я услышал эти слова от Педеля, они так резанули  мой слух, что я
чуть было не накричал на него. Но ведь он только повторил то, что перед этим
сказал я. Мне пришлось сдержаться.
     -- В момент биотрансляции на тебе загорается индикаторная лампочка?
     -- Да.
     -- Отключи-ка ее сейчас, пока ты в мобиле.
     -- Исполнено.
     -- А теперь ступай! Связь начну минуты через три-четыре.
     Мобиль вильнул, выходя из ущелья, скользнул над самыми верхушками  елей
так, что с них осыпался снег, и лег на брюхе у порога нашего дома.
     -- Назад,  на место  прежней  стоянки  в  Егерхауэне,  --  сказал  я  в
маленький темно-коричневый диск. -- Выполнить через минуту.
     Я вылез.  Потоптался  немного на снегу. Было  прохладно. Снег.  сухой и
скрипучий,  и не думал  таять. Поземка тянулась за мной и осторожно затирала
все  следы.  Там, где два часа тому назад Сана быстро  пробежала  от двери к
мобилю, ничего уже не было видно.
     Неожиданно,  словно куропатка из-под  снега,  мобиль  вспорхнул вверх и
ринулся обратно в ущелье. Рыбкой блеснул  он на фоне серых камней и исчез за
скалой. Как славно было бы ловить каждый такой вот всплеск жизни, радоваться
всему,  кропотливо  измысленному  человеком  или  одним  махом  сотворенному
природой, радоваться  просто так, непрошенной щенячьей радостью --  если  бы
не...
     Я  прошел  в  дом, не  снимая свитера,  тяжело  плюхнулся  на пол перед
постелью и вытащил из-под нее ящичек с миалевой  лентой. Я надел ее на  лоб,
постарался сосредоточиться. И представил  себе шестирукого краба, застывшего
в полумраке лаборатории:  "Педель...  Педель...  Я Рамон... Ты должен  ждать
моего вызова. Я Рамон. Отвечай". Я закрыл глаза и еще крепче стиснул пальцы.
     "Слышу вас, Рамон. Выполняю ваше задание", -- эти слова возникли у меня
в  голове, где-то  в висках, словно  я  только что  их слышал,  звучание  их
умолкло, но воспоминание,  не менее яркое, чем само восприятие, еще осталось
в моем мозгу.
     "Где ты находишься?"
     "Небольшая полутемная комната в корпусе ноль-северный".
     "Что ты делаешь?"
     "Стою  в углу  за  неизвестным мне аппаратом в  виде  усеченного конуса
вдвое выше меня".
     "Что еще находится в комнате?"
     "Два стола, три кресла, шесть выпуклых люминаторов, восемнадцать..."
     "Есть ли люди в комнате?"
     "Сана Логе, Элефантус Элиа".
     "Что делает Сана Логе?"
     "Сидит  в  кресле.  Изредка  что-то  говорит.  Плохо  слышу  --  внутри
массивного  аппарата,  за  которым"   я  помещаюсь,   все   время  возникают
апериодические шумы  низких тонов. Попробую переместиться  ближе  к  объекту
наблюдения..."
     "Не надо. Что у нее в руках?"
     "Ничего.  Но  на  уровне   лица  на   расстоянии  полуметра  расположен
непрозрачный, матово-серый экран размером примерно 30 на 45".
     "Может быть, приемник диктографа?"
     "Имею приказ не анализировать. Передаю, что вижу".
     "Правильно. Валяй дальше. Какая аппаратура работает?"
     "Прошу  прощения,  вошел Патери Пат.  Наклонился над Саной Логе.  Резко
выпрямился. Идет ко мне. Гово..."
     Передача оборвалась,  и как я ни пытался представить себе  и  Педеля, и
все,  что находится вокруг него, -- я не мог  больше принять ни одной фразы.
Этот  лиловокожий  каким-то  образом  унюхал,  что  ведется  биопередача,  и
отключил моего сообщника. А может быть, он не хотел, чтобы Педель что-нибудь
запомнил.  До чего  же мне осточертели все эти секреты  -- ведь все равно же
через три-четыре  дня я получу  то, что они  с такой тщательностью  от  меня
скрывают. Не буду же я кодировать вслепую.
     Я стянул с головы миалевый контур и растянулся на полу. Все тело слегка
ныло,  как после не очень тяжелой, но непривычной физической работы. Недаром
на пользование  биопередатчиками  нужно получать  специальное разрешение.  Я
свое получил больше двадцати лет назад. Было как-то муторно. Я закрыл  глаза
и положил руки  на  лоб. Но от  этого  не  стало легче, потому что руки были
горячие, а лоб -- холодный.
     Я сел.
     -- Педель!
     Ах, черт, ведь он же там, я и забыл.  Где, интересно, он берет для меня
лыжи?
     Я облазил весь дом и нашел-таки то, что искал. Мне бросилось в глаза то
обстоятельство, что и лыж, и коньков,  и роликов, и всего прочего здесь было
припасено по две пары. Одни были точно  моего  размера,  другие --  женские.
Почему  же Сана  упорно отказывалась  сделать хотя  бы небольшую прогулку на
лыжах?  Боялась какой-нибудь случайности? Но  ведь я был  бы рядом. Да и что
может случиться? Вот  ведь  сегодня я был  уверен, что неминуемо  произойдет
что-то  непоправимое, а на деле вышло -- я вел себя, как истеричная девочка.
Стыдно  будет  посмотреть в глаза  Патери  Пату.  Подглядывал,  как они  там
творят. Разумеется. никакой тайны они из своей работы не делали, а просто не
хотели,  чтобы какой-нибудь  невежда  торчал  у  них  за  спиной  с  вечными
расспросами: "А это что?  А это  как?". Тем более,  что  у  них не  очень-то
получалось. На их месте я сам прогнал бы всех посторонних.
     Посторонних...
     Я  подпрыгнул  на  двух  ногах.  Лыжи  хлопнули, словно  в  ладошки,  и
спружинили, как полагается. Палки  я себе выбрал тоже  по росту -- я  думал,
что  те,  которые мне приносит Педель,  единственные,  и мирился с  ними. На
всякий  случай,  если Сана  вернется  раньше  меня,  я нажал зеленую  кнопку
маленького щита обслуживания и медленно продиктовал:
     "Ухожу на лыжную прогулку. Вернусь часа через три-четыре. Направление
     -- северо-восток. Надел теплый шарф".
     Взяв  палки, я быстро побежал к лесу, туда, где когда-то я видел легкий
вьющийся  лыжный  след. Но  с тех  пор было немало  метелей, след уже  давно
замело, а новых не появлялось.

        Глава V

     Вечерело. Солнце светило у меня за спиной, и я  то въезжал в  глубокую,
начинавшую сиреневеть, косую тень, то снова оказывался на чуть желтоватом, с
рыжей искоркой, снегу. Склон был  очень пологий, на нем не разгонишься, но я
знал, что внизу,  перед самой грядой камней, будет трамплин метра  полтора в
высоту, и сразу после него  нужно  будет  круто  повернуть вправо,  чтобы не
поломать  лыж или ног. В первый  раз  мне даже  пришлось  завалиться на бок,
потому что  ничего  умнее  я не успел придумать. Пологий,  безмятежный спуск
усыплял  бдительность,  высокие кедры швыряли  под ноги  пятна  теней, и мне
казалось,  что я еду по шкурке огромной морской свинки. Теперь уже  скоро...
Гоп-ля! Четко сделано.
     Я остановился и снял лыжи. Присел на большой голый камень. Возвращаться
прежней дорогой не хотелось,  а "микки", чтобы  вызвать мобиль, я,  конечно,
забыл.
     Егерхауэна отсюда не было видно. Он лежал в долине между двух гор, одна
из которых поднималась так высоко, что, наверное,  видна и за сто километров
отсюда, а слева от горы возвышался каменный гребень. Теперь, когда я смотрел
на Егерхауэнскую гору, а гряда камней  была у меня за спиной,  справа синело
ущелье,  поросшее пихтами  и елями  в своей темной  глубине,  слева  же, как
огромный  окаменелый  пень, высилась  скала с гладкими отвесными  стенами  и
плоским  верхом;  она была невысока  -- не выше двухсот метров. Вокруг  нее,
слегка подымаясь, шел карниз шириной всего в два-три шага. Ниже карниза была
осыпь, какие-то острые глыбы и еще черт знает какие неприятности, засыпанные
сухим  неглубоким  снегом.  Если по этому карнизу  обогнуть каменный  пень и
пройти между  ним и Егерхауэнской горой, то  можно  было бы попасть  прямо к
дому.
     Я понимал, что этого делать не следует, что спуститься по ровному месту
на лыжах -- одно, а карабкаться по  камням, ни  разу до этого  не  побывав в
горах, -- совсем  другое, но  я  уже лез по этому карнизу, да  еще  тащил на
горбу свои  лыжи. И  хотя карниз  поднимался все  выше  и  выше, мне было ни
чуточки  не  страшно.  И  с чего я взял,  что  мне  обязательно  должно быть
страшно?  Я  считал бы себя совсем счастливым, если бы  не проклятые лыжи. Я
все время перекладывал их с одного  плеча на другое и чертыхался, потому что
надо  было оставить их  с самого начала. Немножко  беспокоило меня  то,  что
стена  начала  загибаться не туда,  куда нужно. Появились какие-то  глубокие
трещины, наконец,  тропа  стала такой неровной, что я  бросил  лыжи и пополз
наверх, цепляясь за выступы и редкий кустарник, к счастью, не колючий.
     Быстро  темнело. Я дополз до верха, улегся  животом  на край и,  занося
ноги  на  ровную площадку, невольно оказался носом вниз.  Бр-р-р...  Почему,
собственно говоря, я не  должен бояться? Я первый раз  лазаю по горам и имею
полное право  струхнуть немного, и не  буду  спускаться вниз,  если не найду
более  комфортабельного  спуска. Я еще раз посмотрел вниз и впервые пожалел,
что не знаю того, что знают все егерхауэнцы.
     До сих пор я  как-то не задумывался  над  тем, какие преимущества может
дать  знание своего  года,  А ведь знай  я его  -- мне сейчас было бы просто
смешно смотреть вниз, на этот пепельный туман, хищно  подбирающийся к самому
краю того камня, на котором я лежал, Я бы плюнул вниз, поднялся во весь рост
и пошел напрямик, перепрыгивая через трещины. И было бы мне чертовски легко.
А ведь речь идет только об  увеселительной прогулке в горах. Что же говорить
о  межпланетных  экспедициях?  Само  собой  разумеется,  что  люди,  которым
осталось  уже немного, просто  откажутся  от полета. Да  что там говорить  о
космосе! И здесь, на собственной Земле, каждый, кто  задумывал начать  очень
большой труд, мог сопоставить время, необходимое для его  завершения, с теми
годами,  которые  оставались  ему  самому.  Не  оставалось  бы  неоконченных
произведений искусства, брошенных на середине научных работ.
     А  тяжелые  болезни? Насколько  быстрее  идет, наверное, выздоровление,
если человек знает,  что он поборет  эту  болезнь. Сколько сил он сохраняет,
избавившись  от  мыслей  о   вполне  вероятном   трагическом  исходе.   Нет,
положительно, если бы я был сейчас свободен -- я бы ринулся на Кипр. И гулял
бы после этого по всем горам и  планетам  Солнечной.  Но я не  мог позволить
себе этой роскоши. Ведь кроме всего этого успокаивающего -- все-таки мысль о
том, что десять, двадцать,  сто,  двести  лет, которые тебе остались, -- это
все равно ничтожно мало  по сравнению с тем,  что еще хотелось бы прожить. А
это уже мысли о себе. Мысли, которые могут поглотить меня целиком -- хотя бы
на несколько дней. А  я этого не  мог. Каждый день этого года принадлежал не
мне.
     И  сейчас  я нахожусь  здесь  только потому, что  так хочет она. Но мне
пора. Я  поднялся --  разумеется,  далеко  не  в  полный  рост  --  и  начал
пробираться туда, где, по моим представлениям, находился Егерхауэн.
     Между тем то, что снизу виделось мне плоским срезом  каменного пня,  на
деле  оказалось ребристой  поверхностью,  где остроконечные  каменные пласты
громоздились один на другой, словно их кто-то поставил рядышком, а потом они
постояли-постояли,  да и  повалились на бок. Гора, которую я ожидал  увидеть
прямо перед  собой,  переместилась  вправо,  а за ней выросла  другая, почти
такая же.  Путь мне преграждала  расщелина, не шире, правда, двух метров, но
для меня и этого было достаточно, чтобы отказаться от мысли ее перепрыгнуть.
Я решил пойти вдоль нее с  тем,  чтобы  переправиться, как только она станет
поуже. Но проклятые трещины плодились, разделяясь  то надвое, а то и больше,
и  вместо того, чтобы  перебираться через них и  круто сворачивать вправо, я
мирно  уклонялся  в совершенно  противоположную сторону.  Солнце село. Но  я
знал,  что  до  дома  не больше  пяти  километров  по  прямой,  и  не  очень
беспокоился. Плохо только, если Сана  уже  прилетела и ждет  меня.  Мне ведь
надо  будет еще спуститься отсюда. И как  это я не захватил с собой "микки"!
Уж я бы что-нибудь ей наврал. Успокоил бы.
     В  темноте мне показалось, что расщелина стала  неглубокой,  и я ногами
вниз сполз в нее. Дно было где-то  совсем близко. Пришлось отпустить руки, и
я  очутился  в  каменной  канаве  не  глубже  трех  метров.  Дно  как  будто
подымалось, я двинулся вперед.
     Резко  потемнело.  Я  понял,   что   это  угасли  снеговые  вершины.  Я
заторопился. Вправо. Еще вправо. Руки уже достают до  края расщелины. Теперь
найти только небольшую трещину в стене, чтобы опереться ногой...
     Наверное, я пришел  в себя сразу же, потому что  небо, которое я увидел
над головой, еще сохраняло пепельно-синеватый оттенок. Звезды  были крупны и
неподвижны. Голова основательно побаливала. Я начал двигать руками и ногами,
чтобы проверить, не случилось ли чего-нибудь похуже, и тут  же почувствовал,
что начинаю скользить еще ниже. Я вцепился руками в землю, но  она оказалась
покрыта предательским тонким ледком. Тогда я уперся ногами и головой в стены
расщелины и принял некоторое статическое положение.
     Лед  под моей рукой  начал таять. На мое  счастье,  он оказался  весьма
тонок, и я решил оттаять себе площадку, чтобы подняться на ноги и дотянуться
до края расщелины. Приложил ладони ко льду. Стало еще холоднее. Наконец, под
руками проступил шероховатый  камень. Я осторожно стал  на колени.  Да, дела
были  плохи,  хотя  я это  и  отметил  совершенно  спокойно. Стена,  которая
казалась мне  прямой, на деле шла под  углом, наклоняясь  надо мной. Ну, что
же, посмотрим дальше. Я слегка приподнялся и замер на полусогнутых ногах.
     В трех метрах над моей головой извивалось что-то черное и бесшумное.
     Я  вжался в  угол.  Я был безоружен. Я  находился в  заповеднике, где в
обилии  водились  и  рыси, и  снежные алтайские барсы, и  прочая  нечисть из
семейства  леопардов,  разведенная   тут  для   экзотики   всякими  досужими
зоологами.
     В  конце  концов  мне  надоело ждать, пока на меня  набросится этот  из
хищного семейства. Я приподнялся и начал его рассматривать.
     Он продолжал  двигаться, не спускаясь  ниже,  словно  это  была  голова
огромной змеи, которая заглядывает ко мне  и  мерно раскачивается,  стараясь
прикинуть,  с  какой стороны меня приятнее кушать. Но тут  я заметил, что на
краю, выше этого, качающегося, что-то темнеет на фоне звезд. Скорее всего
     -- качается хвост большого зверя, наклонившегося над расщелиной. Ну да,
ведь  кошки  всегда бьют  хвостом,  когда  сердятся.  Даже если  это и очень
большие и очень дикие кошки.
     Кошка, а скорее всего барс сидел, слегка наклонив ко мне морду, которая
была много  светлее,  чем  вся остальная его шерсть, и молотил толстым своим
хвостом по стене.
     Почему он не нападал? Сыт, что ли? Или лен